Как жить завтра – как вчера или как позавчера?

Это вопрос не о традиционалистах. И не о коммунистах. Это о состоянии нашего социально-философского мышления.

Как только мы что-то хотим предложить обществу, мы упираемся в этот выбор: либо "Москва златоглавая...", либо "Будет людям счастье, счастье навека...". Когда Советский Союз распался, мы бросились восстанавливать "Москву златоглавую." Все культурные центры, главные оплоты демократии стали возвращать историческую справедливость. Так мы получили Петербург, Екатеринбург, Нижний и Самару. И всю топонимию Москвы в пределах Садового кольца. А следом за тем, в продолжение этого праздника "мама, роди меня обратно" – и закон Божий в школе, и сорок сороков, и весь прочий перезвон колоколов. В общем – просвещенный консерватизм, в котором нет ни просвещения, ни консерватизма.

Потому что консерваторы стремяться сохранить то, что есть, а не то, что было когда-то, или, даже точнее – то, чего никогда не было вообще, но что нам привиделось, что это было. На роль консерваторов в нашем обществе могли поначалу претендовать коммунисты, но сегодня и они пополнили отряд мечтателей о прошлом. И, по сути, между нашими сталинистами и нашими поклонниками Столыпина и Витте – могильщиков империи, разницы нет никакой. Это один и тот же стиль мышления: выдернуть из прошлого светлую сторону, закрыть глаза на темную, придумать себе историческую полусказку и захотеть перенести ее в будущее: нам нужен новый Сталин (или Столыпин, неважно).

Реальные консерваторы сегодня – единоросы, сторонники продолжения банкета, охранители традиции врать, воровать и растлевать. Традиция не такая уж старая – в той форме, в которой ее отстаивают наши консерваторы, и семнадцати лет нет. Но в чем-то и старая – более старых-то традиций у нас нет вовсе.

Но интересно не это. А то, что сторонники сохранения старого в нашем обществе есть, а вот сторонников нового нет вовсе.

Конечно, будущее играет в жилах молодежи. Иначе и быть не может, оно всегда играет у молодых. Но какая бы то ни была рефлексия этой игры отсутствует. Во всяком случае ее совершенно незаметно.

Мы вполне единодушны в ужасе перед происходящим. "Мы" – это я о тех, кто сохраняет хоть какую-то способность думать. Мы довольно ясно видим приближающуюся катастрофу. В самом деле, так жить нельзя. Но как можно (и нужно), мы сказать не можем. Здесь мы абсолютно немы. Потому что – слепы. И как только мы начинаем что-то о будущем говорить, это оказывается таким детским лепетом, что нам-то и самим неудобно себя слушать.

"Путин, уйди!" или "Путин, уйди-уйди!!!" – вот и вся наша позитивная программа.

Ну, хорошо, он уйдет. А кто придет? Другой путин? Ведь больше никого на горизонте нет. Ну, пусть новый путин будет коллективным путиным. Пусть будет не таким брутальным. Пусть вместо лысины у него борода будет. Пусть возжи будет натягивать меньше. Ну, так и повозка наша развалится быстрее. А будет новый путин брутальней нынешнего и не с бородой, а с усами, так опять-таки тот же результат – разлетится повозка если и не так быстро, то на большое число кусочков. А может – и еще быстрее развалится, чем при свободе. Тут уже не очень важно, вертикаль или свобода. Свобода – отличная штука, когда умеешь ей воспользоваться. А когда не умеешь, то отличная штука может оказаться и совсем скверной.

Это я не к тому, что "Если не Путин, так кот?". Не в Путине тут дело. Дело в нас. В нашей неспособности (а от нее – и в нашем нежелании) смотреть вперед: видеть как меняется жизнь и искать свое место в этой меняющейся жизни.   

Мир становится все более единым. Никогда не соприкасавшиеся ранее культуры входят в прямой контакт. Часто такие контакты искрят, но не это здесь главное. Главное – что разность потенциалов рождает ток: культурные процессы становятся интенсивней и приобретают совершенно новое качество. Старому в этих условиях жить неуютно, а новое не успевает оформиться, как его сменяет еще более новое.

В становящемся все более едином мире идет разделение труда, где четко видны мировое конструкторское бюро и мировой завод. Но жизнь – это не только изобретения и не только их внедрение в производство. В жизни есть много других размерностей. И соответственно, много иных ролей есть в становящемся всё более едином, глобальном мире.

Например, мы наблюдаем очевидную деградацию искусства и в целом уплощение жизни: и в индустриальном, и в постиндустриальном обществе мало востребованы взлеты души – шестеренкам летать не положено. Так имеющиеся формы социальной архитектуры, главным образом – "рыночные", накладывают весьма жесткие ограничения на личностное развитие и творчество. "Твоя жизнь скудна, игемон". И "игемон" это чувствует. Более того, он пытается бунтовать. Например, в форме антиглобализма. Или – в форме религиозного фундаментализма. Или – в форме коммунизма. Но во всех случаях гораздо яснее понимая, ПРОТИВ чего он бунтует, чем ЗА что. Здесь кризис искусства становится общесистемным кризисом известных социальных форм – как западных, так и любых иных. И известные механизмы саморегуляции западных демократий дают здесь сбой – они не рассчитаны на такие вызовы.

Таким образом, миру нужны новые социальные архитекторы. А для того, чтобы они могли работать, нужна новая философия: новое понимание мира, человека и человечества. А затем понадобятся новые социальные модели и множество социальных экспериментов по их апробации и совершенстванию. А это работа не для мирового КБ. И даже на мировом заводе начаться она не может. Торить дорогу в будущее будет кто-то другой.

Россия? Вся вместе или какая-то ее часть: РФ, или Украина, или Белоруссия, или Казахстан, или Грузия?..

Сегодня всё это открытые вопросы. С одной стороны, кроме нас никаких других претендентов на эту историческую работу не видно. С другой – сегодняшнее наше состояние даже плачевным не назовешь. Оно просто ужасно. И прежде, чем мы сможем этому ужасу ужаснуться: ужаснуться всей этой глупости, хамству, лицемерию, жестокости, жадности, закомплексованности, пошлости, безвкусицы и еще раз глупости, глупости и глупости – до того, как мы сможем всё это увидеть и испугаться, ни в какие исторические работники мы не годимся. Без этого мы и не в исторические не годимся. Ну, разве что – в истерические.

Но в том-то и дело, что жизнь не кончается сегодня. И завтра она не кончится. И если мы собираемся менять ее, свою жизнь, то нам нужно в сегодня пытаться увидеть завтра и послезавтра. А не упираться зачарованными глазами во вчера и позавчера.