Бог как субъективная сущность

Сегодня на сайте появилась заметка гайдпаркера Владимира Танцюры "Существует ли Бог?" (http://gidepark.ru/post/article/index/id/70320).

Один из комментариев Александра Арефьева прозвучал так:

Бога нет. Нет такой сущности. И никогда не существовало.
А те, кому хочется верить, что такая сущность существует, сами себя сажают в клетку.
В клетку собственных иллюзий, догм и предрассудков.
А потом ещё и удивляются...

Я начал писать свой комментарий, но потом понял, что объем получился большой, и я выкладываю эту статью как продолжение мыслей Александра.

Сущности

Так существует ли Бог? Давайте зайдём сбоку и посмотрим по аналогии. Существует ли Совесть? Есть ли Честь? Реальна ли Любовь?
Как физических сущностей - их нет, они - мотивационные сущности, продукты деятельности нашего мозга. Наши совесть, честь, любовь умирают вместе с нами. И у других людей остаются (или нет) лишь воспоминания о том, какими мы были совестливыми или бессовестными, честными или бесчестными, как мы любили или не любили. Но самих этих чувств никто, кроме нас, испытывать больше не может. Только сходные нашим чувствам может испытать человек близкой нам культуры (особенно если эти чувства нам удалось при жизни зафиксировать в стихах, прозе, письмах и т.д.), но сами они во всей их полноте и всех деталях, обусловленные индивидуальностью нашей психики, недоступны для переживания больше никем. Невозможно дважды войти в одну реку. Наши чувства умирают вместе с нами. Как сказал поэт,

Людей неинтересных в мире нет
Их судьбы – как история планет
У каждой всё особое, свое,
И нет планет, похожих на нее
А если кто-то незаметно жил
И с этой незаметностью дружил,
Он интересен был среди людей
Самою незаметностью своей.
У каждого – свой тайный личный мир
Есть в мире этом самый лучший миг
Есть в мире этом самый страшный час,
Но это всё неведомо для нас
И если умирает человек,
С ним умирает первый его снег,
И первый поцелуй, и первый бой… всё это забирает он с собой.
Да, остаются книги и мосты,
Машины и художников холсты,
Да, многому остаться суждено,
Но что-то ведь уходит всё равно!
Таков закон безжалостной игры,
Не люди умираю, а миры
Людей мы помним, грешных и земных
А что мы знали, в сущности, о них?
Что знаем мы про братьев, про друзей,
Что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
Мы, зная всё, не знаем ничего
Уходит люди… их не возвратить
Их тайные миры не возродить
И каждый раз мне хочется опять
От этой невозвратности кричать…
Евг. Евтушенко

Так и Бог. Это сущность, имеющая место исключительно в мозгу каждого человека, и которая умирает вместе с гибелью его мозга. Но идея Бога, как и идеи Справедливости, Равенства и пр., остается жить в головах других людей, потому что идеи, как и вирусы, легко передаются от человека к человеку. И еще потому, что эта абстрактная идея кое-кому удобна, выгодна, ибо на самом деле она существует лишь для того, чтобы оправдать существование других идей, имеющие более важное практическое значение. С вирусом Бога жить проще слабым людям, и проще сильным людям управлять слабыми. "Бог не велит", "Бог накажет", "Богоугодно", "Богопротивно", "Богомерзко" и т.д. - с помощью идеи Бога можно максимально коротким способом задать другому человеку программу его деятельности - т.е. масимально эффективно управлять им. Этим объясняется и лингвистическая краткость абстрактного слова, обозначающая функцию высшей сущности, во многих языках (три-четыре звука - Бог, Хак (татарский), God, Gott, Teos, Dueu, Alla и т.д.; правда, есть более длинные наименования Бога, но эти термины уже несут смысловую нагрузку: Господь (господин), на других языках более длинные термины, обозначающие сущность "Бог" обозначают буквально "достойный почитания", "самомощный", "податель благ" - см. http://lingvoforum.net/index.php?topic=10801.0 и http://www.slovarium.ru/word.php?wd=%E1%EE%E3).

Квазиобъективность

Сущность Бога отличается от сущностей Совести, Чести, Любви своей квазиобъективностью - тем, что Бог представляется чем-то внешним, независимым от человека, к которому нужно прийти, которому нужно служить, которого нельзя предавать и т.д. В этом смысле сущность "Бог" можно сравнить с другой квазиобъективной сущностью - "Счастье". К ней тоже принято стремиться, искать, но в реальности эта сущность еще более ускользающая от понимания и восприятия, чем сущность Бога - "постигнув" Бога, человек теоретически может обрести относительное спокойствие, а вот достигнув того, что, как предполагалось, принесет счастье, человек понимает, что он только перевернул очередную страницу книги странствий, и что Счастье опять ускользнуло от него. Не зря утвердилось мнение, что Счастье - это не результат, а процесс. И родились поговорки, что счастье - краткий миг, что вечно счастливы могут быть только круглые идиоты, и даже что нет в жизни счастья. Более мудрые понимают, что счастье - явление не абсолютное, а относительное, сравнительное и часто неразличимое при встрече с ним (и лишь по происшествии какого-то времени мы понимаем что когда-то в прошлом были счастливы, хотя еще более мудрые люди понимают, что это неверно и просто произошла аберрация памяти).

Поэтому стремление к недостижимому Счастью очень легко было включено всеми религиями в свой арсенал в виде другой абстрактной, несуществующей сущности - Рая (который ассоциируется с вечным счастьем). Абсолютно гениальная "приватизация", позволившая покорить слабого человека практически абсолютно. Любой церковник скажет: "Бесполезно искать Счастье вне Бога (сильный человек добавит - "равно как и бесполезно искать его и с богом"), поэтому надо поверить в Бога, и тогда он подарит Вечное Счастье". Естественно, опровергнуть это утверждение невозможно (никто из рая никогда не возвращался, писем не присылал и никогда не пришлет), но верно подмеченная невозможность достижения абсолютного счастья в единственно возможной человеку жизни - земной - предоставляет всем религиям прекрасную возможность спекулировать этим фактом.

Вообще, сущностей, обусловленных духовной природой современного человека, достаточно много, и Бог - лишь одна из них. Все они не существуют в реальности как независимые и влияющие на что-либо иное, кроме как на самого человека. Но они - "горючее" для него, побуждающие совершать какие-либо поступки - например, поступать в соответствии с совестью, защищать честь, доказывать любовь, славить бога, защищать своё счастье (будущее, конечно), или, наоборот, не совершать какие-либо поступки, которые не позволяет совесть, честь, любовь, вера в Бога или представления о грядущем счастье.
Т.о., идея Бога ни к какой реально существующей во Вселенной сущности (ни в какой форме - ни в физической, ни в метафизической) абсолютно никакого отношения не имеет, чем и обусловлено разнообразие представлений о Нём (почти такое же, как и разнообразие представлений о совести и чести). При этом характерно, что представления о любви в большей степени сходны в разных культурах и у разных народов, потому что имеют конкретный объект для любовных переживаний - другого человека, общую для всех людей физиологическую базу (удовлетворение сексуального инстинкта) и такой специфический природно-социальный инстинкт, как инстинкт продолжения рода. И идея Любви как одного из самой приятной, светлой и наиболее общепонимаемой всеми людьми сущности также была взята на вооружение церковниками ("Бог есть любовь") - с помощью этой формулы значительно легче включать в сферу своего влияния людей разных культур, языков, национальностей и рас, потому что в данном случае всем понятно, о чем идет речь.
Но подобные приемы, без сомнения, не могут воздействовать на людей сильных, умеющих мыслить самостоятельно, не нуждающихся в разных палках-погонялках, страшилках и медовых пряниках для того, чтобы сохранить в себе человеческую сущность, быть Человеком с большой буквы.

Двадцатый век. Горят глаза пустые,
Орущий рот и вымокшая прядь.
Он отравился. В поездах слепые
Его не скоро кончат проклинать.

Двадцатый век. Протянутые горсти
Сирот, глотавших горькую слюну.
Вон рвы и рвы. Там черепа и кости
На двадцать километров в глубину.

Двадцатый век. Бродивших по дорогам,
Среди пожаров к мысли привело:
Легко быть зверем и легко быть богом,
Быть человеком — это тяжело.
Евг. Винокуров

Религии

Особенно характерно то, что идея Бога используется для завладения умами именно слабых людей, которым внушается, что, приняв Бога, они обретут силу. Но эта сила в реальной жизни не помогает им становиться лучше. Я уже описывал здесь на сайте случай, реально произошедший недавно в Израиле, когда в субботу (священный еврейский лентяйский день) одному нееврейскому юноше стало плохо на улице, но никто из евреев не вызвал скорую помощь, потому что их Бог запрещает работать по субботам (например, достать из телефон и вызвать врача). Кажется, тот юноша умер, а еврейский интернет потом кипел обсуждениями этого случая.
Или наши православные. Директор одного агентства недвижимости мне рассказала о своей набожной сотруднице, которая даже отказалась справлять корпоративный Новый год, потому что пост. Но ее истовая религиозность не помешала ей потом совершить подленькие поступки, из-за которых она была уволена (что-то связанное с обманом клиентов и работодателя). Но вины такой психической сущности, как Бог, в их поступках нет. Сами по себе это изначально были слабые люди, которые не имели своих представлений о Добре и Зле (как не имеет их, к примеру, кисель), и когда нужно было совершить Поступок (или хотя бы устоять перед соблазном) - идея Бога, которая была дана им в качестве костылей, им не помогла - они её отбросили (как отбрасывают костыли люди, в них не нуждающиеся), и не смогли совершить Поступок, оказавшись в реальности не человеком, а киселём (хоть и освящённым).

Но куда более опасно, если инфицированных вирусом Бога людей заразить другой идеей - идеей существования врагов их Бога.
На самом деле, обыкновенному человеку совершенно до лампочки, как живут другие люди, если они не влияют на его собственную жизнь. Например, из всех европейцев только миссионерам может быть дело до того, как живут какие-нибудь полинезийцы. У обычного человека и так хватает в жизни забот, чтобы думать о других людях, судьбы которых не влияют на его собственную судьбу. Человеку свойственно обустраивать под себя только ту среду обитания, которая важна именно для него, и совершать только те поступки, которые тоже выгодны только для него. Кому выгодно обращение иноверцев, расположенных за тысячи километров, в другую веру? Только церковникам - как источник новых доходов. И другим государствам - как обретение новых союзников, "братьев по крови". Но если долго-дого капать верующим на мозги, что где-то в далекой Полинезии живут люди, которые являются врагами их Бога и что их надо наказать за это, то любой добропорядочный верующий человек поверит в это. И в результате рано или поздно происходят т.н. "религиозные" войны (крестовые походы, газават и др.), которые в реальности были обусловлены экономическими причинами, и религия просто явилась самой надежной и дешевой повесткой в армию, самой эффективной мобилизационной силой. Но, отмечая такую резко негативную, провокационную суть разных религий, невозможно не обратить внимание на то, что, казалось бы, должно лежать на другой, "положительной" части весов - а именно внутриконфессиональное единство. Но и этого нет! Мусульмане воюют не только с христианами и иудеями, но и друг с другом, а христиане Наполеон и Гитлер очень даже лихо имеют других христиан. Т.о. идея Бога уже многократно дискредитирована поступками верующих (а, как мы помним, единственная возможность для абстрактной психологической сущности повлиять на объективную реальность - стать побудительной причиной для тех или иных человеческих поступков). Поэтому приходится признать, что идея Бога как универсального "топлива" для человеческого поведения уже давно себя дискредитировала.

Без Бога

Также абсолютно понятно, что сущность "Бог" никоим образом не связана с другими абстрактными сущностями, также влияющими на поведение людей как общества и каждого отдельного человека - Совестью, Честью, Любовью, Стыдом, Добротой, Снисходительностью, Великодушием и т.д. Попытка умных людей, пытавшихся дать глупым людям различные учения о том, как надо себя вести, преуспела только в создании внешней скорлупы - церкви, церковной обрядности (в т.ч. имеющей небескорыстные финансовые аспекты). Далее я скажу только про христианство, потому что не очень хорошо знаю другие религии. В реальности настоящий духовный труд религией, несмотря на декларативность, фактически отвергался, потому что предусматривал подлые механизмы "прощения грехов" - исповеди с покаянием или вообще покупки индульгенции (возможно, что-то подобное есть и в исламе и иудаизме - буду рад вашим комментариям на эту тему).

Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!

Гони ее от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!

Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с нее узды!

Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.

А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.

Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Н. Заболоцкий

И совсем уже лицемерно звучат завывания верующих, нападающих на пытающихся излечить других людей от "божественной бациллы". "Если Бога нет - значит можно убивать? грабить? насиловать? значит, нет ничего святого?" На самом деле, конечно, исключение из психологического мира человека сущности "Бог" не приведет к исчезновению других сущностей - если они изначально там присутствовали. И попытка всех религий приписать своему влиянию то лучшее, что есть в человеке как в духовном мыслящем существе - в лучшем случае лукавство. Духовные ценности могут быть заложены обществом в человека абсолютно независимо от каких-либо отсылок к необходимости верить в какие-либо сверхествественные сущности. Достаточно опоры на категории Добра и Зла, которые по определению живут в человеке (и в этом смысле гораздо более близки к истине те, кто говорит, что Бог - внутри нас, чем те, кто говорят, что Бог везде, непознаваемый и всемогущий. Первым на это легко возразить, что Бог познаваем элементарно - если ты поступил по совести, то ты совершил богоугодный поступок, а если совесть тебя мучает, значит, ты совершил богопротивный поступок. Совсем небольшой шаг отделяет таких людей от понимания того, что категории Совести более чем достаточно, чтобы жить праведно, и совсем не обязательно сверху "надевать" Бога).

Выше Бога

Думаю, что многих людей смущало невозможность логического объяснения существования феномена в душе человека Совести, чувства справедливости и т.п. нравственных эталонов, которые влияют на поступки людей. Иммануил Кант даже выразился в том духе, что в мире есть всего две удивительные вещи - звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас. Думаю, для древних людей удивительного было больше - например, они задавались вопросами, почему хочется есть, пить спать, дышать, заниматься любовью, почему нельзя жить без этого? Но постепенно ответы на эти вопросы были получены через формулирование закона сохранения энергии, научное понимание биохимии человеческого организма, формулирование инстинкта продолжения рода. Божественные покровы с с этих потребностей, если они когда и были у наших предков, ныне сняты. А вот нравственный закон, неизвестно откуда взявшийся внутри нас, постоянно провоцирует упрятать его в божественный кокон. И лишить церковников соблазна накладывать свои лапы на самое человеческое в человеке смогут, вероятно, нейрофизиологи, которые в конце концов найдут те области мозга, в которых и "живет" эта исключительная человеческая особенность, позволившая стать ему самым могущественным живым существом на планете. Без сомнения, развитие категорий Добра и Зла могло происходить только у социальных существ, т.е. живущих обществами, а не в одиночку. Одиночке понятия морали и нравственности ни к чему - они нужны только при общении с себе подобными.

И уж тем более, заражение вирусом Бога совсем не обязательно заразит дикаря положительными бактериями Добра, Справедливости, Великодушия и т.д., но почти наверняка заразит отрицательными вирусами, нарушающими естественную социальную "микрофлору" человеческого общества - либо вирусами смирения и покорности, либо вирусами ненависти к неверным и нетерпимости к другим людям.
В результате, более-менее стабильно развивающееся общество, в основании которого лежат собственные весьма неглупые представления о реальности, приобретает (добровольно или насильно) чуждые ему идеи, и тогда оно либо начинает вести себя как стадо покорных баранов (как произошло с русской нацией после принятия христианства, отчего мы страдаем до сих пор, мирясь со всевозможными антинародными царями, генсеками и президентами), либо начинает возбуждаться по поводу разного рода надуманных идеологических врагов - еретиков, ведьм, безбожников, неверных и т.д. - и тогда горят костры, льется кровь, взрываются поезда. На самом деле, проливать кровь достойно только за свободу, а именно стремления к свободе религия стремится человека лишить, подчиняя его т.н. "священным" книгам, которые вне всякого сомнения написаны более умными и хитрыми людьми согласно представлениям, родившихся в их головах, а не снизошедших на них извне.

Стремление поселить в головах верующих такую сущность, как Бог, без сомнения, вредное явление, потому что идея Бога заставляет человека искать ответы на непростые вопросы не в своей душе, не в своей совести, а в каком-то писании, объявляемом неизвестно по каким причинам "священным", или, того хуже, в различных толкованиях богословов типа сур. И нет абсолютно никаких подтверждений того, что верующие люди в моральном плане выше, чище, духовнее неверующих, зато есть множество доказательств того, что вера используется для подчинения и управления народами и стравливания их между собой в интересах закулисных кукловодов.

Заповеди

Рецепты, прописанные в "священных" книгах, схематичны и во многих случаях нежизненны. Ну вот, например, "не убий". Почему не добавлено "невиновного"? Разве мало в истории примеров, когда человек перестает быть человеком и превращается в зверя, которого можно остановить, только убив?
"Не возжелай жены ближнего своего" - на эту тему я приведу один из любимейших моих рассказов.

Александр Иванович Куприн
На разъезде

В вагон вошел кондуктор, зажег в фонарях свечи и задернул их полотняными занавесками. Сетки с наваленными на них чемоданами, узлами и шляпами, фигуры пассажиров, которые или спали, или равномерно и безучастно вздрагивали, сидя на своих местах, печь, стенки диванов, складки висящих одежд – все это потонуло в длинных тяжелых тенях и как-то странно и громоздко перепуталось.
Шахов нагнулся вперед, чтобы увидеть лицо своей соседки, и тихо спросил:
– Что? Очень устали, Любовь Ивановна?
Она поняла его желание. Повинуясь бессознательному и тонкому инстинкту кокетства, она отделила тело от спинки дивана и улыбнулась.
– Нет, нет, мне хорошо.
Лежащая против разговаривающих и покрытая серым шотландским пледом фигура грузно перевернулась с боку на спину.
– Не понимаю, Люба, что здесь хорошего? – пробурчал из-под пледа осипший от дороги мужской голос.
Ни Любовь Ивановна, ни Шахов не отвечали, но нежная улыбка, беспричинная и волнующая улыбка первых намеков сближения, мгновенно сбежала с их лиц.

Шахов ехал из Петербурга в Константинополь и затем в Египет. Эта поездка была его давнишней, заветной мечтой, но до сих пор ее исполнению мешали то недостаток времени, то недостаток средств. Теперь, продав небольшое имение, он собрался в дорогу, счастливый и беспечный, с одним легким чемоданом в руках.

И вот уже двое суток, начиная от самого Петербурга, странная прихоть судьбы сделала его неразлучным спутником и собеседником очаровательной женщины, которая с каждым часом нравилась ему все больше и больше. Что-то непонятное, привлекательное и совсем не похожее на прозу обыденной жизни казалось Шахову в этом быстром и доверчивом знакомстве. Ему нравилось подолгу глядеть на ее тоненькую, изящную фигурку, на ее разбившиеся пепельные волосы, на нежные глаза, окруженные тенью усталости. Ему нравилось сквозь ритмический грохот вагонов слушать ее мягкий голос, когда им обоим благодаря шуму приходилось близко наклоняться друг к другу.
Когда наступали сумерки, непонятное и привлекательное становилось совсем сказочным… Милое лицо начинало то уходить вдаль, то приближаться; каждую минуту оно принимало все новые и новые, но знакомые и прекрасные черты… И под размеренные звуки летящего поезда Шахову все напевались звучные стихи: «Свет ночной, ночные тени… тени без конца… ряд волшебных изменений милого лица».
Иногда он нарочно ронял платок или спичечницу на пол, чтобы украдкой заглянуть ближе в ее лицо, и каждый раз глаза его встречали ее ласково остановившуюся на нем улыбку…

Потом наступала ночь… Не было слышно ничего, кроме грохотания поезда и дыхания спящих.

Он уступал ей тогда свое место, но она отказывалась. И они садились рядом друг с другом, совсем близко, и разговаривали до тех пор, пока у нее не падал от усталости голос. Тогда он с дружески шутливой настойчивостью уговаривал ее ложиться. О чем они разговаривали – пожалуй, оба на другой день не дали бы себе отчета. Так разговаривают два близких друга после долгой разлуки или брат с сестрою… Один только скажет два слова, чтобы выразить длинную и сложную мысль, а другой уже понял. И первый даже и не трудится продолжать и разжевывать дальше – он уже по одной улыбке видит, что его поняли, – а впереди есть еще столько важного и интересного, что, кажется, и времени не хватит все передать. Оживленный и радостный разговор скользит, извивается, капризно перебрасывается с предмета на предмет и все-таки не утомляет собеседников.

Шахову приходилось не раз в жизни сталкиваться с женщинами умными и красивыми, красивыми и глупыми, умными и некрасивыми и, наконец, с женщинами и глупыми и некрасивыми. Но никогда еще он не встречал женщины, которая так бы с полуслова понимала его и так бы живо и умно интересовалась всем тем, чем и он интересовался, как Любовь Ивановна, которую он знал всего вторые сутки. Только все, что у него было заносчиво, резко и горячо, – у нее облекалось в какую-то неуловимо милую и нежную доверчивость, соединенную с изящной простотой. И лицом ее, немного бледным и утомленным, он не уставал любоваться во все время дороги.
Шахов с непривычки не умел спать в вагоне. Несколько раз ночью проходил он мимо того дивана, на котором спала Любовь Ивановна. И каждый раз – впрочем, может быть, он и ошибался – ему казалось, что она следит за ним своими ласкающими глазами.
Утром они встречались. Следы сна, которые так неприятно изменяют самые хорошенькие лица, совсем не портили ее лица. К ней все шло – и развившиеся воло­сы, и расстегнувшаяся пуговица воротника лифа, позволявшая видеть прекрасные очертания шеи, и томный, ослабевший взгляд. В продолжение дня ему нравилось оказывать ей разные мелкие услуги при пересадках и во время обедов и ужинов на станциях. Еще больше ему нравилось то, что она принимала его услуги без ломанья и без приторного избытка благодарностей. Она видела, что такая внимательность с его стороны к ней доставляет ему удовольствие, – и это было ей приятно.

Зато всю прелесть этого быстрого сближения портил господин Яворский – муж Любови Ивановны. Трудно было придумать более типичную бюрократическую фи­зиономию: выбритый жирный подбородок, окаймленный круглыми баками, желтый цвет лица, снабженного всякими опухолями, складками и обвислостями, стеклянно-неподвижные глаза… Господин Яворский не умел и не мог ни о чем говорить, кроме своей персоны. И тем у него было только две: петербургские сплетни в сфере чиновничьего мира и собственные ревматизмы и геморрои, которые он ехал теперь купать в одесских лиманах. Болезни служили особенно излюбленным предметом разговора. О них он говорил с видимой любовью, громко, подробно и невыносимо скучно, говорил со всяким желающим и нежелающим слушать, говорил так, как умеют говорить только самые черствые себялюбцы.

С женой он обращался то язвительно-нежно, на «вы», то умышленно деспотично. Она, по летам, годилась ему в дочери, и Шахову казалось, что муж на нее смотрит, как на благоприобретенную собственность. Он заставлял ее покрывать ему ноги пледом, брюзжал на нее с утра до вечера, карикатурно и отвратительно-злобно передразнивал почти каждую из ее робких, обращенных к нему фраз. Встречая в этих случаях взгляд молодого художника, Яворский глядел на него так, как будто бы хотел сказать:
«Да, да, вот и погляди, как у меня жена выдрессирована; и всегда будет так, потому что она моя собственная жена».
– Я вас вторично спрашиваю, Любовь Ивановна: угодно ли вам будет почтить меня своим милостивым ответом? – спросил язвительно Яворский и приподнялся наокте. – Что вы, именно, находите хорошим?
Она отвернулась к окну и молчала.

– Ну-с? – продолжал Яворский, выдержав паузу. – Или вы находите, что другим ваши замечания могут быть интереснее, чем вашему мужу? Что-с?
– Любовь Ивановна сказала мне, что ей удобно сидеть, – вмешался Шахов.
– Хе-хе-хе… очень вам благодарен за разъяснение-с, – обратился Яворский к художнику. – Но мне все-таки желательнее было бы лично выслушать ответ из уст супруги-с.
Любовь Ивановна нетерпеливо и нервно хрустнула сложенными вместе пальцами.
– Я не знаю, Александр Андреевич, почему это вас так заняло, – сказала она сдержанным тоном. – Monsieur Шахов спросил меня, удобно ли мне, и я отвечала, что мне хорошо. Вот и все.
Яворский приподнялся совсем и сел на диван.

– Нет, не все-с. Во-первых, Люба, я просил тебя не называть меня никогда Александром Андреевичем. Это – вульгарно. Так зовут только купчихи своих мужей. Я думаю, тебе не трудно называть меня Сашей или просто Александром. Я думаю, что господину художнику отнюдь не покажется странным то обстоятельство, что жена называет своего мужа уменьшительным именем. Не правда ли, господин художник? А во-вторых, супружество, налагая известные обязанности на мужа и жену, требует с обеих сторон взаимной внимательности. И потому…
И он долго и растянуто говорил от обязанностях хорошей жены. Любовь Ивановна сидела, низко опустив голову. Шахов молчал. Наконец Яворский утомился, прилег и продолжал лежа свои разглагольствования. Потом он совсем замолчал, и вскоре послышалось из-под пледа его всхрапывание.

После долгого молчания Шахов первый начал разговор.
– Любовь Ивановна, – сказал он, соразмеряя свой голос так, чтобы он не был за стуком колес слышен, – мы с вами так о многом говорили… Почему же… Я боюсь, впрочем, показаться нескромным и, может быть, даже назойливым…
Она сразу схватила то, что он хотел сказать.
– О нет, нет, – живо возразила она. – Это ничего, что наше знакомство слишком коротко… Знаете… знаете… – Она запнулась и искала слова. – Хоть это и странно, может быть, да ведь и все у нас с вами как-то странно складывается… Но мне кажется, что я вам все бы, все могла рассказать, что у меня на душе и что со мной было. Так бы прямо, без утайки, как своему… – она остановилась и, сконфузившись своего мгновенного порыва, не договорила слова «брату».
Шахова эта вспышка доверчивости и тронула, и ужасно обрадовала.

– Вот, вот, я об этом и хотел сказать, – торопливым шепотом заговорил он. – Ах, как хорошо, что вы так сразу меня поняли. Расскажите мне о себе побольше… только, чтобы вам самой это не было больно… Ведь как много мы с вами переговорили, а я до сих пор ничего о вашей жизни не знаю… Только не стыдитесь… И завтра не стыдитесь… Может быть, мы и разъедемся через четверть часа, и не встретимся никогда больше, но все-таки это будет хорошо.
– Да, да… Это – хорошо… И – правда? – как-то смело… ново… одним словом, хорошо! Да?
– Оригинально?
– Ах, нет. Не то, не то! Оригинально – это в романах, это придуманное… А здесь что-то свежее… Ничего такого больше не повторится, я знаю… И всегда будешь вспоминать. Правда?
– Да. А вам никогда не приходила в голову мысль, что самые щекотливые вещи легче всего поверять…
– Тому, с кем только что встретишься?

– Да, да… Потому что с близким знакомым уже есть свои прежние отношения. Так по ним все и будет мериться… Но мы с вами отклоняемся. Пожалуй, и не дойдем до того, о чем стали говорить. Рассказывайте же о себе.
– Хорошо… Но я затрудняюсь только начать… И кроме того, я боюсь, чтобы не вышло по-книжному.
– Ничего, ничего. Рассказывайте, как знаете. Ну, начинайте хоть с детства. Где учились? Как учились? Какие были подруги? Какие планы строили? Как шалили?
В это время поезд с оглушительным грохотом промчался по мосту. Мимо окон быстро замелькали белые железные полосы мостового переплета. Когда грохот сменился прежним однообразным шумом, Яворский вдруг сразу перестал храпеть, перевернулся, поправил под головой подушку и что-то произнес. Шахову послышалось не то «черт побери», не то «спать только мешают!». Любовь Ивановна и Шахов замолчали и с возбужденно-нетерпеливым ожиданием глядели на спину Яворского. В этом молчании оба чувствовали что-то неловкое и в то же время сближающее.

– Ну, говорите, говорите, – шепнул наконец Шахов, убедившись, что Яворский опять заснул.
Она рассказывала сначала неуверенно, запинаясь и прибегая к искусственным оборотам. Шахов должен был ей помогать наводящими вопросами. Но постепенно она увлеклась своими воспоминаниями. Она сама не замечала, как ее душа, до сих пор лишенная ласки и внимания, точно комнатный цветок – солнца, радостно распускалась теперь навстречу теплым лучам его участия к ней. Язык у нее был своеобразно-меткий, порой с наивными институтскими оборотами.

Любовь Ивановна не помнила ни отца, ни матери. Троюродной тетке как-то удалось поместить ее в институт. Время учения было для нее единственным светлым временем в жизни. Несчастье ждало ее в последнем классе. Та же тетка, совсем забывшая Любу в институте, однажды взяла ее в отпуск и познакомила с надворным советником Александром Андреевичем Яворским. С тех пор надворный советник аккуратно каждое воскресенье под именем дяди появлялся в приемной зале института с пирожками от Филиппова и конфетами от Транже. Любовь Ивановна, беспечно смеясь вместе с подругами над дядей, так же беспечно поедала дядины конфеты, не придавая им особенно глубокого смысла.

Бедная институтка, конечно, не могла и подозревать, что Александр Андреевич давно уже взвесил и рассчитал свои на нее виды. В минуту откровенности, сладострастно подмигивая глазком, он уже не раз говорил друзьям о невесте.
«Дураки только, – говорил он, – женятся рано и черт знает на ком. Вот я, например. Женюсь, слава богу, в чинах и при капитальце-с. Да и невеста-то у меня будет прямо из гнездышка… еще тепленькая-с… Из такой что хочешь, то и лепишь. Все равно как воск».

– Да и наивная я уж очень была в то время, – рассказывала Любовь Ивановна. – Когда он был женихом, мне, пожалуй, и нравилось. Букеты… брошки… брильянты… приданое… тонкое белье… Только когда к венцу повезли, я тут все и поняла. Плакала я, упрашивала тетку расстроить брак, руки у нее целовала… не помогло… А Александр Андреевич нашел даже, что слезы ко мне идут. С тех пор я так и живу, как видите, четыре года…
– Детей у вас, конечно, нет? – спросил Шахов.
– Нет. Ах, если бы были! Все-таки я знала бы, для чего вся эта бессмыслица творится. К ним бы привязалась. А теперь у меня, кроме книг, и утешения никакого нет…
Она среди разговора не заметила, как поезд замедлял ход. Сквозь запотевшие стекла показалась ярко освещенная станция. Поезд стал.
Разбуженный тишиною Яворский проснулся и быстро сел на диване. Он долго протирал глаза и скреб затылок и, наконец, недовольно уставился на жену.

– Ложись спать, Люба, – сказал он отрывисто и хрипло. – Черт знает что такое! И о чем это, я не понимаю, целую ночь разговаривать? Все равно путного ничего нет. – Яворский опять почесался и покосился на Шахова. – Ложись вот на мое место, а я сидеть буду.
Он приподнялся.
– Нет, нет, Саша, я все равно не могу заснуть. Лежи, пожалуйста, – возразила Любовь Ивановна. Яворский вдруг грубо схватил ее за руку.
– А я тебе говорю – ложись, и, стало быть, ты должна лечь! – закричал он озлобленно и выкатывая глаза. – Я не позволю, черт возьми, чтобы моя жена третью ночь по каким-то уголкам шепталась… Здесь не номера, черт возьми! Ложись же… Этого себе порядочный человек не позволит, чтобы развращать замужнюю женщину. Ложись!
Он с силой дернул кверху руку Любови Ивановны и толкнул при этом локтем Шахова. Художник вспыхнул и вскочил с места.
– Послушайте! – воскликнул он гневно, – я не знаю, что вы называете порядочностью, но, по-моему, насилие над…
Но ему не дала договорить Любовь Ивановна. Испуганная, дрожащая, она бессознательно положила ему руку на плечо и умоляюще шептала:
– Ради бога! Ради бога…

Шахов стиснул зубы и молча вышел на платформу.
Ночь была теплая и мягко-влажная. Ветер дул прямо в лицо. Пахло сажей. Видно было, как из трубы паровоза, точно гигантские клубы ваты, валил дым и неподвижно застывал в воздухе. Ближе к паровозу эти клубы, вспыхивая, окрашивались ярким пурпуром, и чем дальше, тем мерцали все более и более слабыми тонами. Шахов задумался. Его попеременно волновали: то жалость и нежность к Любови Ивановне, то гнев против ее мужа. Ему было невыразимо грустно при мысли, что через два-три часа он должен ехать в сторону и уже никогда больше не возобновится встреча с этой очаровательной женщиной… Что с ней будет? Чем она удовлетворится? Найдется ли у нее какой-нибудь исход? Покорится ли она своей участи полурабы, полуналожницы, или, – об этом Шахов боялся думать, – или она дойдет наконец до унижения адюльтера под самым носом ревнивого мужа? Шахов и не заметил, как простоял около получаса на платформе. Опять замелькали огни большой станции. Поезд застучал на стыках поворотов и остановился. «Станция Бирзула. Поезд стоит час и десять минут!» – прокричал кондуктор, проходя вдоль вагонов. Шахов машинально засмотрелся на вокзальную суету и вздрогнул, когда услышал сзади себя произнесенным свое имя.

– Леонид Павлович!
Он обернулся. Это была Любовь Ивановна. Инстинктивно он протянул ей руки. Она отдала ему свои и отвечала на его пожатие долгим пожатием, глядя молча ему в глаза.
– Леонид Павлович, – быстро и взволнованно заговорила она. – Только десять минут свободных. Мне бы хотелось… Только, ради бога, не откажите… Мне давно… никогда не было так хорошо, как с вами… Может быть, мы больше не увидимся. Так я хотела вас просить взять на память… Это мое самое любимое кольцо… и главное – собственное… Пожалуйста!..
И она, торопясь и конфузясь, сняла с пальца маленькое колечко с черным жемчугом, осыпанным брильянтиками.
– Дорогая моя Любовь Ивановна, как все у вас хорошо! – воскликнул Шахов. Он был растроган и чувствовал, что слезы щиплют ему глаза. – Дорогая моя, зачем мы с вами так случайно встретились? Боже мой! Как судьба иногда зло распоряжается! Я не клянусь: ведь вы знаете, что мы никогда друг другу не солгали бы. Но я ни разу, ни разу еще в моей жизни не встречал такого чудного существа, как вы. И главное, мы с вами как будто нарочно друг для друга созданы… Простите, я, может быть, говорю глупости, но я так взволнован, – так счастлив и… так несчастлив в то же время. Бывает, что два человека, как две половины одной вазы… Ведь сколько половин этих на свете, а только две сойдутся. Благодарю вас за кольцо. Я, конечно, его беру, хотя и так я всегда бы вас помнил… Только, боже мой, зачем не раньше мы с вами встретились!

И он держал в своих руках и нежно сжимал ее руки.
– Да, – сказала она, улыбаясь глазами, полными слез, – судьба иногда нарочно смеется. Смотрите: стоят два поезда. Встретились они и разойдутся, а из окон два человека друг на друга смотрят и глазами провожают, пока не скроются из виду. А может быть… эти два человека… такое бы счастье дали друг другу… такое счастье… Она замолчала, потому что боялась разрыдаться.
– Второй звонок! Бирзула – Жмеринка! Поезд стоит на втором пути-и! – закричал в зале первого класса протяжный голос.
Внезапно дерзкая мысль осенила Шахова.
– Любовь Ивановна! Люба! – сказал он, задыхаясь. – Садимся сейчас на этот поезд и обратно. Ради бога, милая. Ведь целая жизнь счастья. Люба!
Несколько секунд она молчала, низко опустив голову. Но вдруг подняла на него глаза и ответила:
– Я согласна.

В одно мгновение Шахов уже был на полотне и на руках бережно переносил Любовь Ивановну на платформу другого поезда. Раздался третий звонок.
– Кондуктор! – торопливо крикнул Шахов, сбегая по ступенькам с платформы. – Вот в этом вагоне с той стороны сидит господин… Полный, в бакенбардах, в фуражке с бархатным черным околышем. Скажите ему, что барыня села и уехала благополучно с художником. Возьмите себе на чай.
Свисток на станции. Свисток на паровозе. Поезд тронулся.
На платформе никого не было, кроме Шахова и Любови Ивановны.
– Люба, навсегда? На всю жизнь? – спросил Шахов, обвивая рукой ее талию.
Она не сказала ни слова и спрятала свое лицо у него на груди.

Рассказ был впервые опубликован в газете «Жизнь и искусство», 1894, с подзаголовком «Новелла».

Так что вы говорите? Бог есть любовь? А как же "не возжелай жены ближнего своего"?

Внутренний стержень

Давно пора развести мораль и веру в Бога. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Бога нет. Но есть значительно более важные и серьезные вещи, которые при умелом воспитании формируют куда более сильную и качественную личность. И, главное, внутренне свободную личность, свободную от диктата "священных" книг (бесчетное число раз более чем справедливо критикуемых за бесчеловечность - http://gidepark.ru/post/article/index/id/60867 и  http://gidepark.ru/post/article/index/id/60702), свободную от влияния других людей, которые манипулируют "рабами божьими" (часто в низких, корыстных целях). Любая религия, требующая веры в богов - ложь. Либо сладкая, либо жестокая.

Когда-то религии сыграли положительную роль, поставив на новую ступень развития некоторые дикие, рабовладельческие общества и выступив одним из государствообразующих элементов. Но уже в средние века религия стала средоточием мракобесия, душителем научных и гуманистических идей. Сейчас религия вновь пытается приспособиться под новое общество, чтобы церковники могли продолжать жить на религиозную ренту. Но историческое время религий уже отмерено. Сбросив религиозные путы, человечество сможет прекратить междоусобицы, вражду между народами, взаимное непонимание и неприятие. Нужна либо единая мировая религия - что нереально, либо полный запрет на веру во что-либо иное, кроме как в самого человека, в его ответственность, в его ум, в его талант, в его способность решить любые возникающие проблемы без привлечения в арбитры, защитники и вдохновители ирреальных богов.

Существует ли бог? Да, существует. Но только и исключительно в головах верующих. И нигде больше его нет. Если неверующие люди переселятся на другую планету, чтобы основать там колонию, то эта новая цивилизация будет свободна от веры в Бога с первого до последнего дня ее существования. Богу там просто негде будет "жить", в тамошних головах не будет свободного места для этого, всё будет понятно и решаемо без Всевышнего.

Внутри каждого человека, если он не Маугли и воспитан в человеческом обществе, есть внутренний стержень. В принципе, у всех людей он должен быть одинаков. Языки и обычаи могут быть разные, а вот основные, базовые ценности должны быть одинаковые. Но разные религии искривляют эти стержни. Самый прямой и крепкий стержень - у неверующего человека, в котором с детства воспитаны понятия чести, совести, справедливости. Он не нуждается во внешних мифических сверхестественных непознаваемых авторитетах, кроме понятных и близких ему людей - своих родственников, выдающихся представителей человечества, книжных героев. Его невозможно сбить с толку, потому что он знает, что не имеет права на плохие поступки по причине невозможности вымолить прощение Всемогущего. Им невозможно управлять, прикрываясь волей несуществующего вездесущего Бога - он будет делать только то, что сам считает справедливым и необходимым. У него самый прочный стержень.
Религии же часто подвергают этот стержень деформациям, ставя его перед необходимостью надуманного морального выбора и воспитывая в нем жестокость к неверующим или иноверцам (вспомним умершего на глазах у ортодоксальных евреев гоя). Есть одна общечеловеческая мораль, одна общечеловеческая нравственность. Именно она должна стать основой духовного воспитания человечества, и каждое новое поколение должно быть в нравственном плане совершеннее и свободнее, чем предыдущее.

Заключение

Пока мы позволяем себе сомнительную роскошь веры в сказки, мы абсолютно реально тормозим темпы развития нашего общества - как за счет постоянного воспроизводства людей, имеющих ограниченное мировосприятие и скованных рамками религиозной морали, так и за счет повышения изолированности и агрессивности отдельных сообществ. Вызов времени - признать, что все боги всего лишь фантазии в наших головах, глупые химеры, и чем раньше мы освободим свои головы от них, тем скорее будем иметь свободное, развитое общество.