Скрипка в верблюжьем пледе

Электричества на иллюминацию не пожалели. Медленные снежинки падали с неба и сверкали то красным, то синим, то желтым цветом. Бакенбарды и шевелюра вольготно развалившегося на скамейке мраморного Пушкина были пушистыми.

— Это Пушкин или Маркс? — спросил дядя Авто с заднего сидения.

— Как ты думаешь? — Тарико управлял машиной и старался не злиться. — Онегино поселок называется.

За окнами, освещенная прожекторами, и правда сверкала надпись высотой в два человеческих роста: «ОНЕГИНО».

— Какая связь? Если я Автандил называюсь, мне что теперь во дворе памятник Шота Руставели ставить?

— Нет, Маркса поставь!

— Пушкин, между прочим, — дядя Авто просунулся вперед между креслами, — женился в тридцать лет.

Настроение было совсем не новогоднее. Тарико так ждал этого дня. «Двойной» Брамса. Музейная скрипка Гваданини. Тарико столько раз воображал себе, как друзья придут слушать его игру и как потом они все цугом в четыре машины поедут к Наташе и Сереже праздновать Новый год… И как потом…

Но за две недели до Нового года позвонила мама и попросила принять на пару дней дядюшку Автандила.

И Тариэл принял, конечно. Гость — от Бога. Но, во-первых, пара дней обернулись двумя неделями, а во-вторых — видит Бог! — за эти две недели дядя совершенно выел племяннику мозг. Делал замечания каждую минуту. Говорил, что на завтрак не следует кушать мюсли, а зато обязательно надо выпивать натощак стакан боржоми. Говорил, что нельзя ходить в пуховой куртке, а обязательно надо ходить в шерстяном пальто. Говорил, что надо держать ноги в тепле, говорить по-грузински, поливать цветы на рассвете, самому заквашивать мацони, наточить ножи… И главное, тысячу раз говорил, что вот Тариэлу уже тридцать пять лет, а он до сих пор не женился. Когда же дядя Авто узнал, что 31 декабря у Тариэла концерт в Большом зале Консерватории, он со словами «я должен видеть триумф племянника» поменял дату вылета и остался еще на неделю. Пришлось не только выхлопотать дядюшке контрамарку, но и повезти праздновать Новый год к друзьям. Не оставишь же в одиночестве. Единственная непочтительность, которую позволил себе Тарико по отношению к дяде, — посадил на заднее сидение автомобиля. На переднем, пристегнутая ремнем безопасности и обложенная верблюжьим пледом, ехала скрипка Гваданини из коллекции музея имени Глинки, на которой Тарико играл в тот вечер и которую берег пуще зеницы ока.

Они подъехали к шлагбауму. Мрачный охранник вышел им навстречу. Спросил номер участка. Сверил номер машины. Иллюминация мигала у него над головой, как будто он был машиной скорой помощи.

— Мальчик! — крикнул Авто охраннику. — Улыбнись, мы же гости. Такое лицо делаешь, будто живот болит. Альмагель выпей.

Тут Тарико подумал, что, наверное, убьет дядю и проведет эту ночь не за дружеским столом, а в тюрьме.

К огромному, как корабль, Наташиному и Сережиному дому хозяева и гости подъехали почти одновременно. Разгружали снедь, загромоздили прихожую продуктовыми пакетами. Собака заходилась веселым лаем. И Тарико предложил дядюшке прогуляться по саду, пока тут немного разберутся. Тарико то ли стеснялся старика, то ли немного ревновал, что во время концерта друзья его успели с дядей Авто подружиться. Они пошли по заснеженной тропинке среди вековых сосен. Авто запрокидывал голову, осматривал нижнюю террасу, верхнюю террасу, гостевой флигель, детский флигель…

— Сколько же семей живет в этом доме?

— Одна. Четверо человек. Наташа, Сережа и двое детей.

— О! — Авто остановился, обернулся и воздел к небу перст. — А ты еще даже не женился.

И Тарико подумал, что сейчас закопает тут этого дядю Авто в снегу. Единственное, что его удерживало, — это скрипка Гваданини, которую он прятал под пуховиком и нянчил, как младенца.

Тем временем в доме на кухне воцарилось предпраздничное оживление. Они долго ехали от консерватории в загородный поселок, так что до полуночи времени оставалось немного. По всем правилам приготовленное жиго томилось уже в духовке, но следовало приготовить еще и закуски. Этим занялись гостьи Юля и Дина. Сережа, вооружившись специальным ножом и каучуковой перчаткой, принялся вскрывать устрицы. Максим растапливал камин. Хозяйка дома Наташа в приготовлениях не участвовала, а села за будущий праздничный стол и уткнулась в планшет. У Наташи был туристический бизнес. Несколькими часами раньше свои путевки в горы Наташа отдала очень требовательному VIP-клиенту. И была совершенно уверена, что вот прямо сейчас, за сорок минут до полуночи тридцать первого декабря обязательно найдет гостиницу и авиарейс, чтобы не позднее второго января любоваться Монбланом.

Включили музыку. На кухне стало шумно и весело. Впрочем, кухнею это помещение только называлось. На самом деле это была зала площадью метров восемьдесят. По левую руку сверкали нержавеющей сталью ресторанные плита и разделочный стол, по правую руку занимались дрова в мраморном камине, а посередине стоял стол-сороконожка, то есть такой стол, за которым легко умещались двадцать человек.

— Вы что, тут в футбол играете? — воскликнул дядя Авто, отдуваясь после подъема по длинной лестнице.

— Да, дядя Авто, дорогой, — крикнул Сережа, сражаясь с финдеклерами. — Располагайся, пожалуйста.

— Что ты там ковыряешь?

— Устрицы, дядя Авто! Наташа, помоги мне, пожалуйста! Принеси лед!

Но дядя Автандил не считал разговор законченным:

— Это ракушки? — продолжал он презрительно. — Я знал в Батуми одного алкаша, который ковырял и ел ракушки. Знаешь как он кончил? Очень плохо. Сначала попал под пароход, а потом стал депутатом парламента.

Все, кроме Тарико, засмеялись. Геннадий хлопнул пробкою кристалловского шампанского и принялся разливать всем с торжественным видом.

— Э! — сказал дядя Авто, пригубив. — Я тоже в молодости любил такое молодое с пузыриками. Но теперь здоровье не позволяет. Разбавляю боржоми.

— Чувствуй себя как дома, дядя Авто! — перекрикивал Сережа Армстронга, орудуя устричным ножом. — Наташа! Хватит долбиться в планшет! Лед принеси, пожалуйста!

— Ты хочешь в горы или не хочешь? — парировала Наташа, не поднимая взгляда, листая в планшете сайты авиационных компаний и даже не думая идти за льдом.

Дядя Авто извлек бутылку боржоми из громоздившейся в углу горы продуктовых пакетов, разбавил шампанское вполовину, с удовольствием выпил до дна и продолжал светскую беседу.

— А где у вас телевизор? Или вы новогоднее обращение президента по камину смотрите?

— Да, батоно! — веселился Сережа, но на этих словах нож соскользнул у него и полоснул по запястью, кровь побежала по предплечью и закапала на пол. — Черт! В вену!

— В Вену рейсов нет, — невозмутимо отвечала Наташа. — Все овербукт.

— Черт! Черт! Елки, кровища какая!

— Елку, кстати, зажги. Есть! «Люфтганза» через Франкфурт.

Пытавшегося было метаться по комнате Сережу дядя Авто остановил, достал из кармана платок, перебинтовал руку.

— Выпей шампанского, — проявил Геннадий дружеское сочувствие.

— Не надо шампанское, — парировал дядя Авто. — Разжижает кровь. Лучше соленой воды выпей. И руку подними наверх. Помогает от потери крови.

Ровно в полночь Сережа стоял посреди комнаты, подняв забинтованную руку вверх. Дядя Авто, придерживая Сережин затылок, спаивал ему полный бокал соленой воды, Геннадий опять хлопал пробкой, Максим стоял с поленом в одной руке и с бокалом в другой, Юля и Дина хохотали и кричали: «С новым счастьем!» В углу зашипели антикварные часы, подумали, зашипели сильнее, потом заскрипели, на часах раскрылась дверца, вынырнула кукушка и прокуковала двенадцать раз. Наташа отложила планшет, посмотрела на мужа и спросила:

— Что у тебя с рукой?

А дядя Авто сказал:

— Семьдесят шесть лет живу, первый раз Новый год по кукушке встречаю.

После этих слов хозяева и гости принялись дядю Авто обнимать и поздравлять.

А Тарико стоял у огромного окна и смотрел в темный сад. Там за деревьями взлетали в небо фейерверки, такие разнообразные и так много, словно Россия аннексировала не только Крым, но и весь мир, включая Антарктиду. Они взлетали почти бесшумно, эти салюты. Окна в Сережином доме были очень добротными, и про то, какая стоит на улице канонада, можно было судить лишь по тому, что огромный Сережин пес прополз по саду на брюхе и спрятался под кустом.

Веселья, происходившего в комнате за спиной, Тарико тоже как будто не слышал. Праздничный стол, Сережу с огромным блюдом устриц на льду, дядю Автандила, усаженного на почетное место, Наташу, Дину, Юлю, Макса все еще с поленом в руке — всех их Тарико видел отражением в темном стекле. И Тарико видел, как подошло к нему отражение Геннадия с отражением кристалловского магнума под мышкой. Призрачный друг налил бокал призрачного шампанского, сунул Тариэлу в руку, похлопал по плечу и сказал что-то обнадеживающее, чего Тарико не расслышал.

А сквозь друга, отражавшегося в стекле, видна была ночь, темные сосны, рассыпающиеся по небу фейерверки и дальше-дальше, сквозь них, за ними — темная пустота с едва заметными и медленно ползущими по небу огонечками авиалайнеров. Такая пустота, что по ней хоть всю жизнь лети на самолете, все равно никуда не долетишь. Потому что тебе и некуда лететь, батоно Тариэл. Потому что нет уже дома, где ты вырос и где во дворе закопал клад из стекляшек и фантиков на черный день. Черный день есть, а дома и клада нету. Потому что единственная женщина — Саша, носившая легкие платья и тяжелые ботинки, Саша, не выговаривавшая букву «л», Саша, в которую ты так влюбился, что решил спрятаться дома и перетерпеть это чувство, — Саша вышла замуж. За какого-то богатого человека, которому приятно иметь жену с консерваторским образованием, чтобы играла после ужина гостям ноктюрны Шопена и песню «Капитан-капитан, улыбнитесь». И ты ее больше не видел никогда. И ни одна из этих полированных женщин, которым ты нравишься и которые уходят наутро тихо, чтобы не разбудить и чтобы никогда не вернуться, — ни одна из этих женщин даже ни разу не напомнила Сашу, ни интонацией, ни жестом. И никого у тебя больше нет, кроме, разве что, скрипки Гваданини. Да и ту через пару дней придется сдать в хранилище, что так же невозможно, как если бы сдавали в хранилище родных людей…

— Эй! Сада хар, бичо? Где странствуют твои мысли? — дядя Авто решительно взял Тариэла под локоть и решительно потащил к столу. — Пойдем к людям, неудобно!

В Тариэла влили подряд несколько бокалов вина. Наташа скормила ему несколько устриц, которые на вкус Тариэла подобны были утоплению в Бискайском заливе. Дина положила ему на тарелку острых и теплых корней кинзы. Сережа рассек на сочные ломти идеально нежное жиго. И постепенно Тариэл приободрился. Друзья смеялись. Сережа рассказывал, как заблудился в горах и как спасатели сразу нашли его, потому что все идиоты в этих горах заблуждаются в одном месте. Макс рассказывал, как каждое утро вешает над своим рабочим столом портрет Эрдогана и как партнер его каждый раз в обеденный перерыв заменяет портрет Эрдогана портретом Путина. Наташа рассказывала, как клиент из нью-йоркского отеля звонит ей среди ночи, чтобы поговорила с батлером и выяснила, где, черт побери, на этом проклятом Манхэттене можно спокойно курить. Юля рассказывала про то, как ее шофер завел роман с ее секретаршей и короткие их случки в переговорной называет стратсессиями. Дина рассказывала, как возле ее дома на атлантическом побережье выкинуло на берег кита, как муниципалитет вызвал подрывников, не зная иного способа убрать с пляжа тушу, как кита нашпиговали тротилом и его разорвало. И размазало по всему городку, который воняет теперь тухлым китовым жиром.

— Знаешь что я понял, — сказал дядя Автандил. — Тебе надо стать дирижером.

— Почему дирижером?

— Потому что дирижер по-английски будет директор. Я понял, что все твои друзья директоры. За этим столом не директор — только ты. Даже я был директором консервного завода. Маленького, в сарае, но все равно директор. И только ты скрипач. Ты такой несчастный, потому что грузин в этом мире может быть только директором. Ни один рабочий в Батуми не станет работать, пока ты ему не скажешь, что он директор станка.

Тарико не успел возразить или обидеться. Заиграла музыка, аккордеон. Сережа был неплохим аккордеонистом. Играл по-любительски, но на очень хорошем уровне. Никто не обратил внимания, как он встал из-за стола, прошел к себе в кабинет, взял инструмент и вот теперь шагал к столу, наигрывая «Сакартвело» и неся в зубах футляр со скрипкою Гваданини.

— Гваданини! — Тарико вскочил и побежал спасать свое сокровище.

— Гы-гы-гы-га! — возразил Сережа, а аккордеон в его руках взревел. — Бери, играй! — повторил он внятно, когда Тариэл спас скрипку из его зубов.

И Тарико заиграл. Сначала они исполнили «Сакартвело», причем дядя Авто пел стариковским, хоть и надтреснутым, но чистым голосом. Потом взялись за Гершвина. Геннадий подливал вина и из своих рук поил обоих, чтобы не прекращали играть. Девушки хохотали счастливо. Для них Сережа с Тариэлом сымпровизировали черт знает что танцевальное на основе Go down, Moses и кобейновской песни My girl. Из детского флигеля прибежали дети с няньками, причем няньки делали вид, будто вот-вот снова уложат детей в постели, а дети бесились и очевидно рассчитывали беситься до утра. Для них сыграли Jingle bells, причем Дина пела девичьим гроулом, достойным самых грязных трэш-метал-гаражей Нэшвилла. Геннадий исправно служил виночерпием и иногда танцевал фрейлехс, ибо Тарико с Сережей пару раз превратили Чайковского и Мусоргского в клезмерский джаз.

Тарико был пьян и счастлив. Отчет себе в своих действиях отдавал урывками. Обнаружил себя играющим адажио Альбинони над Максимом, которого женщины волокли куда-то распростертого на простыне. Потом обнаружил себя в куртке, выходящим из дома и громко играющим в дуэте с Сережей мендельсоновский «Марш пожарных». Потом вдруг сообразил, что лежит где-то в лесу в сугробе. Потом обрадовался, увидав сквозь ветки горящие окна дома. Потом, шатаясь, сообразил, что перед ним постель. Снял и скомкал одежду, утонул в перине. Последнее, что запомнил, прежде чем уснуть, — благоухание розмарина и лаванды. Бог знает сколько спал. И вдруг вскочил как ошпаренный с криком:

— Гваданини!

Было утро. А уникального инструмента работы Джованни Баттисты Гваданини не было. Ни в постели с Тариэлом, ни на полу, где валялась Тариэлова одежда, ни в футляре, разверстом на обеденном стол, — нигде.

Он перебудил всех, всех! Носился по дому с дикими криками, с истошным воем. Гваданини! Перевернул все комнаты, все эти две тысячи квадратных метров огромного Сережиного дома. Скрипки нигде не было. Он потерял ее в лесу! Во время ночной прогулки. В снегу. Гваданини!

Сережа предложил было выпить кофе и только потом отправиться на поиски инструмента. Но, видимо, у Тариэла были такие глаза, что дожидаться кофе друзья не стали, а быстро оделись, и первым оделся дядя Автандил. Он вышел за дверь и сказал оттуда:

— Ты только не расстраивайся. Но ночью выпал снег. Так бывает.

При свете дня невозможно было вспомнить, куда они шли накануне в темноте. Следов не было. Ничего нельзя было узнать. Иногда Тариэлу казалось, будто ему памятна раздвоенная береза или полянка с беседкой. Но перепахивание снега вокруг березы и на полянке не давало никакого результата. Тариэл задыхался и не понимал, слезы ли текут у него по лицу или пот. Солнце поднялось уже высоко над деревьями, когда Геннадий обнял Тариэла и сказал:

— Ну ладно. Ну все. Ну что теперь делать. Все.

Они пошли домой. Молчали. Почти уже возле самого дома им встретился черный терьер, волочивший за собою мальчишку лет семи. Это был охраняемый поселок. Мальчишка выгуливал собаку один. На всякий случай Сережа крикнул пацану, что если, выгуливая собаку, найдет скрипку в лесу, то пусть скажет. И мальчик сказал:

— А мама ночью нашла какую-то скрипку.

И они побежали. Сережа кричал:

— Нашлась! Я же говорил!

Дядя Авто ковылял следом, с каждым шагом отставая, но все еще кричал вслед:

— Этого мальчика мама кто?

— Соседка наша, Сашка!

— Замужем?

— Разведена!

— Слышишь, Тарико! Мальчик! Это судьба! Такие несчастья не бывают без руки Господа! Уникальные скрипки просто так не теряются!

Обежать надо было всего-то вкруг двух участков. Минуту спустя они уже стояли у калитки и звонили в звонок.

Но хозяйка долго не открывала. Даже дядя Авто успел доковылять. Посмотрел на дом и сказал:

— Посмотри, какой дом. Достойная живет женщина. Наверняка директор. Бичо, подумай! Подумай, какие руки держат тебя!

А Тариэл уже и без дяди Автандила знал, что да, это новогоднее чудо. Что вот сейчас откроется калитка, и за калиткой будет стоять та самая Саша, в которую он был влюблен студентом, которая носила легкие платья и тяжелые ботинки, которая не выговаривала букву «л», которая нашла скрипку Гваданини, потому что, Господи, ты есть, ты смотришь на меня несчастного! Любовь моя! Счастье мое! Ура! Наверное, постаревшая немного, но это не имеет значения.

Тариэл слышал, как приближаются к калитке шаги. В щель под калиткой он видел, что женщина, которая шла открывать ему, обута в тяжелые ботинки.

— Сашка, с новым счастьем! — крикнул Сережа сквозь забор.

Калитка распахнулась. Но за калиткою стояла совсем не та женщина. Совсем не та, которую ожидал увидеть Тариэл. Даже ничуть не похожая. Эта женщина выслушала их и сказала, что да, действительно нашла ночью скрипку, но явно не Гваданини, а маленькую, детскую, четвертушку. Наверное, кто-то выкинул. Сломанную. Ни зачем не нужную, но жалко все равно смотреть на сломанную скрипку в снегу.

Эта женщина пригласила их войти и выпить чаю. Они вошли. В ее доме на каминной полке лежала детская скрипка. Без струн, с трещиной через всю деку и с отломанным грифом.

Дорогие друзья, вот вам святочный рассказ; если он вам понравился, помогите, пожалуйста, людям, которые встречают Новый год в раковом корпусе.

Валерий Панюшкин