Верить в душе…

Прошлым летом, к съезду нашего писательского Союза российских писателей, вышел шикарный двухтомник – «Лёд и пламень» (М.,2009). Это антология современной российской прозы и поэзии. Первый творческий отчёт нашего Союза за все 18 лет его существования.

Двухтомник остроумно оформлен (дизайнер Я. Красновский), снабжён вступительными статьями. К первому, прозаическому, тому («Лёд») предисловие написал Михаил Кураев, ко второму, поэтическому (соответственно – «Пламень») – Юрий Кублановский.

«Лёд и пламень» можно приобрести, как именно это сделать, можно узнать, зайдя на сайт СРП. В двухтомнике много известных литературных имён: прозаики – В. Астафьев, А. Битов, А. Варламов, С. Василенко, Н. Горланова, О. Ермаков, Ю. Карякин, Р. Киреев, Ю. Куранов, В. Отрошенко, поэты – А. Жигулин, А. Кобенков, Н. Панченко, Е. Рейн, Б. Рыжий, В. Соколов, Р. Солнцев, И. Фаликов, О. Чухонцев…

Вошли в престижный двухтомник и четыре омских автора: поэты Вильям Озолин (1931-1997) и Вероника Шелленберг, прозаики Алиса Поникаровская и ваш покорный слуга.

Разумеется, я рад, что тоже сподобился: пальцев одной руки хватит, чтоб пересчитать мои московские публикации. Хотя вообще-то я предлагал составителям двухтомника цикл «Верить в душе… (Из семейных историй»), состоящий из трёх небольших рассказов. Но почему-то в двухтомник взяли только два – «Похвальный лист» и «Восемь шестьдесят», сохранив при этом общий заголовок, а вот рассказ «Верить в душе…», который и даёт название всему циклу, как раз почему-то и не взяли. Я не в претензии – со стороны, видимо, виднее. Но вот жене моей, Вере, именно этот рассказ особенно нравится! Жалко, сказала она, что именно его не включили.

Не в этом частном мнении, разумеется, дело. Рассказик этот, автобиографический, как и весь цикл, затрагивает весьма важную (и думаю – не только для меня) материю – взаимоотношения современного человека с религией, его духовность (или, если хотите, наоборот – бездуховность).

Короче, вот он, этот рассказ, написанный лет эдак с пятнадцать тому назад.

Стало известно: здание кинотеатра «Экран» на улице 8-й Ремесленной возвращается Омско-Тарскому епархиальному управлению Русской Православной церкви. До 1939 года здесь был Никольско-Игнатьевский храм.

39-й год. Оказывается, довольно долго терпели омские власти эту в конце концов всё-таки оказавшуюся «лишней» церковь. Совсем немного не достояла она до войны, во время которой бывший семинарист Джугашвили начал делать ставку и на чувства религиозных людей. Впрочем, закрыли бы позже – при Хрущёве. Дело не в этом.

А дело в данном случае в том, что через пять лет появился на свет я, ещё примерно через столько же я начал уже кое-что соображать и запоминать – ощущать себя, громко говоря, во времени и пространстве. Бабушкин дом, в котором я рос, находился недалеко от новоявленного кинотеатра – за несколько кварталов; во всяком случае, крыша сего очага культуры была видна с нашего огорода. Именно на этом огороде я и получал первые понятия о том, что церковь в нашем государстве от государства этого отделена самым бесповоротным образом.

Весной или осенью, когда на крыше бывшего пристанища Бога, лишённой всяких признаков куполов и крестов, появлялись маленькие фигурки маляров, а, может быть, кровельщиков, бабушка, то и дело отрываясь от своих грядок, разгибала натруженную спину и в двадцатый, а может быть, в сотый раз начинала ругать этих христопродавцев и святотатцев последними словами. (Слова, правда, весьма изредка, и в самом деле вырывались такие, какие, вроде бы, совсем неуместны ни в присутствии ребёнка, ни тем более – при обсуждении церковной темы.) То, что на том свете эти маляры и так будут гореть в геенне огненной, для бабушки было совершенно ясно, но, не чая, видимо, стать свидетельницей этой в общем-то туманной и, скорее всего, довольно отдалённой во времени кары, она желала ничего не подозревавшим мужикам немедленно свалиться с крыши и сломать шею или уж на худой конец – руки и ноги.

Иногда её принималась успокаивать жившая на задах нашей усадьбы соседка – тётя Таня, тоже огородница и тоже бывшая прихожанка осквернённой церкви.

- Глафира, – увещевала она бабушку, – ну что ты опять грешишь, что себя изводишь-то?! Ну чего уж теперь… Уж который год пошёл, а ты всё не успокоишься. Да и опять же: разве ж эти мужики церкву закрывали?.. То ж начальство…

Не знаю, бывала ли бабушка в кино до 39-го года, как-то не догадался спросить, а теперь уж и не спросишь, некого. Но совершенно точно могу сказать, что после антихристова расширения омской киносети за счёт отобранного здания на 8-й Ремесленной, сама мысль о посещении кинотеатра вызывала у неё содрогание и отвращение. Я думаю, если какой-нибудь злодей вдруг захотел бы бабушкиной неминуемой и мгновенной смерти, ему достаточно было бы обманом или силой завести её в зрительный зал «Экрана» или любого другого кинотеатра, и она тут же скончалась бы от разрыва сердца. Даже меня, слепо и безумно любимого, она встречала не совсем приветливо, когда я приходил домой после очередной киношки:

- Что казали-то вам, опять кошечек-собачек? – спрашивала она с плохо сдерживаемой издёвкой.

Позже, с появлением телевидения, такое отношение было автоматически перенесено и на него, что являлось, на мой тогдашний взгляд, некоторым перехлёстом и несправедливостью. (Хотя – с другой стороны – что, кроме гадостей, говорили с «голубых экранов» о вере в Бога до самого недавнего времени?..)

Когда я родился, мама, чуть ли не единственная интеллигентка на всю нашу окраину, называемую в обиходе Игнатовкой, строжайше запретила бабушке окрестить меня – и явно, и тайно. Моя некрещённость, естественно, мучила бабушку, но ослушаться своей образованной дочки она так и не посмела, видимо, просто боялась, что у той будут неприятности. Однако попытки спасти меня от вечных мук или по крайней мере облегчить приговор Страшного суда с её стороны предпринимались, и не раз.

- Шуранька, – говорила она мне, когда рядом никого не было, – ты – пионер, я понимаю, но ты потихоньку в Боженьку всё-таки верь, верь. Верь в душе. А он, он всё поймёт, ведь ты, милушка моя, ни в чём не виноват. Это я – великая грешница: надо было всё же сносить тебя на Тарскую улицу.

На Тарской улице, как известно, находилась и находится по сей день одна из двух церквей, оставленных тогда функционерами самого передового учения моим землякам от четырёх с лишним десятков храмов, существовавших в нашем городе до декрета восемнадцатого года.

Однако я не внял этим тихим увещеваниям. Её веру, её иконы в переднем углу, крестные знамения, которыми она осеняла меня, нехристя, перед дорогой или перед каким-нибудь очередным экзаменом, я кощунственно воспринимал как род некоей игры.

Хватало такта не сопротивляться и не смеяться над всем этим, но не больше.

Ещё в начальной школе первая наша учительница Варвара Семёновна сказала нам, детям окраины, где самыми большими праздниками всегда были Пасха, Троица и Рождество:

- Наши советские лётчики выше всех летали на небо, и никакого Бога там нет!

Тогда-то этого аргумента мне, естественно, вполне хватало. Но знала бы, дорогая наша Варвара Семёновна, что и сегодня, четыре десятка лет спустя, в арсенале моего пещерного неверия аргументов в принципе прибавилось не так уж много…

В университете мы с другом записались в атеистический кружок. Записались не с целью возвращать нашему безбожному обществу одурманенные души сектантов и православных, а в тайной надежде, что дадут почитать Библию. Библиотека нашего университета, которая строилась ещё в те времена, когда его ректором был сам Лобачевский, была богатейшая, но с какими-то странными, а точнее – непоследовательными порядками. Не давали Библию или, допустим, «Историю русской церкви» Никольского (недавно, кстати, переизданную и свободно продававшуюся) – это, положим, понятно. Но одновременно мы прочитали всего Фрейда, издававшегося у нас в конце 20-х годов довольно активно. Или другое: студентам не выдавалась периодика с 1918 по 1957 год, но стоило как-то одному из нас выправить полуфиктивную бумажку о том, что периодика якобы необходима для курсовой работы, как запрет был снят на все оставшиеся годы, и мы прочитали многое из того, что только сейчас начинает выплывать на свет. Но в сторону Библии в весёлые хрущёвские времена наша несгибаемая идеология смотрела ещё суровее, чем при знатоке вопросов ленинизма и языкознания.

- Библию все мы, разумеется, знать должны, – сказал нам руководитель кружка – молоденький аспирант с кафедры философии, – но сначала мы проверим вас в деле.

И мы пришли к уполномоченному по религиозным делам, который действует в каждом большом городе, осуществляя связь между мощью государства и отрубленной от него в 1918 году церковью. Полный, лысоватый человек вытащил из шкафа обыкновенный картофельный мешок, чем-то на треть наполненный. Часть содержимого он вывалил на свой полированный стол. Это были какие-то квитанции или корешки от них, связанные шпагатом в небольшие пачки.

- Вот как у нас с вами много ещё работы, ребятки, – сказал нам хозяин полированного стола. – Вот какой у нас ещё народ тёмный.

Это были финансовые документы, остающиеся в церквах для отчёта после обряда крещения и получения за его свершение соответствующей платы. Благодаря тому, что на корешке указывалась фамилия (и даже чуть ли не адрес – ?), можно было «выявить» среди родителей окрещённых младенцев коммунистов и комсомольцев и предать их другому обряду – обряду перевоспитания и покаяния, но уже в ином – комсомольском или партийном храме.

Не помню, что мы сказали уполномоченному, кажется, что, мол, придём в другой раз. Но ряды воинствующих безбожников на очередном занятии атеистического кружка несколько поредели: мы с другом рассудили, что упражнения с церковными квитанциями прямиком приведут нас к котлам с кипящей смолой и что сама Библия тут уж не спасёт.

Библия, а точнее – главнейшая её часть – Евангелие, впервые попала ко мне во владение в те же достославные студенческие годы. Попала не без греха. Причём грех был, если можно так сказать, двойным. Первый – правда, не мой – это традиционное отечественное неистребимое и непреодолимое утреннее желание выбить клин клином. Второй, уже мой, грех – использование непреодолимости данного желания в корыстных целях.

Я, имея в кармане последнюю перед стипендией тройку, стоял в книжном магазине и, как евнух на гарем, смотрел на товар букинистического отдела. В этот момент к прилавку подошёл выбритый не позже, чем поза-позавчера, гражданин и начал, явно волнуясь, разворачивать газетный свёрток. И я, и продавец – известный всему городу старый книжный жук – молча смотрели на его дрожащие руки. И из помятой газеты явилось на белый свет Евангелие. Откуда было знать его алчущему телесного и душевного равновесия владельцу: только много лет спустя, только на пятом году плюрализма терпимость государства по отношению к божьим делам зайдёт настолько далеко, что оно разрешит букотделам принимать у населения и подобную литературу?..

Медленно, как бы нехотя, я шёл по торговому залу за идущим к выходу незнакомцем. Шёл и чувствовал затылком взгляд продавца, который, разумеется, понял, что будет дальше. Но я всё шёл, невольно вдыхая амбре, невидимым шлейфом тянувшееся за беспутным торговцем святым словом.

- Что там у тебя? – спросил я у него уже на крыльце.

- Да вот, понимаешь, не принимают… Старинная, понимаешь, книга, а не принимают, – быстро заговорил мужичок. В его глазах появилась надежда.

- Видишь ли, она у тебя в неважном состоянии…

Книга была уже у меня в руках. Ординарное издание 1911 года – действительно несколько потрёпанное.

- Да в каком уж таком неважном?! Читать-то можно, если понимаешь… Уж и пару хрустов не дашь?

Я вынул свою тройку.

- Парень, ты это… у меня сдачи нету, пошли разменяем?

Я великодушно махнул рукой.

- Ну, парень!.. Ну, дай бог тебе здоровья!

И он зашагал с решительностью человека, совершенно точно знающего, что он сейчас будет делать.

Для тех читателей, которые начали посещать определённые отделы продмагов не раньше, чем в годы развитого застоя, специально сообщаю: в описываемые мной времена человеку ещё хватало для счастья двух рублей и восьмидесяти семи копеек.

Ладно, хватит ёрничать.

Сейчас, слава богу, Евангелие или даже вся Библия стали доступными.

Только поможет ли это мне и таким, как я?..

Таким, у которых с самого начала безжалостно и методично вытравлено в душе нечто такое, что вряд ли подлежит воскрешению.

Вот такой рассказик не вошёл в наш шикарный замечательный двухтомник «Лёд и пламень».

…А несколько лет назад моя бывшая жена Галина Петровна неожиданно рассказала весьма взволновавшую меня вещь. Будто бы когда-то давно бабушка моя Глафира Алексеевна призналась ей, что тайком, потихоньку всё-таки окрестила меня, никому ничего об этом не сказав. Так это или не так? Почему-то ответ на этот вопрос волнует меня всё больше и больше.