Не лучшие солдаты Гитлера

В воспоминаниях немецких солдат предстают молодые люди 18-20 лет из среды сельского и городского населения. Алоис Цвайгер вспоминает: «В мои времена по завершении обязательного школьного обучения не было иной возможности, кроме как вкалывать до пота по 16 часов. О каком-то там отпуске или отдыхе и речи не было. Годового заработка хватало в обрез на новые штаны или пальто» [1]. Молодые немцы шли в армию и по призыву и добровольно. В своих воспоминаниях, написанных с подкупающей искренностью, они отмечают суровую подготовку и муштру в казармах. Войну они восприняли как неизбежное событие и были готовы защищать Германию «от большевизма».

«Подобно другим немецким солдатам, - пишет Вильгельм Липпих, - я сражался за свою родину, движимый патриотическими побуждениями и верой в то, что советский коммунизм представляет собой угрозу Европе и всей западной цивилизации. Для нас славяне не были неполноценной расой, мы считали их просто неграмотными людьми, жителями отсталой, нецивилизованной страны. В основном мы встречали теплый прием во всех прибалтийских странах – Эстонии, Латвии и Литве. Это укрепило нас в убеждении, что наше дело правое.… Накануне разгрома группы армий «Центр» (1944 г) я впервые начал задумываться, что Германия может проиграть войну…»[2]..

         Гюнтер Фляйшман о первых днях: «Проехав еще метров 500, мы по обеим сторонам дороги увидели виселицы. И что самое странное – среди повешенных мы не увидели ни одного военного. Не выдержав, мы с Детвайлером отвели глаза от ужасного зрелища, и случайно наши взгляды встретились. Мы неловко улыбнулись другу, как бы говоря, мол, не наша это с тобой вина» [3].

         Йорн Вальтерс продолжает: «Перед нами раскинулась бескрайняя заснеженная территория. Глазу не за что было зацепиться – сплошная белая пустыня без конца и края. Меня охватило неведомое чувство потерянности и пронзило острое желание вернуться домой, в родную Германию». Все немецкие солдаты мучились от вшей. «Утром мы сворачивали маскхалаты, укладывали их в глиняные горшки и совали в печь. Это хотя бы на несколько часов избавляло нас от мук». Немецкий офицер расстреливает пленного красноармейца: «Я окаменел. Не в силах и слова сказать, я уставился на офицера и потом побрел куда-то. В ту минуту мир для меня жутко и необратимо переменился». В бою под Прохоровкой в июле 1943 г его поразили советские атаки: «Я уже не соображал, что веду огонь из пулемета по безоружным членам экипажа и пехотинцам противника, опорожняя лену за лентой… Русские бросали в бой огромные резервы, словно это были не люди, а пригнанный на убой скот. Одного мы постичь не могли – как, откуда у них столько танков. Ведь они сплошным потоком надвигались на нас... Лишь однажды мы взяли группу советских женщин в военной форме. Вот у тех во взгляде пламенела такая ненависть, такое презрение, какого мне у захваченных в плен русских видеть не приходилось» [4].

Курт Пфёч описывает бой под Прохоровкой: «Второй Т-34 приближался слева. Из башни сверкнуло, гусеницы лязгнули, Фляжка вскрикнул. Танк дернулся, немного повернул и двинулся прямо на раненого. Фляжка попытался ползти. Гусеницы нависли у него над спиной, прокатились, размололи, раздавили. Верхняя часть туловища приподнялась. Голова темно-красная, круглая, большая. Блондин зажмурился, чтобы не видеть, как останки Фляжки лопнут, словно воздушный шар… Русские атаковали плотными кучками. И всегда, после того как эту кучку людей сметает пулеметным огнем, появляется новая… После грохота ручных гранат, после автоматных очередей – отвратительный лязг ударов саперными лопатками. Самое бесчеловечное из бесчеловечного!» [5]. И опять о Курской дуге : «Земля тряслась. Снаряды в буквальном смысле перепахивали землю. Признаюсь, такого безграничного страха я не испытывал никогда….Я в панике тоже выскочил из своей землянки и без оглядки понесся вперед. Справа и слева земля вздыбливалась от разрывов танковых снарядов, но я, невзирая ни на что чесал вперед, подгоняемый одной мыслью: «Прочь отсюда! »[1].

         Хельмут Нойенбуш вспоминает о «неудобствах» Демянского котла: «Чаще всего по вечерам привозили еду.

К густому супу полагалась еще холодная пища и походная фляжка с ячменным кофе. На шестерых человек полагалась одна палка колбасы.   Буханку солдатского хлеба делили на шестерых. В довесок давали несколько штук сигарет, редко крохотную шоколадку бельгийского производства…. В боковых оврагах, которые нами не контролировались, находились русские. С наступлением темноты там разжигались костры, и русские пели свои берущие за душу песни. Мы, затаившись, слушали их пение, на мгновение забывая ужасы войны и даже ненависть к тем, кто находился по ту сторону.». Говоря о своих падших товарищах, он замечает: «И вот что я скажу: кто вменит этим людям вину за участие в человеконенавистнической и жестокой войне? Тут уж каждому лучше оставить свое мнение при себе, когда-нибудь, спустя десятилетия, историки назовут все своими именами»[1].

         Оказавшись в январе 44-го в Германии, Вилли Кубек замечает: «Повсюду на родине спекулируют и наживаются. В обмен на вино получают отрез на костюм, а до людей ни вино, ни отрез не доходят. Чего бы ни касалось, спекулируют всем и наживаются на всем» [6].

        Михаэль Бриннер получает приказ расстрелять русскую женщину с ее двумя детьми. «Когда я отказался выполнить приказ, мне стали угрожать военным судом. Я все равно отказался, но и сегодня упрекаю себя в том, что не предотвратил этого убийства». На следующий день он увидел трупы женщины и ее детей. «Русские побежали с высоты и внезапно оказались перед нашими танками, стоявшими полукругом. Если кто думал, что русские прибежали сдаваться, тут же понял, как он ошибся. Некоторые из них сзади набросились на наши танки, чтобы установить подрывные заряды или забросать люки гранатами». «Меня охватил страх, смертельный страх, так как непрекращающийся артиллерийский огонь заставлял думать о близком конце. «Господи помоги, помоги нам выбраться отсюда. Прекрати огонь, пусть нам прикажут двигаться дальше! Я же еще так молод, я же еще даже не начал жить» [7]. Отто Кариус: «Мы, солдаты, верили в свои способности и удачу. И хорошо, что не могли заглянуть в будущее. Вместо этого у нас была только воля рваться вперед и завершить войну как можно скорее. Нас повсюду восторженно встречало население Литвы. Здешние жители видели в нас освободителей. ...Еще одно событие ударило по нам, как тонна кирпичей: впервые появились русские танки Т-34! Изумление было полным. Как могло получиться, что там наверху не знали о существовании этого превосходного танка?...Его побаивались все немецкие танкисты вплоть до конца войны». Оценка военных лет Кариусом характерна для многих оставшихся в живых: «Как можно связывать понятия «правительство» и «родина»? Мы удерживали свои позиции и старались изо всех сил потому, что были законопослушны. А если мы уж не могли больше об этом думать, обезумев от тягот, холода и голода, то держались, подстегиваемые страхом и инстинктом. Наверное, в этом и состоит дух немецкого солдата, которого многие часто пытаются представить в дурном свете» [8].

         Вильгельма Липпих заканчивает свои воспоминания так: «Соединенные Штаты делали мне лишь добро – они позволили мне построить такую жизнь, о какой я, покидая Германию с десятью долларами в кармане, мог только мечтать. Мой сын Гарольд служит офицеров в американской армии. Когда хоронят американского солдата или когда оркестр исполняет американский гимн, а на флагштоке вверх взмывает американский флаг, я чувствую, как мне на глаза наворачиваются слезы…. Я не был нацистским солдатом. Я был немецким солдатом, который выполнял свой гражданский и воинский долг» [2].

         В этих воспоминаниях, написанных начиная с 10-15 лет после окончания войны, звучит верность солдатскому долгу, долгу перед отечеством и чувство боевого товарищества, уважение к смертельно опасному противнику; каждый вспоминает о моментах ужаса, охватывающего его в кровавых боях, но и каждый стремится отмежеваться от тех преступлений, которые захватчики творили на нашей земле.