Есть вещи пострашнее войны...

Я, Акованцева Евдокия Фёдоровна, родилась 23 февраля 1920 года в старинном русском городе Коротояке Коротоякского района Воронежской области. Теперь это село Коротояк Острогожского района…

В Коротояке, где мы все жили, земельный надел был в двадцати верстах от дома. В летнее время приходилось жить в поле неделями и месяцами. Поэтому в 1921 году по инициативе моего отца, Фёдора Фёдоровича Акованцева, решили переехать ближе к своей земле и поселиться в месте, которое называлось Медвежьей Поляной, что в трёх километрах от села Тернового и в пяти от Острогожска… Мой отец собрал сход, примерно десять дворов, и люди решили переселяться коллективно. Хаты делали плетённые из хвороста и обмазанные глиной… Впоследствии наше поселение официально назвали хутор Труд. Так как мы всё делали коллективно, то жители села Тернового прозвали наш хутор Коллетвой…

Так как земля была близко к домам, то люди зажили хорошо, и на наш хутор потянулись ещё семьи из Коротояка и Тернового. До войны было уже более 50 хат. В 1926 году решили всем обществом создать коллективное товарищество по совместной обработке земли – ПОСОЗ (ТОЗ)… Так смогли купить американский трактор «Фордзон»… Трактор не только пахал, сеял и убирал поля, но и, благодаря приделанным к его мотору ремням (постарались наши умельцы), молол пшеницу, пилил лес на дрова и доски и т.п….

Но жили так недолго: видно, русскому крестьянину жить сытно и счастливо не положено, и в 1929 году началась сплошная насильственная коллективизация. Суть её заключалась в том, что отбирали у крестьян всё имущество, домашних животных и земли. В наш хутор из района прислали коммуниста, будущего председателя колхоза. Он создал партийную ячейку и организовал комитет бедноты, состоявший из падших (воры и пьяницы) жителей села Тернового. Арестовали нашего православного священника, выгнали его семью, а в их доме поместили правление колхоза и комитет бедноты. Забрали у людей всё: трактор, все механизмы и инструменты – в МТС. Лошадей, овец, коров, свиней и т.п. – в колхоз…

В первую очередь репрессиям и раскулачиванию подверглись те дворы, которые создали первые добровольные коллективные хозяйства – ТОЗы… А наша семья – ещё и за то, что являлись основателями хутора Труд и что построились на месте бывшей помещичьей усадьбы. Наказали людей за то, что они создали свой собственный добровольный колхоз, и не по велению компартии и правительства, а по собственному крестьянскому уразумению. Это тогда было самое страшное преступление…

Зимой 1929 года нас стали раскулачивать. Пришли активисты-комитетчики и забрали абсолютно всё. За десять минут до прихода комитетчиков соседи сообщили, что нас идут кулачить. Татьяна, жена старшего брата Ивана, успела надеть на себя полушубок, вышла на улицу и там спряталась. Этим она спасла свою одежду. Когда активисты (а было их более десяти человек) вошли во двор, брат вышел к ним навстречу. Они повалили его на снег, раздели, забрали полушубок и шапку, а коммунист Бижаев, переселенец из села Тернового – мы звали его Бижай, -- стащил с брата ещё и валенки. Так как крестьяне в валенках ходили без носков и портянок, то мой брат оказался зимой на снегу не только раздетым, но и босиком. Забрали у нас не только всю одежду, но даже деревянные ложки, а нас всех выгнали прямо на мороз из дому. Остался у нас на всех лишь Татьянин полушубок. Было мне в это время девять лет, и заночевали мы тогда вместе с грудными детьми, которым я была нянькой, в своём сарае (риге)… Нас не выслали, но только сказали, чтобы мы освободили через неделю и сарай. Помогли соседи: они дали нам лом и лопаты. Мы выкопали недалеко от своего двора землянку…

В нашем доме поместили колхозных свиней, а в риге – колхозных лошадей. Зимой по ходатайству хуторского начальства наш хутор Труд стали переводить из Коротоякского района в Острогожский, так как Коротояк был от нас в двадцати километрах, а Острогожск в пяти. Очевидно, при переводе нас в другой район получилась неразбериха в документах, и про нас забыли. Мои же родители всегда говорили, что помог нам тогда только Бог.
С нашего хутора никого не высылали, а в хуторах, примыкавших к нам, было по-другому. С хутора Травина, состоящего из трёх хат и расположенного в двух километрах от нас, выслали две семьи; с хутора Ушакова (в километре от нас, состоял из пяти хат) выслали одну семью, однохатный хутор Лобкин не тронули, а вот хутору Уварову, что в пяти километрах от нас, не повезло…

Высылали их поздней осенью и везли через наш хутор. Страшнейшую картину, которую я тогда увидела, даже и близко невозможно сравнить ни с какими ужасами, пережитыми и увиденными мной в годы Великой Отечественной войны. Несколько подвод увозили большие семьи раскулаченных крестьян в Острогожск. На этих подводах, набитых битком маленькими детьми, сидели несколько женщин и стариков. Мужчин не было: очевидно, их арестовали раньше.

Одежда на детях и женщинах была до того оборванная и грязная, что на эту бедноту было страшно смотреть, а некоторые дети были просто голые…

Сквозь детский визг были слышны вопли и завывания женщин. Вокруг повозок ехали верхом вооружённые винтовками люди.
На въезде в Острогожск со стороны Воронежа, по левую сторону от дороги, стоит сейчас полуразрушенная церковь Тихона Задонского, за ней кладбище. Вот в эту церковь со всех населённых пунктов Коротоякского и Острогожского районов в 1929 – 1930 годах помещались советскими властями раскулаченные крестьянские семьи. Люди в страшной давке находились там неделями. Наступила зима, церковь не топили, а людей не кормили. В первую очередь там умерли все дети, а потом взрослые. Умерли в этой церкви и наши уваровцы. Выживших отправляли из Острогожска в Казахстан. Была зима – люди были голодные, раздетые, многие умерли в холодных телятниках (вагоны) ещё по пути в ссылку. Никто впоследствии не вернулся обратно. Возможно, эту церковь сейчас восстанавливают, а я думаю, этого делать нельзя. На её месте или рядом нужно поставить часовню в память о тысячах умерщвлённых коммунистами крестьян…

Начался 1933 год. В семье нас тогда было восемь человек. Мы едва не умерли с голода… Летом 1933 года, после уборки пшеницы, мы, дети, стали ходить и собирать с полей потерянные колоски колхозной пшеницы в свои специально пошитые маленькие холщовые сумочки. Но из Острогожска были присланы объездчики на лошадях – охранять пустые колхозные поля. Они догоняли нас, высыпали наши колоски, забирали наши сумочки, а нас избивали длинными кнутами… Ближе к осени в нашем лесу поспевали дикие лесные груши. Мы их собирали, сушили и мололи на муку. Из этой «муки» пекли хлеб. Другой пищи не было…

Власти выставили усиленную охрану лесов. Пойманных с грушами детей и женщин избивали, мужчин арестовывали и увозили в Острогожск, а груши высыпали на землю. Однажды мы с братом пролежали в канаве с мешком груш всю ночь и лишь под утро, когда охрана потеряла бдительность, смогли пробраться сквозь кордон, -- а ведь лес находился лишь в трёхстах метрах от нашего дома. Конечно, государству эти лесные груши были не нужны, но был порядок: ничего советского не тронь! Так сельское население России специально было поставлено тогда на грань вымирания…

У нас абсолютно никакой живности не было. Не то что какой-нибудь козы, -- не было даже курицы. Государству же в конце 1933 года нужно было сдать (бесплатно) несколько сотен куриных яиц, несколько десятков килограммов мяса, свиные кожи, овечью шерсть и т.д.
Приусадебную землю у нас отрезали, а тот участок земли (6 на 7 метров), на котором стоял наш маленький домик, тоже был колхозным, и за него нужно было тоже платить налог, но теперь уже колхозу. За невыполнение «Твёрдого задания» (налога) моего отца как главу семьи посадили в тюрьму, потом осудили, и он отбывал год в трудовой колонии близ станции Тресвятская… Помогли хуторяне: несмотря на всеобщий колхозный голод, они решили не обрекать нас на голодную смерть и тайно, по очереди, приносили нам молоко…

С 1934 по 1935 год, будучи девочкой-подростком, я стала работать с раннего утра и до позднего вечера в полевом звене взрослых, а по ночам занималась подготовкой для поступления в 5-й класс Новосотенской неполной средней школы Острогожска. По причине описанных выше мытарств я пропустила более трёх лет обучения и в пятнадцать лет пошла в пятый класс. Мне было стыдно учиться среди маленьких детей. Зимой я училась, а летом работала в колхозе. Платили нам тогда очень хорошо. Жители соседних сёл – колхозов – постоянно нам завидовали. Но перейти в наш колхоз (поменять место жительства) они не имели права. Колхозная система была хуже крепостничества.
На один трудодень нам давали по 500 граммов зерна: рожь, ячмень, просо! За лето я зарабатывала 60 -- 70 трудодней и, соответственно, получала 30 -- 35 кг зерна. В то время это было огромнейшее богатство…

Так прошли мои детские и юношеские годы. Окончив семь классов, я поступила в Острогожскую фельдшерско-акушерскую школу. В 1940 году окончила её и была направлена в село Шубное на должность акушерки колхозного родильного дома…
Началась война, на которую меня забрали утром 23 июня 1941 года. А до этого, 10 апреля, я вышла замуж. 25 мая мужа забрали в военно-морской флот, 2 сентября 1942 года он погиб. Призвали меня на второй день войны. В это время я была на третьем месяце беременности. Моя коллега из села Рыбного была на шестом месяце беременности. После медосмотра в военкомате нам сказали: «Сейчас не детей надо рожать, а защищать страну и Сталина!». Уволили меня в запас лишь 15 августа 1948 года…

Акованцева Евдокия Фёдоровна.

(Отрывки из воспоминаний, опубликованных в газете «Воронежский Курьер» за 12-е декабря 2009 г.)