Тютчев и Бенкендорф. Проводники российского влияния

Тютчев и Бенкендорф. Из записей тютчевских речей в дневнике Фальмерайера явствует, что Тютчев постоянно восхваляет его, и это встречается с самодовольным восторгом (“я один из всех публицистов Запада...” и т.п.) Знал Тютчев и о том, что Фальмерайер чрезвычайно охотно грислуживал влиятельным и богатым людям, в том числе тютчевскому родственнику Остерману-Толстому, которого он постоянно посещал и в конечном счете добился награды — умирая, генерал завещал ему десять тысяч франков. При этом Фальмерайер был не очень разборчив: так, он сумел получить и стипендию от баварского кронпринца, и орден от турецкого султана, и путешествия, оплачиваемые австрийским князем Дитрихштейном... Все это убеждает в том, что Тютчев рассчитывал вов¬се не на “перевоспитание” Фальмерайера, а на его небескорыстную службу русскому правительству (вот в этом-то случае его репутация врага России была в выс¬шей степени полезна). Правда, служба эта продолжа¬лась недолго (мы еще увидим почему). В конце 1843 года Тютчев наконец приехал на родину; как мы помним, он должен был это сделать еще весной 1840-го, но все откладывал свою поездку. Он, в частности, уже собрался совершать эту поездку осенью 1842 года, но, узнав, что Амалия Крюднер намерена провести зиму за границей, решил отложить свой приезд в Петербург. Родителям он сообщил, что ему “необходимо” присутствие Амалии Крюднер в Петербурге. К тому времени Амалия Максимилиановна уже обла¬дала огромным влиянием в высших русских сферах, и Тютчев вполне основательно надеялся на ее помощь. Амалия Крюднер, сводная сестра самой царицы, смогла установить самые дружеские отношения и с Николаем, и с Бенкендорфом. И это открывало перед ней громадные возможности, В августе 1843 года опальный Тютчев, отставленный от службы и лишенный звания камергера, прибыл в Петербург. Он едва ли мог хоть чего-либо добиться от своего бывшего начальника Нессельроде. Но 7 сентября Амалия Крюднер устроила ему неофициальную встречу с Бенкендорфом. После длительной беседы Бенкендорф пригласил Тютчева отправиться вместе с ним и супругами Крюднер погостить в его поместье Фаль около Ревеля (Таллина), пригласил, как сообщил Тютчев жене, “с такою любезной настойчивостью... что отклонить его предложение было бы невежливо”. Широко распространено мнение, что Бенкендорф (1783 — 1844) был безнадежно тупым и недальновидным бюрократом. Недавно вышедшее исследование историка И.В. Оржеховского о 3-ем отделении — «Самодержавие против революционной России» (М., «Нау¬ка», 1982) — исследование, опирающееся на громадные архивные разыскания, развеивает это штампованное представление. Конечно, Бенкендорф стремился задушить любое “вольнодумное” начало, но в то же время он хорошо понимал, что именно в той среде, где рождаются эти начала, сосредоточены наиболее культурные и честные люди, которых он постоянно пытался привлечь на свою сторону. Как и множество офицеров 1812 года, Бенкендорф в первые годы после Отечественной войны принадлежал к ранней декабристской организации “Соединенных друзей” (в нее входил и Пестель, Грибоедов, Чаадаев, Сергей Волконский, Матвей Муравьев-Апостол и др.) и состоял в товарищеских отношениях с целым рядом будущих виднейших участников движения. В 1821 году Бенкендорф побывал во Франции, где его восхитила организация жандармерии. Он решил создать нечто подобное в России. И — хотя это может показаться в высшей степени странным — обратился за поддержкой не к кому иному, как... к декабристам. Виднейший дея¬тель движения Сергей Волконский вспоминал в своих из¬вестных «Записках»: “Бенкендорф возвратился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какую пользу оказывала жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышленых, введение этой отрасли соглядатаев может быть полезно и царю, и оте¬честву, приготовил проект о составлении этого управле¬ния и пригласил нас, многих своих товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, добромыслящих, и меня в их числе; проект был представлен, но не утвержден...” После 14 декабря Бенкендорф представил новый проект, который Николай I быстро утвердил... Уже 27 июля 1826 года 3-е отделение в составе 17 сотрудников под руководством Бенкендорфа приступило к работе (в 1841 го¬ду количество сотрудников было увеличено до 26 человек). И надо сказать, что Бенкендорф постоянно стремился привлечь в свое учреждение, как он сам говорил, “людей честных и способных”, невзирая даже на все их “вольнодумство”. Так, например, в 1829 году Бенкендорф пытался сделать сотрудником 3-го отделения самого Пушкина! Вот почему не приходится удивляться тому, что Бенкендорф так внимательно отнесся к Тютчеву. Он принял его вначале, надо думать, только благодаря рекомендациям Амалии Крюднер. Но затем он пригласил Тютчева в свое поместье явно уже по собственной инициативе, — поняв, что перед ним в высшей степени «честный и способный человек». Но у Тютчева были свои собственные планы, и он блестяще использовал Бенкендорфа для их осуществления. Прежде всего стоит сказать о наиболее очевидном: отправившись 19 сентября прямо из поместья Бенкен¬дорфа в Мюнхен, Тютчев за год покончил со своими делами в Германии и 20 сентября 1844 года высадился с корабля в Кронштадте, что и было его окончательным возвращением на родину. Через полгода “по высочайше¬му повелению” он снова зачисляется на службу в министерство иностранных дел, и ему возвращается звание камергера. Но Тютчев одержал и иную, более глубокую по смыслу победу. Высказав при первой же встрече с Бенкендорфом свои мысли о соотношении России и Запада, он явно произвел очень сильное впечатление. Тютчев писал родителям о Бенкендорфе из Ревеля: “Что мне особенно приятно, зто его внимание к моим мыслям относительно известного вам проекта, и та поспешная готовность, с которой он оказал им поддержку у государя: потому что на другой же день нашего разгово¬ра он воспользовался последним своим свиданием с государем перед отъездом, чтобы довести о них до его сведения. Он уверил мени, что мои мысли были приняты довольно благосклонно, и есть повод надеяться, что им будет дан ход”. О тютчевском “проекте” еще будет речь. Существен¬но само восприятие фигуры Бенкендорфа, о чем он поведал в письме к жене от 29 сентября: “Бенкендорф, как ты, может быть, знаешь, один из самых влиятельных, са¬мых высоко стоящих в государстве людей, пользующий¬ся по самому свойству своей должности неограниченной властью, почти такой же неограниченной, по крайней ме¬ре, как власть его повелителя. Я это знал, и это, конеч¬но, не могло меня расположить в его пользу”. До сих пор Тютчев имел дело лишь с одним из властителей — Нессельроде, и не встретил даже тени под¬держки или хотя бы понимания (на самом-то деле Нес¬сельроде, очевидно, был враждебен всем убеждениям Тютчева). Поэтому отношение Бенкендорфа к его идеям прямо-таки поразило Тютчева, что ясно выражено в ци¬тируемом письме: «Он (Бенкендорф. — В. К.) был необык¬новенно любезен со мной, главным образом из-за госпо¬жи Крюднер и отчасти из личной симпатии, но я не столько благодарен ему за прием, сколько за то, что он довел мой образ мыслей до государя, который отнесся к ним внимательнее, чем я смел надеяться». Об одной из главных “мыслей” Тютчева, внушенных им Бенкендорфу и через него царю, известный биограф поэта К.В. Пигарев писал: “Тютчев пришел к заключению, что Священный союз объединяет только правительства, государей Германии с Россией, но что со стороны печати, задающей тон общественному мнению, господствует “пламенное, слепое, неистовое, враждебное настроение” по отношению к России... Тютчев задается целью выступить в роли посредника между русским пра¬вительством и немецкой прессой. В этом и заключается тот “проект”, о котором упоминает поэт в письме к ро¬дителям”. Тем самым Тютчсв, пo cyти дела, разоблачал несостоятельную и в конце концов фальшивую в своей основе политику Нессельроде, который преподносил формальные дипломатические отношения европейских стран с Россией (особенно стран, входивших в созданную в 1815 году организацию Священного союза) как выражение истинного отношения Запада к России. Тютчев, опираясь, в частности, на сочинения Фальмерайера, сумел в какой-то мере доказать Бенкендорфу (и через него — царю), что за успокаивающей дипломатической ширмой нарастает неистовая враждебность. Между прочим, К.В. Пигарев неточен, утверждая, что Тютчев принципиально разграничивал “правительства”, ”государей” и “общественное мнение”, “печать”. Тютчев не мог не знать, что баварский кронпринц, будущий король Максимилиан благоволил к Фальмерайеру и в 1842 году назвал себя его “учеником”. Уместно еще раз повторить, что Фальмерайер открыто и, так сказать, на высоком теоретическом уровне высказывал настроения, присущие Западу вообще. «Проект», о котором упоминал Тютчев в письме к ро¬дителям, едва ли сводился к взаимоотношениям с Фальмерайером. В этот проект входили, конечно же, и политические статьи самого Тютчева, которые начали появляться за рубежом с 1844 года, и, по всей вероятности, еще и другие планы. В письме к родителям из Ревеля Тютчев сообщал: “Мои мысли были приняты довольно благосклонно, и есть повод надеяться, что им будет дан ход”. Если бы “мысли” целиком заключались в “использовании” Фальмерайера, Тютчев не писал бы, что им еще только “будет дан ход”, так как Бенкендорф уже разрешил обратиться к германскому идеологу от его имени. Тютчев, несомненно, развернул целую программу действий. В письме к жене (29 сентября) он говорит: «Теперь, благодаря данному мне безмолвному разрешению‚ можно будет попытаться начать нечто серьезное». Что же касается Фальмерайера, то он записал в своем дневнике вскоре после возвращения Тютчева в Мюнхен 29 сентября (11 октября) 1843 года: “Вечером пил у Тютчева чай; продолжительный секретный разговор и формальные предложения защищать пером ** дело на Западе, то есть выдвигать правильную постановку восточного вопроса в противовес Западу, как и до сих пор, не насилуя своего убеждения. Бенкендорф решит в следующем году дальнейшее”. Трудно сомневатъся в том, что Фальмерайер дал тогда ¬вполне определенное согласие следовать указаниям Тютчева. Он явно излагает в дневнике тютчевские инструкции (в частности, именно Тютчеву принадлежат слова, призванные, так сказать, успокоить совесть: “выдвигать... (255) как и до сих пор, не насилуя своего убежде¬ния”) и даже зашифровывает звездочками определение к «делу»; по основательному мнению Пигарева, имелосьв виду “русское дело”. Через месяц, 2 ноября, Фальмерайер наскоро запи¬сывает в невнике: “Посетил вечером Тютчева и продолжительный разговор о галльском добродушии Гизо, также о судьбах византийских; тоже о записных книжках прусского короля: надежды с помощью туземных эле¬ментов создать галльско-восточное царство и отогнать Русь в Скифию...” Выяснить точный смысл всего этого нелегко; но несомненно, что речь идет опять-таки о тютчевских инструкциях, предлагающих вести полемику с различными (в том числе французскими) антирусскими тенденциями на Западе. Особенно многозначительна, конечно, запись: “Бенкендорф решит в следующем году дальнейшее”. Надо думать, и сам Тютчев возлагал тогда определенные надежды на поддержку Бенкендорфа, уже хотя бы потому, что реакция последнего на тютчевские идеи так решительно отличалась от реакции Нессельроде. Тютчев надеялся на какие-то изменения во внешней по¬литике России. Между прочим, на него не мог не произвести впечат¬ление рассказ Бенкендорфа об его беседе с царем по по¬году известной книги француза де Кюстина “Россия в 1839 году” (1843), которая только что дошла до Петер¬бурга. Во время пятидневных бесед в поместье под Ревелем Бенкендорф, в частности, сообщил Тютчеву (который сам об этом рассказывал потом), что он заявил возмущенному книгой де Кюстина Николаю I: “Господин Кюстин только сформулировал представления, которые давно имеет о нас весь свет и даже мы сами”. Не исключено, что Бенкендорф говорил об этом царю именно 7 сентября 1843 года, когда докладывал ему о своем разговоре с Тютчевым, как раз и побудившем его подобным образом взглянуть на книгу де Кюстина, кое в чем перекликавшуюся с сочинениями Фальмерайepa. Тютчев, между прочим, сообщил родителям о “воп¬росе”, который он поставил перед Бенкендорфом и через него перед царем: “Минута для eго возбуждения была пригодна”. Возможно, почва и данном случае была подготовлена (256) именно книгой де Кюстина, которую только что прочитали Николай I и Бенкендорф. Словом, Тютчев в самом деле надеялся, что Бенкендорф сумеет как-то изменить внешнюю политику России. После встречи под Ревелем он писал родителям о Бенкендорфе: “Я просил его предоставить мне эту зиму на подготовление путей и обещал, что непременно прие¬ду к нему — сюда ли или куда бы то ни было — для окончательных распоряжений”. Собираясь после этой зимы в Россию, Тютчев постоянно думал о своем «проекте». 23 июля Эрнестина Фе¬доровна писала из Франции, где находились тогда Тютчевы, своему брату Карлу в Мюнхен: “Напишите... останется ли госпожа Крюднер еще некоторое время в Германии и что ей известно о Бенкендорфе. Все это очень интересует Тютчева”. ...Поэт приехал в Петербург 20 сентября 1844 года, а через три дня Бенкендорф умер. Это, очевидно, помешало осуществлению планов Тютчева. С другой стороны, именно поэтому, надо думать, не состоялась карьера Фальмерайера в качестве исполнителя воли Тютчева. После смерти Бенкендорфа Тютчеву не на кого было опереться для обоснования “дальнейших” инструкций Фальмерайеру. Исследовавшая эту историю Е.П. Казанович писала, что “вскоре по окончательном отъезде Тютчева из Мюнхена (то есть и после смерти Бенкендорфа.— В. К.) Фальмерайер сближается с кронпринцем Максом-Иоси¬фом (с 1843 г. — королем Максимилианом II Баварским), делается его частым гостем в замке Гогеншвенгау, получает от него стипендию для новой поездки на Восток и изготовляет по его поручению всякие мемории и доклады по разным государственным вопросам, особенно же — по всем делам, касающимся Востока и Рос¬сии”. Короче говоря, Фальмерайер нашел другого покровителя... В 1845 году в предисловии к двухтомному собра¬нию своих статей Фальмерайер как бы свел счеты с Тютчевым, который чуть было не увлек его на путь борьбы за русские интересы. По меткому предположению К.В. Пигарева, он подразумевал именно свои отношения с Тютчевым, когда писал здесь: “...Втянуть эстетцчески-восприимчивые германские племена в западню составляект душу и жизнь российства”. Свое согласие выполнять (257) указания Тютчева Фальмерайер, таким образом, стремил¬ся оправдать «эстетической восприимчивостью”... Политическая неустойчивость Фальмерайера ясно выразилась в том, что позднее, в 1848 году, когда в Гер¬мании началась революция, он неожиданно покинул своего покровителя, уже ставшего королем Максимилиа¬ном II Баварским, стал выказывать весьма левые взгляды и даже был избран в республиканское Национальное собрание. После роспуска этого первого германского пар¬ламента карьера Фальмерайера окончательно потерпела крах; вернуться под крыло короля было уже немыслимо. У него остался единственный покровитель — живший в Швейцарии и Италии Остерман-Толстой которого он те¬перь постоянно извещал, печатал статьи о его военных подвигах и т. д. Умирая, генерал, как уже говорилось, учел его в завещании, и это позволило Фальмерайеру безбедно дожить свои последние годы. Эпизод с Фальмерайером сыграл немалую и много¬образную роль в политической деятельности Тютчева. Он был своего рода последним звеном в пребывании Тютчева на грани Европы и России и началом возвращения на родину. Смерть Бенкендорфа, очевидно, оборвала и осуществление всего тютчевского «проекта», имевшего в виду его деятельность на Западе. Ведь, выезжая в сентябре 1844 года в Россию, Тютчев еще отнюдь не был уверен, что ему не придется вернуться в Европу. Об этом свидетельствует его письмо к пятнадцатилетней дочери Анне, отправленное из Парижа в Мюнхен в июле 1844 года: “Мы совершенно определенно намерены ехать в этом го¬ду в Россию, и я бы не колеблясь взял тебя с собой, если бы думал, что мы останемся там навсегда; но ведь более чем вероятно, что этого не случится и что мы вер¬немся в Германию будущей весною”. Но Тютчев остался в России навсегда.