"Вставай, страна огромная"

      Доклад, сделанный Станиславом Куняевым на Конференции дипломатов, историков, архивистов и политиков в Южно-Сахалинске 3 сентября — в день окончания Второй мировой войны.

    За всю свою тысячелетнюю историю Россия пережила около двухсот больших и малых войн, из которых несколько назывались «нашествиями». Татаро-монгольское нашествие и последующее полуторавековое иго. Нашествие Мамая с его разноплеменным полчищем и Куликовская битва. Польско-шведско-литовское нашествие начала XVII века, отражённое ополчением Минина и Пожарского. Нашествие наполеоновской армады двунадесяти языков. Нашествие Антанты в эпоху гражданской войны. И, наконец, Великая Отечественная война 1941—1945 годов.

   «Нашествиями» народ называл те войны, в которых против России объединялось несколько государств и народов. Поэтому отражение подобных нашествий требовало от народа и власти предельного или даже беспредельного напряжения всех духовных, военных, государственных и экономических сил. Ни в одном европейском языке применительно к понятию «война» нет слова «нашествие». Оно живёт, к сожалению, только в русской речи. Поэтому от русской литературы, от её поэтов, прозаиков, публицистов, авторов песен требовалась предельное идеологическое и духовное обеспечение этой борьбы за «свободу и независимость нашей Родины», и древнеримское изречение «когда гремит оружие, музы молчат» ни в коем случае не относится к истории нашего Отечества. Нет худа без добра: эпохи нашествий обогащали нашу литературу.

   Героический звук в письменной русской поэзии впервые прозвенел в «Слове о полку Игореве». Через два века он повторился в «Задонщине». Отечественная война 1812 года отразилась в поэзии Жуковского, Дениса Давыдова и Рылеева, в оде юного Пушкина «Воспоминания в Царском Селе» и в его же стихотворном послании европейским «Клеветникам России»:

Так высылайте ж к нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Им место есть в полях России,

Среди нечуждых им гробов.

   От Пушкина героическое эхо Бородинской битвы долетело до Лермонтова, воспевшего поединок наёмников наполеоновской армады со смертниками Михаила Кутузова:

И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! Не Москва ль за нами?

Умрёмте ж под Москвой...»

   Трагическая советская эпоха, естественно, продолжила эту героическую традицию. Однако в 30-е годы характер будущей войны, близость которой была очевидной для всех крупнейших политиков мира, был не до конца ясен и советскому руководству, и творческой интеллигенции.

    В 1939 году мне было 7 лет, но я помню песни и стихи того времени, в которых речь шла о приближающейся войне. Одни поэты по инерции воспевали её как продолжение мировой революции: «Я хату покинул, пошёл воевать, / Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать...». Или: «Но мы ещё дойдём до Ганга, / Но мы ещё умрём в боях, / Чтоб от Японии до Англии / Сияла Родина моя!» Другие утверждали «оборонное» сознание. Идеология мировой революции к этому времени уступила новой цели — «построению социализма в одной, отдельно взятой стране». Узнав об этой смене политического курса, Лев Троцкий обвинил Сталина и партию большевиков в предательстве дела мирового пролетариата. Но советские поэты уже расстались с этой химерой, осознав, что единого «мирового пролетариата» не существует.

   «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути»; «если завтра война, если завтра в поход, если тёмная сила нагрянет, как один человек, весь советский народ за свободную Родину встанет»; «но сурово брови мы нахмурим, если враг захочет нас сломать»; «чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим». В этих стихотворных афоризмах эпохи отразилась её оборонная идеология. Читаешь их и понимаешь, что советское руководство не только не желало войны, но старалось всеми силами избежать её, понимая, что мы ещё не готовы к ней. Правда, иные поэты ещё сочиняли песни о «лихих тачанках», о том, что «по дорогам знакомым за любимым наркомом мы коней боевых поведём», но эта отрыжка гражданской войны уходила в прошлое.  

   Руководство страны уже понимало, что будущая война — это война моторов, и потому песня «Три танкиста, три весёлых друга — экипаж машины боевой» стала главной песней предвоенных лет, как и песня на слова Юрия Германа «Всё выше, и выше, и выше / Стремим мы полёт наших птиц, / И в каждом пропеллере дышит / Спокойствие наших границ».

И тем не менее 22 июня грянуло, как гром среди ясного неба.

   Есть две точки зрения на то, почему первые месяцы войны стали катастрофическими для нас. Одна из них гласит, что руководство страны во главе со Сталиным растерялось, выпустило вожжи из рук, проморгало дату начала войны, что оно к 1941 году сумело мобилизовать лишь 5 миллионов солдат и офицеров против 8 миллионов, стоявших под знамёнами Рейха.

    Другую точку зрения изложил Георгий Жуков в 1972 году: «Германия по всем статьям тогда была лучше готова к войне, чем мы. Мы в академиях военных учились у Клаузевица, Мольтке, Шлиффена. Прусский офицер — это целая каста, немецкий солдат покорил Европу. Немецкая техника была лучше нашей. Мы весной 1941 года только запустили в производство танк Т-34, штурмовик Ил-52, реактивный миномёт “катюша”. Мы войной обучались. Но, — добавил Жуков, — мы победили потому, что у нас был храбрый, патриотический молодой солдат, политически обученный, душевно подготовленный сражаться за Родину».

   К этим словам Жукова можно добавить ещё то, что этот солдат был подготовлен к войне советской школой, советской историей, советским кино, советской поэзией, советской песней.

    Идею расового превосходства арийцев над «славянами» и другими народами СССР можно было победить только другой, понятной для всего народа идеей Родины-матери, идеей исторического и социалистического братства народов СССР, идеей православной христианской общности. И недаром 22 июня сразу после речи Молотова по согласованию с бывшим семинаристом и поэтом Иосифом Сталиным с проникновенным словом к народу выступил патриарший местоблюститель Сергий.

   «Повторяются,—сказал он, — времена Батыя, немецких рыцарей, Карла Шведского, Наполеона. Потомки врагов православного христианства хотят ещё раз попытаться поставить народ наш на колени <...>. Вспомним святых вождей русского народа Александра Невского, Дмитрия Донского, полагавших свои души за народ и родину, вспомним неисчислимые тысячи простых православных воинов».

   А 7 ноября 1941 года Сталин, выступая перед участниками парада на Красной площади, добавил к именам Александра Невского и Дмитрия Донского имена Суворова, Кутузова, Минина и Пожарского и поставил их всех «под знамя великого Ленина», поскольку понимал, что для победы над таким могучим врагом необходимо единство «русского» и «советского».

   Война властно сблизила церковь с высшей государственной элитой, обнажила для власти и для писателей православную сущность русского простонародья, не подчинившуюся идеологии государственного атеизма, насаждаемого до середины 30-х годов Емельяном Ярославским (Минеем Губельманом) и его опричниками; любимец Сталина, и поэтому поэт советского русского офицерства Константин Симонов одним из первых запечатлел опору на веру православную уже в самом начале войны.

   Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди.

Как слёзы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: «Господь вас спаси!»—

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем вёрстами,

Шёл тракт, на пригорках скрываясь из глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в Бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, всё-таки родина –

Не дом городской, где я празднично жил,

А эти просёлки, что дедами пройдены,

С простыми крестами их русских могил...

   В этом стихотворении все явления природы, все деяния людей, все приметы быта — дороги Смоленщины, злые дожди, кринки с молоком, женские слёзы, дорожные вёрсты, деревни с погостами, кресты на могилах, русские околицы, всё рождённое, ушедшее в прошлое и живущее в настоящем, — всё готовится вместе с нашими отступающими солдатами выстоять, вернуться и победить. Вот что такое народная война. Таких войн никогда не знала Европа.

    И не случайно ещё и то, что слова «на великой Руси», «вся Россия сошлась», «за каждою русской околицей», «с простыми крестами их русских могил», наполнившие стихотворение, предугадывали, что главной скрепой начавшейся борьбы за «свободу и независимость нашей родины» будет русская скрепа. Наши поэты с первых дней войны почувствовали, что столь могущественного врага можно победить, лишь следуя древней истине — «смертью смерть поправ», и после этого их речь естественно обрела черты бесстрашного трагического достоинства: «вставай на смертный бой», «смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в бою», «а коль придётся в землю лечь, так это только раз...».

    Сотни писателей в первые же дни войны ушли добровольцами на фронт и в народное ополчение. Подлинным подвигом стало создание поэтом Василием Лебедевым-Кумачом и композитором Александровым песни «Священная война», написанной в ночь с 22 на 23 июня 1941 года.

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой.

    И какой циничной ложью полны вопли нынешних фальсификаторов истории о том, что наша война была всего лишь войной двух тоталитарных систем, войной Сталина и Гитлера, следовательно, она и не «отечественная», и не «священная». Эти антисоветские русофобские шавки не могут понять даже того, что наша война была не просто советско-германской, но войной всей нападающей континентальной Европы с обороняющейся российской Евразией.

   По окончании войны в наших лагерях для военнопленных было около четырёх миллионов солдат Третьего рейха. Из них два с половиной миллиона немцев, один миллион пленных были солдатами стран, официально объявивших нам войну, — венгров, румын, итальянцев, финнов, норвежцев, словаков, и полмиллиона были добровольцами из стран, официально не воевавших с нами, — испанцев, чехов, французов, хорватов, бельгийцев, поляков, голландцев, датчан.

    Вся континентальная Европа — а это 350 миллионов населения! — была мощным тылом, работавшим на гитлеровскую военную машину, снабжавшим многомиллионную армию Третьего рейха оружием, продовольствием, обмундированием, транспортом.

    Все немецкие танки производились в Чехии, и экипажи «Тигров» были укомплектованы чехами. Добровольцы из гитлеровского Евросоюза вступали в вермахт потому, что знали: после победы все пространства Советского Союза станут колонией для объединённой коричневой Европы и, разумеется, для их собственных стран. В гитлеровском плане «Ост» политика в области сельского хозяйства определялась так: «Производство продовольствия в России будет включено в европейскую систему, поскольку Западная и Северная Европа голодают... Германия и Англия нуждаются в ввозе продовольствия». (Англичане для Гитлера, несмотря на то что Англия была в состоянии войны с Германией, были арийцами, в отличие от «унтерменшей»-славян.)

   Все разговоры о том, что наши пленные зверски уничтожались в немецких лагерях лишь потому, что СССР не подписал до войны какое-то соглашение с Международным Красным Крестом — ложь наших либералов. Какой там Красный Крест, если высшая раса вступила в борьбу с «недочеловеками»! Уничтожение всей нашей жизни, культуры, истории, всей цивилизации — вот каковы были планы фашистской Европы, и русская поэзия почувствовала эту смертельную угрозу с первых дней войны. Поэты старшего поколения и так называемого Серебряного века, даже те, кто ненавидел Октябрьскую революцию и совдепию, вдруг почувствовали себя русскими патриотами.

   Александр Вертинский, знаковая фигура Серебряного века, к тому же эмигрировавший из СССР, прославил великий подвиг народа, который взволновал его русскую душу, и написал стихотворение о Сталине, казалось бы, немыслимое для его эмигрантского окружения:

Чуть седой, как серебряный тополь,

Он стоит, принимая парад,

Сколько стоил ему Севастополь!

Сколько стоил ему Сталинград!..

............................................................

И когда подходили вандалы

К нашей древней столице отцов,

Где нашёл он таких генералов

И таких легендарных бойцов?

Он взрастил их. Над их воспитаньем

Долго думал он ночи и дни,

О, к каким грозовым испытаньям

Подготовлены были они!..

...............................................................

...Тот же взгляд, те же речи простые,

Так же скупы и мудры слова...

Над разорванной картой России

Поседела его голова.

   Борис Пастернак — тоже рафинированное дитя Серебряного века. В 1944 году он побывал после Курской битвы на освобождённой Орловщине и написал цикл стихотворений о героизме солдат и мучениях народа в оккупации, а в комментариях к стихам добавил: «Победил весь народ сверху донизу, от маршала Сталина до рядовых тружеников».

   А ещё один знаменитый эмигрант — нобелевский лауреат Иван Бунин — сделал запись в дневнике 1943 года, когда Сталин уезжал в Тегеран на встречу с Черчиллем и Рузвельтом:

   «Думал ли я, что сейчас, когда Сталин находится на пути в Тегеран, я буду с замиранием сердца переживать, чтобы с ним ничего не случилось».

    После войны, в 1946 году Бунин сказал Константину Симонову: «22 июня 1941 года я, написавший всё, что писал до этого, в том числе “Окаянные дни”, я по отношению к России и к тем, кто нынче правит ею, навсегда вложил шпагу в ножны». А во время ещё одной встречи с Симоновым после войны Бунин предложил тост: «Выпьем за великий русский народ — народ-победитель — и за полководческий талант Сталина!»

   Проживший в эмиграции на Западе более 20 лет истинный патриот России Бунин прекрасно понимал, что эта война есть нашествие, есть небывалое до сих пор по целям и масштабам очередное нападение на Россию хищного Запада, который не может терпеть существования рядом с ним чуждого и ненавистного ему мира. Он, в отличие от власовцев, понимал, что цель войны — не просто захват Москвы или смена режима, а уничтожение или превращение русского мира в пассивную питательную среду для Запада. (Ситуация, в некоторой степени похожая на сегодняшнюю.)

   Без полной самоотверженности, без священного чувства ненависти победить такого мощного врага было невозможно. Вот почему Шолохов пишет очерк «Наука ненависти», вот почему Эренбург с Константином Симоновым в своих стихах и статьях призывают и армию, и весь народ: «Убей немца!».

   Известный немецкий историк и русист Эберхард Дикман, состоявший в конце войны в гитлерюгенде, так сказал о главной причине нашей победы: «Немецкие обыватели ничего не имели против создания великой германской империи. И когда этот путь стал реальным, в Германии не было почти никого, кто не был бы готов идти по нему. Но с того момента, когда русскому народу стали ясны намерения Гитлера, немецкой силе была противопоставлена сила русского народа. С этого момента стал ясен исход войны: русские были сильнее прежде всего потому, что для них решался вопрос жизни и смерти».