Любовь, морковь и стихи. Мария Степанова – монолог

«Мария Степанова — поэтесса европейского масштаба,ее стихи переведены на английский, немецкий, испанский, итальянский, финский и сербский языки», написал наш журнал в предисловии к этому интервью.

Теперь мы вправе добавить – Мария Степанова создатель и главный редактор старого портала OpenSpace (теперь  Colta.ru). Второй после Некрасова большой русский поэт, который войдет в историю не только стихами, но и порой гениальным редакторским предвидением и отбором. В «Современнике» тоже не все было ровно. Но вошел он в историю, как журнал, в котором началась эпоха русского гражданского общества, начались протестные 60-е, началась борьба за отмену крепостного права, началась первая «оттепель». OpenSpace войдет в историю как журнал, который делал примерно то же самое – 150 лет спустя.

Откуда что берется

В каком возрасте вы написали первое стихотворение?

-Года в три. У меня очень быстро произошло то, что называется профессиональным самоопределением. В три года я решила быть шофером, потом, лет в пять, пиратом, потом в семь решила, что буду поэтом и больше своего решения не меняла.

Откуда берутся поэты?

-Как ни странно, когда я вот сейчас об этом задумалась, я поняла, чтода, действительно, мама писала стихи,и, видимо, в этом все дело. То, что она писала, по-моему, очень хорошо, жалко, что это осталось поэзией для домашнего круга. В доме всегда был специальный климат повышенного внимания к словам и всему, что с ними связано. У меня самая классическая среднестатистическая образцово-интеллигентская семья. Мама- инженер, папа- фотограф, который работал в разного рода реставрациях. Это самая гуща московской интеллигенции, ее средний слой, на котором все держится. Совсем не богема, совсем не то, что сейчас называется интеллектуальной элитой, а такая совесть времени- те люди, что не пишут, а читают.

Вас детства не лишали?

-Нет. Как-то все удачно обошлось. В какой-то момент мои стихи показали замечательному филологу Роману Тименчику, он посмотрел и сказал: «Да, девочка симпатичнаяи лучшее, что вы можете сейчас сделать, - изолировать ее от литературного сообщества, не надо ее пока показывать, дайте ей до чего-то дорасти».

А в школе вы чувствовали свою особость?

-Ни изгоем, ни чучелом я не была. Я, правду сказать, школу почти не заметила. Я все эти годы провела, уткнувшись носом в книжку или читая ее под партой, не особенно реагируя на окружающее. И думаю, что это было типическое человеческое детство. Довольно счастливое и потому довольно одинокое. Потом уже, класса после восьмого, когда у всей страны началась интересная скачкообразная жизнь, она началась и у меня. Уже появились первые тусовки, я хипповала.

Как хипповали?

- Слегка хипповала. Это,конечно, были уже совсем не золотые годы всей этой контркультурной истории, а поздние 80-е, когда все, что происходило, было заведомо разрешенным. Я совершенно не знала, что следует делать, но пыталась каким-то образом соответствовать. Выглядело это, видимо, диковато: как-то на мне одновременно уживались роскошные панковские браслеты с пятисантиметровыми шипами и хипповские фенечки. Я собой представляла такой жутковатый эклектический микс всего, что лучше не смешивать, и в голове у меня творилось нечто схожее. И в таком виде я пыталась примкнуть к общему веселью- в «Пентагоне», на Петровке (было такое кафе - «Петровка, 28»).

Соседи с Петровки, 38 не беспокоили?

- Да, Петровка, 38 приглядывала за «Петровкой, 28». У первого моего мужа был привод с замечательной формулировкой: «Находился в кафе по адресу Петровка, 28, нарушал общественный порядок (плевался)».

Поэзия

Как вы думаете, стихи Земфиры и Арбениной- это поэзия?

- Мне кажется, что Земфира и Арбенинаабсолютно разные. То, что делает Земфира, мне крайне интересно. Она делает то, что положено делать поэту, - она создает свой собственный универсум и внутри с ним работает, переустраивает, расширяет. При этом,в отличие от многих,Земфира свои тексты не издает. И, кажется, не позиционирует себя как поэта. И при этом это огромной величины фигура, не скажешь сразу, литературная или музыкальная, потому что здесь речь о чем-то куда более серьезном- масштабе личности. А он таков, что она может делать все, что вздумается: петь а капелла, читать вслух Гоголя, и нам, мне, это будет интересно. А Арбенина, Сурганова и так далее- это,по-моему, совсем другая история, это нишевые продукты. Это то, что проходит по ведомству гендерной поэзии, ориентированной на определенную аудиторию, и за ее пределы никогда не выйдет.

Как вы относитесь к мату? Как к средству художественной выразительности?

- Мне не кажется, что эту лексику нужно и даже возможно сейчас табуировать: это ведь одно из немногих сильнодействующих средств, которые еще у нас в запасе остались. Но сильными вещами нельзя злоупотреблять. Я за жизнь, кажется, в стихах этим регистром пользовалась раза два или три- в случае крайней необходимости, когда другими словами не обойтись и когда кажется, что в этом месте нужна какая-то встряска, электрический разряд. Но если этим злоупотреблять, оно перестает работать.

А в жизни вы всегда находите синонимы?

- Нет, в повседневной не подбираю и даже не пытаюсь. У меня напряженная повседневная жизнь.

Какие книги вы читаете на ночь сыну?

-Очень хорошо Чуковский у нас идет. Я успела подзабыть эти тексты, а когда дитя подросло и стало нужно ежевечернюю порцию книжек ему выдавать, я заметила две вещи: что это прекрасные, удивительные стихи, вполне поэзия Серебряного века, это сделано с учетом всех актуальных поэтических достижений,от Лермонтова до Хлебникова. Но мир, который там изображен,- он сильно пугающий: «А злодей-то не шутит, руки-ноги он мухе веревками крутит, зубы острые в самое сердце вонзает и кровь из нее выпивает». Серьезное чтение для трехлетнего ребенка! С другой стороны,вводить человека в современный мир, который совсем не исчерпывается цветами и котятами, может быть, надо именно так. Кто знает?

Кризис и искусство

Сейчас везде только о кризисе и говорят. Вам страшно?

- Ну как, жизнь достаточно страшна сама по себе, чтобы, может быть, не так бояться какой-то специальной черной бездны. Я не очень новую вещь скажу, но просто для меня она не теряет смысла, не теряет актуальности: мир, в котором мы живем, - он поврежден, он вывихнутый. Он с самого начала не соответствует собственным стандартам. Для кого-то это объясняется тем, чем для меня- первородным грехом, а для кого-то- другими вещами. Но тем не менее достаточно сейчас выйти на улицу- вот на Покровку в час дня, оглядеться по сторонам и увидеть: что-то не так. С миропорядком что-то не то, что-то с ним не заладилось. Судя по количеству бомжей, хромых собак и хорошо одетых людей, которые тяжело больны, но мы об этом не знаем, что-то с мирозданием не так. То есть воздух, которым мы дышим,настолько густо насыщен страданием, что странно, что мы вообще способны об этом в повседневной жизни забывать. Хотя, может быть, эта возможность забыть и жить дальше непрямым образом свидетельствует о существовании Бога.

Для творческих людей этот кризис может стать питательной средой? Может, сейчас произойдет переоценка ценностей, и мы станем свидетелями расцвета культуры, появления новых имен?

-Мир чистой культуры? Мне кажется, что культура сейчас оживет скорее на уровне спроса, чем на уровне предложения. Мы едем по городу и видим, что пробок стало меньше, куда-то половина машин подевалась. Сейчас же огромные сокращения, огромные увольнения, люди сидят по домам, им нужно что-то делать. Есть интернет…

Есть телевизор…

- Ну телевизора уже нет. Какую-то часть народонаселения все-таки уже тошнит от него. Мы на OpenSpace сейчас будем делать историю о том, как меняется режим потребления культуры. В «Яндексе», например, запрос по слову «кино» страшно вырос, даже по сравнению с декабрем. Это значит, что люди сидят дома, в интернете, ищут, что бы посмотреть, потом идут на торренты и скачивают там фильмы.

«Любовь-морковь»?

-Ну, конечно, кто-то будет смотреть «Любовь-морковь». Но: ну сколько на свете моркови? В какой-то момент человек совершенно случайно скачает и посмотрит «Дикое поле» или «Загадочную историю Бенджамина Баттона». То есть нельзя недооценивать безработицу и скуку в качестве стимула к каким-то преобразованиям в собственном мозгу.

Все безработные, как во времена Великой депрессии, ринутся в кинотеатры, и наш кинематограф расцветет, как никогда?

-Не думаю. Кинопроизводство сейчас встанет, оно уже замерло. Так что большого расцвета кино, я думаю, в ближайшем будущем ждать не стоит.

Будут выживать какие-то маленькие продюсерские конторы, будут выживать каким-то образом совсем малобюджетные арт-хаусные истории и, может быть, будет очень точечное госфинансирование отдельных проектов. Последний вариант, видимо, будет касаться в первую очередь условных Михалкова или Лунгина. Но по большому счету «кина не будет».

А поэзия будет?

- Сейчас очень хорошее время для стихов. Довольно давно такого не было. С десяток наберется в отечественной словесности авторов действительно очень-очень-очень крупных. На литературе, думаю, кризис мало отразится, потому что писателю кроме времени и компьютера ничего не нужно. Кому-то и компьютера не нужно, если он еще ручкой по старой памяти на бумаге скребет. Но любомуавторунужен издатель, а роману, конечно, нужен печатный станок. Поэтому, думаю, сейчас издатели снова начнут фильтровать книжный поток, оставляя то, что имеет наибольшую коммерческую перспективу. Грубо говоря, скорее что-то в диапазоне от Донцовой до Пелевина, чем сложную, многоэтажную, довольно непростую для читателя прозу Александра Ильянена, например. Потому что понятно, что Ильянена прочитают пятьсот читателей- очень высококвалифицированных, - которые ему обеспечат, видимо, посмертную судьбу на сто пятьдесят лет вперед. Но сейчас это неперспективно, издатель тираж не отобьет.

Богема

Поэты всегда считались богемой- закрытой от остального мира группой людей, куда не попасть простым смертным. Вы сегодня можете назвать себя богемой?

-Нет, слава Богу. Мне не нравится идея замкнутой субкультуры, которая живет исключительно собой и поедает свой собственный хвост.Богема- это в общем-то прослойка людей, погруженная в себя и ничего, кроме себя, не знающая. Я много лет назад решила, что для меня естественна двухкамерная система обращения с собственной жизнью: есть история про стихи, а есть моя работа, профессия, и пусть она будет от стихов максимально далекой.

Поэты сегодня- как масонская ложа. Все догадываются, что они есть, но никто не знает их в лицо. У нас такая поэзия, которая не может заинтересовать читателей, или такие ленивые читатели, которые кроме Донцовой ничего не хотят знать?

-Вот вы, например, кого из поэтов XXвека любите? Цветаеву, Пастернака? В 1923-1926-мэти тексты были читаемы кем угодно, кроме массового читателя- того, который в наше время смотрит телевизор, а тогда ходил в синематограф. У стихов есть такое свойство- они работают на опережение. То есть стихи показывают то состояние языка и то состояние мира, которое будет просто и напрямую читатьсяне сейчас, а лет через пятнадцать-тридцать. Сейчас читателей накрыло время Цветаевой и Хлебникова. А время Елены Фанайловой, скажем, или Кирилла Медведева наступит через плюс сколько-то. Это становится совсем наглядным при чтении всяческой мемуаристики. Вот есть мемуары Николая Вильмонта про Пастернака, чьи стихи ему ужасно нравились- но вслепую, он их любил, но половины не понимал. И вот он пытался их себе вслух читать, подвывая, припадая к земле и строя ужасные рожи, чтобы как-то на телесном уровне вобрать то, чего не удавалось понять интеллектуальным усилием. Или цветаевские поэмы, которые сейчас кажутся совершенно прозрачными, как стекло,- тогдашняя критика расшифровывала их как кроссворд.

Антипоэты

Почему в 60-е случился этот поэтический бум? Что вдруг произошло с обществом, с сознанием людей?

-Поэтический бум 60-х- классический случай искусственно созданного спроса на стихи. На человеческую интонацию, максимально отличную от официозной. Когда Ахмадулина писала: «Жилось мне весело и шибко. Ты шел в заснеженном плаще, и вдруг зеленый ветер шипра вздымал косынку на плече», - это было как внезапный приход весны. И действовать с такой силой это могло только после тридцати лет репрессий, только в условиях книжного дефицита с черным рынком и всем остальным. Потому что если вспомнить книжный массмаркет 40-50-х - тогдашнюю романистику, тогдашние стихи, всю эту картонную жвачку, - после нее «зеленый ветер шипра»должен был производить потрясающее впечатление. Именно по контрасту: было- стало. Потом это разгладилось. Время громких публичных проектов вроде Политехнического- три-четыре года, потом стихи уходят,куда им и положено- под землю.

Вы читали книгу «Анти-Ахматова»? Имеют ли такие книги право на существование?

-Право на существование книги сейчас определяет читательский спрос.Существует уже целая линейка книжек «анти». Есть «Анти-Ахматова», «Анти-Цветаева», «Анти-Блок». То, что можно называть казусом Ахматовой, в свое время описал филолог Жолковский в очень интересной статье, где он анализировал культ Ахматовой, который сложился в последние годы ее жизни. Как она очень тонко, аккуратно, но властно редактировала, подлатывала свою биографию и какие-то реалии той эпохи, единственной живой свидетельницей которой она являлась для своего «волшебного хора» молодых читателей. Это очень интересно. Но автор «Анти-Ахматовой» - совершенно другой случай, он вправе гордиться тем, что изобрел новый жанр - очерняющая биография. Это, безусловно, очень энергичная книжка, потому что энергия скандала и деятельной нелюбви всегда прошибает стены. Но там куча мелкой неправды, там путаются даты, там куча искаженных, замученных цитат с отрезанными ручками и ножками - так, что смысл совершенно меняется. Книжка мусорная, но ее будут читать- так же,как кликают по баннеру «Скандал с Ульяной Лопаткиной». Механизмы те же, что Пушкин описывал: «Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе!»

Насколько подобные книжки вредны или полезны для памяти поэта? Или они абсолютно безобидны, как муравьи на спине у слона?

- Не думаю, что безобидны, потому что есть такое неназываемое читательское правило: сперва читают «про поэта», и только потом- сами стихи. Это оказывается страшно важным: кто говорит, кто с нами говорит? Пьяный Есенин в шарфике? Ахматова в шали? Мы понимаем, что Пушкин в анекдотах с автором текстов академического собрания не очень соотносится, и пусть. Если в каком-то нашем народно-массовом бессознательном существует Пушкин- хоть в какой-то версии, существует Ахматова хоть в какой-то версии- слава Богу. Пусть лучше будет, чем не будет. Пусть хотя бы Анти-Ахматова будет присутствовать там, где сейчас сплошные хоккеисты и поп-певцы.

А я думала, вы другую литературу читаете…

-Я читаю все. Это должно даже как-то называться, это диагноз, я книжный наркоман, я не засыпаю, если не прочитываю какое-то количество печатного текста. Беда моя. Я просто вбрасываю в себя тонны печатной продукции в день, и такой тоже.

ЛИЧНОЕ ДЕЛО:

Мария Степанова.Родилась в Москве 9 июня 1972 г. Поэт, главный редактор сайта OpenSpace.ru. Автор шести книг стихов: «Песни северных южан» (2001), «О близнецах» (2001), «Тут-свет»(2001), «Счастье» (2003), «Физиология и малая история»(2005», «Проза Ивана Сидорова» (2008). Лауреат премий журнала «Знамя»(1993), премий имени Пастернака (2005), Андрея Белого (2005), премии Хуберта Бурды (Германия, 2006). Стихи переведены на английский, иврит, итальянский, немецкий, сербо-хорватский, финский и другие языки. Живет в Москве. Замужем, сыну три года.

ТИР В ПАРКЕ СОКОЛЬНИКИ

Ползешь по склону горы не день, не четвёрт.
Лежишь за скулой скалы пастилой во рту.
Коричневый и зеленый в глазу растерт.
За ними брать высоту.

И словно бог вылупляется из бедра,
Короткий сон увидишь не в голове,
В котором батя тебе говорит: балда,
Давай побывай в Москве.

А ты и есть в Москве, на ее губе,
Поросшей нежным пухом, веселым мхом,
Пьян как фонтан, и денежка при тебе,
Душа поет потрохам.

А ты в Москве, дозорном на колесе,
И крыша тира, где настрелял на все,
Из мягкой зелени утлая, как ладонь,
И ты говоришь "огонь".

А ты Москвы, ее глубины-длины
Середка, кормчая ось, моржовая кость,
И жизнь в тебе широкая как штаны,
Упорная будто гвоздь.

Но я тебя матерю материнским ртом.
Говорю, что кругом не то.

Не то мы пиво клинское повторим
И соберемся снова за пузырем –
Под ясным кленом, с девками по бокам,
Просящимися к рукам –

Не то мы оба, кто-то из нас живой,
На стенке тира виснем вниз головой,
Один прибит за пятку, я за бедро,
Как в картах, того, таро.

И слышим: нет вертолета – к стене припав,
Как липнет к стойке в четыре утра пятак,
Под кем-то к нам приближаемое пиф паф.

Но нас уже нет и так.