Русскому человеку положено страдать и преодолевать?

На модерации Отложенный

Поначалу тебе неловко и неуклюже. В какой магазин пойти и по какой дороге, куда платить за проезд, провоз, пронос. Где найти самые вкусные бейглы, а где – самый крепкий кофе; и ты выходишь в дверь «только для персонала» и оставляешь тележку на стоянке для инвалидов. Ты уезжаешь не в ту сторону – раз, другой, третий. Ты обращаешься к прохожим и путаешься в элементарнейших фразах, слова застревают меж зубов, никак не вылезут изо рта, а как вылезут – чушь, ошибки и произношение ни к черту. Ты такой бестолковый, что сам себя убил бы от возмущения, а окружающие ничего, терпеливо слушают и, кажется, сострадают. Так проходит первая неделя.

Через неделю тебе становится легко. Потом очень легко. А потом возникает странное, противоестественное ощущение себя сыром, который совершает катательно-вращательные движения в масле. Причем – самое странное – без всяких смягчающих обстоятельств навроде шестизначного счета в банке или даже собственной машины! Нет, ты живешь на уровне какого-нибудь местного учителя истории: ездишь на метро, ходишь в соседний супермаркет, ужинаешь в приятных немарких ресторанчиках...

И постепенно с изумлением обнаруживаешь, насколько удобна может быть жизнь. Обычная каждодневная жизнь, в которой бытовые мелочи незаметно складываются в атмосферу глобального комфорта. Самая экзотика – не разноцветные люди, не белки на улицах, не фунты и дюймы, а это диковинное чувство: дружище, о тебе уже позаботились. Сделай одолжение – воспользуйся.

Я вхожу в супермаркет и вижу два ряда фруктов: справа – обычные, слева – органик. Я набираю полные руки органика и оглядываюсь по сторонам в поисках пакетов. Через минуту выясняется, что они у меня под носом, да и вообще, через каждые два метра. Я неуверенно тяну за хвостик – вытаскивается ровно один пакет, который отрывается сам собой. Просто потому, что так спроектирована держалка.

Наверху висят полезные хозяйственные мелочи, от поварешки до швейного мини-набора. Вдруг я вижу то, что долго и упорно искала в Москве: мягкие подкладки под ножки стола, чтобы не качался и не протирал ковер. Попробуйте месяц посидеть за качающимся столом и поймете, почему я жадно схватила три упаковки... Помяла и повесила обратно: здешний-то стол стоит как вкопанный.

На кассе обнаружилось, что мне надо лишь прокатать карту и расписаться, а все покупки упаковывает кассирша. Ей это легко, потому что пакеты насажены на специальную распорку уже в открытом виде: она раскладывает туда продукты и передает мне готовую кладь. Каждый пакет – двойной, на всякий случай.

Или я сажусь в пригородную электричку, которая идет из Манхэттена на запад, в глубь штата Нью-Джерси. Прохожу по первым трем вагонам – чисто, двухэтажно, вайфайно.

Только народу почти битком (один пассажир на два сиденья), и я устремляюсь в четвертый вагон, который абсолютно пуст, но отделен небольшой перемычкой. Пролезть под нее нетрудно, но почему-то не хочется, и я спрашиваю у аккуратного кондуктора в фуражке, мол, а можно мне туда, где пусто и отделено перемычкой? Он смотрит как-то сочувственно и говорит: «Увы, мэм, нельзя. Это такая система: на первой станции открываются ближайшие три вагона, заполняются пассажирами. На следующей станции – другие три и так далее. Путь неблизкий, остановок много, и надо, чтобы люди могли сесть в пустой вагон даже в час пик. Поискать вам место?»

Или я захожу в универмаг, беру корзинку с непонятной длинной ручкой. Привычно набираю всякой всячины, пока корзинка не перестает быть таскабельной. Задорно по-русски волоку ее к кассе и вдруг слышу оклик: «Зачем же вы несете такую тяжесть!» Ко мне подбегает девушка, ставит корзину на попа, берется за ту самую длинную ручку и легко везет ее к кассе. «У нас же большой магазин – значит, корзинки обязательно должны быть на колесах», – объясняет она с выражением лица, как у того кондуктора.

Комфорт всеобъемлющ и всепроникающ: натер ногу туфлями – в любой аптеке есть стеллаж с пластырями, спецстельками, кремами и подушечками; купил цветы – получи в придачу пакетики с удобрениями и бумажку с инструкциями; кончился крем – приходи в «Сефору», получи бесплатно три разных баночки на пробу. Дружище, о тебе уже позаботились. Сделай одолжение – воспользуйся.

К чему я все это рассказываю, душу травлю? Ведь самое страшное не то, что у нас не так. Страшно то, что для русского человека бытовой комфорт в принципе аномалия. Наши бабушки сражались за буханку хлеба, мамы – за пару джинсов, мы сражаемся с холодной водой летом и с грязными дорогами зимой. Схема, успешно проверенная веками: русскому человеку положено страдать и преодолевать, а не преодолеешь – не выживешь. Когда преодолевать нечего, происходит сбой в матрице. Потому что огромное количество сил и энергии, ежедневно уходящее на бытовое выживание, остается в тебе. И с этим нужно что-то делать, как-то расходовать. А как русский человек приучен расходовать лишние силы?

В 1971 году в Ленинград приехал именитый французский профессор – читать лекции в ЛГУ. К нему приставили переводчиком моего отца, тогда пятикурсника. И где-то через неделю профессор сказал ему, доверительно склонясь над тарелкой с супом в университетской столовой: «Знаете, Серж, в чем разница между русским и европейцем? У нас все слишком легко, слишком удобно. И это расслабляет. А в вашем вечном русском преодолении есть что-то особенное – вас с детства растят бойцами!»

Наполеон с ним согласился бы. А вот наши бабушки – вряд ли.