Немецкое иго в России

Считается что немецкий национализм и убеждение в расовом превосходстве возникло в  конце XIX века, но это не так. Немцы всегда были убеждены в своем расовом превосходстве, а славян, русских за людей не считали.
Считается что будто в царское время немцы в России быстр "обрусели" и становились патриотами своей страны и народа, но это далеко не так...

....

Об этом неоднозначно писали еще деятели императорской России

Поэт-дипломат Федор Тютчев считал, что

«достаточно взглянуть на первого попавшегося немца, приехавшего в Россию, – будь он самый умный или самый заурядный – взглянуть на его повседневные отношения со всем, что не относится к его расе, чтобы понять, до какой степени глубокое, фанатически нетерпимое и непримиримое убеждение в своем расовом превосходстве является основой его природы, первым условием его нравственного существования и какую ненависть и ярость у него вызовет все, что захочет подвергнуть сомнению законность этого убеждения…».

 

В другом месте он утверждает, что «немцы, от мала до велика, наши и не наши, у которых нет, собственно, никакой причины не любить Россию, питают к нам исключительно физиологическую и потому именно неискоренимую и непреодолимую антипатию, расовую антипатию. И это наиболее яркая черта их национальности». 
Фёдор Тютчев писал о том что немцы были убеждены в своем расовом превосходстве и просто ненавидят русских


Для Алексея Ермолова немцы – беспринципные карьеристы-себялюбцы:
«Разными средствами выживаю я отсюда (с Кавказа) людей бесполезных и между таковыми барона Вреде. Он по немецкой своей сущности слишком любит выгоды и празден до такой степени, что кроме собственных дел ничем не занимается». 
Алексей Петрович Ермолов крайне негативно высказывался о немцах

Иван Аксаков в одной из своих статей 1860-х годов сравнивает немцев с евреями:

«Евреи, так же как и Немцы, не признают в России Русской народности и подвергают еще сомнению вопрос (для Немцев уже давно решенный отрицательно!) о том: действительно ли Русские – хозяева в Русской земле? По их мнению, Евреи в Русской земле такие же хозяева, как и Русские. Такое требование Евреев… вполне совпадает с Немецким идеалом отвлеченного государства». 

Михаил Погодин (1869) иронически приветствует нежелание немцев учить русский язык:
«…Немцы перебивают теперь дорогу Русским по всем отраслям службы: военной, гражданской и ученой; выучите их всех русскому языку, да от них отбоя не будет, и бедные Русские должны будут только ходить за сохою и бороною и довольствоваться только черными работами». 

Григорий Шварц,  генерал, командир лейб-гвардии Семеновского полка, главный виновник «Семеновской истории»

Недобрые чувства к «русским немцам» легко найти и у людей, не замеченных в германофобии, в отличие от авторов, процитированных выше. Скажем, Александр Пушкин раздраженно отреагировал в дневнике (1833) на дело некоего фон Бринкена, пожелавшего, чтобы его судило остзейское дворянство:
 
«Конечно, со стороны государя есть что-то рыцарское, но государь не рыцарь». Когда же лифляндское дворянство отказалось его судить, под предлогом, что он воспитывался в корпусе в Петербурге, поэт с явным злорадством записал: «Вот тебе шиш и – поделом».
Петр Вяземский, отказавшийся вступить в Северное общество, среди прочего из-за антинемецких настроений, там царивших, в письме Александру Тургеневу (апрель 1828), жалуясь на то, что ему отказали в просьбе служить в армии во время войны с турками (отказ подписал Александр Бенкендорф), восклицает:
«Когда с меня <…> хотят сдирать кожу <…> тогда я Русский; а когда блеснет минута, в которую весело быть Русским, тогда во мне не признают коренных свойств и говорят: сиди себе с Богом, да перекрестись, какой ты Русский! у нас Русские – Александр Христофорович Бенкендорф, Иван Иванович Дибич, Черт Иванович Нессельроде и проч. и проч». 

Будущий московский почтдиректор Александр Булгаков (находившийся, кстати, в прекраснейших отношениях с тем же Нессельроде) написал в письме к брату (октябрь 1820) по поводу «Семеновской истории» – бунта солдат, вызванного жестокостью полковника Григория Шварца: «Все пакости делаются у нас иностранцами. Свой своему поневоле брат». (Следует, между прочим, отметить, что Шварц, строго говоря, иностранцем не был, он родился в России и являлся русским подданным, получается, что немецкая этничность, сама по себе, в глазах Булгакова – признак иностранца.)
В другом письме (февраль 1831) Булгаков ревниво подсчитывает процент немцев, награжденных за «турецкую войну»:
 
«По странному стечению обстоятельств и случаю, кроме Горчакова, все только одни встречаются немецкие имена. Но говори что хочешь, солдатушки-то русские…». 

Следы русско-немецкого противостояния можно найти и в классике отечественной словесности. Обычно в связи с образом немца вспоминают симпатичных Вернера в «Герое нашего времени», Карла Иваныча в толстовском «Детстве» и Лемма в «Дворянском гнезде». Но эти персонажи – доктор, гувернер, учитель музыки – не конкуренты русским дворянам, почему бы не позволить к ним симпатию?
Зато Берг в «Войне и мире» – бездушный и пустой карьерист, ходячий образ немца из дворянских мемуаров и писем – самое презираемое автором его создание – не удостаивается даже ненависти, как Наполеон или Элен. Карикатурный губернатор фон Лембке в «Бесах» к бесам не причислен только в силу своей полной ничтожности, а характеристика его как члена немецкой корпорации типична для русского германофобского дискурса.
Отдал должное немецкой теме и Николай Лесков: от мифологизированного русско-немецкого конфликта в «Железной воле», заканчивающегося трагикомической смертью Гуго Пекторалиса, поперхнувшегося блином, до пугающей истории онемечивания русского человека в «Колыванском муже». 

Алекса́ндр Бенкендо́рф, шеф жандармов и одновременно Главный начальник III отделения императорской канцелярии не пускал русских «наверх»

«Немцеедство» в той или иной степени было присуще всем направлениям дворянского общественного движения XIX века, в том числе и революционному. О германофобии декабристов, являвшейся одной из важнейших составляющих их идеологии, уже приходилось подробно писать.
В студенческих радикальных кружках второй половины 1820-х годов господствовали сходные настроения. Скажем, в кружке братьев Критских – Петра, Михаила и Василия (1826-1827) часто говорилось «о правительстве и начальниках, что сии последние не хороши и не должны быть иностранцы». Один из лидеров этого кружка Николай Лушников в агитационных виршах обвинял в «немчизне» уже самого императора: «Друзья, нерусский нами правит»; «Да свергнет Бог с него корону,/Пришлец он низкий – он немчин». 
Декабристы были недовольно тем что немцы правят страной и выживают отовсюду русских

«Немецкая» сущность империи Романовых, этнокультурная чуждость ее русскому народу – одна из постоянных тем эмигрантской публицистики Александра Герцена. Он посвятил ей несколько страниц книги «О развитии революционных идей в России» (1851), в которой уверял, что в послепетровскую эпоху «народ, поднимавшийся за самозваного сына Ивана IV, не ведал даже имен всех этих Романовых – Брауншвейг-Вольфенбюттельских или Гольштейн-Готторпских…». Здесь же дается резкая характеристика «русских немцев»:
 
«Немцы <…> далеко не олицетворяли прогресса; ничем не связанные со страной, которую не давали себе труда изучить и которую презирали, считая варварской, высокомерные до наглости, они были раболепнейшим орудием императорской власти. Не имея иной цели, как сохранить монаршее к себе расположение, они служили особе государя, а не нации. Сверх того, они вносили в дела неприятные для русских повадки, педантизм бюрократии, этикета и дисциплины, совершенно противоположный нашим нравам. <…
 
> Русское правительство до сих пор не имеет более преданных слуг, чем лифляндские, эстляндские и кур-ляндские дворяне. «Мы не любим русских, – сказал мне как-то в Риге один известный в Прибалтийском крае человек, – но во всей империи нет более верных императорской фамилии подданных, чем мы». Правительству известно об этой преданности, и оно наводняет немцами министерства и центральные управления.
Это и не благоволение и не несправедливость. В немецких офицерах и чиновниках русское правительство находит именно то, что ему надобно: точность и бесстрастие машины, молчаливость глухонемых, стоицизм послушания при любых обстоятельствах, усидчивость в работе, не знающую усталости.
Добавьте к этому известную честность (очень редкую среди русских) и как раз столько образования, сколько требует их должность, но совсем не достаточного для понимания того, что вовсе нет заслуги быть безукоризненными и неподкупными орудиями деспотизма; добавьте к этому полнейшее равнодушие к участи тех, которыми они управляют, глубочайшее презрение к народу, совершенное незнание национального характера, и вам станет понятно, почему народ ненавидит немцев и почему правительство так любит их». 

Не трудно заметить, что аргументация Герцена не слишком отличается от доводов Вигеля, Самарина или Тютчева, он только делает более радикальные выводы из тех же посылок, диктуемых их общей русско-дворянской культурой. 

Иван Дибич-Забалканский, граф, последний представитель рода Дибичей, российский генерал-фельдмаршал, «немец»

В более поздней работе «Русские немцы и немецкие русские» (1859) Герцен пытается сделать из понятия «немцы» социальную характеристику, немцы – это вообще правительствующие реакционеры, вне зависимости от этнического происхождения:
 
«Наши правительствующие немцы <…> родятся от обруселых немцев, делаются из онемечившихся русских», «онемечившиеся немцы» даже хуже, но все они «относятся одинаким образом к России, с полным презрением и таковым же непониманием». «Настоящие немцы составляют только ядро или закваску , но большинство состоит из всевозможных русских – православных, столбовых с нашим жирным носом и монгольскими скулами <…>
Вступив однажды в немцы, выйти из них очень трудно, как свидетельствует весь петербургский период; какой-то угол отшибается, и в силу этого теряется всякая возможность понимать что-нибудь русское…».
Тем не менее герценовские «немцы» не теряют и в новой трактовке этнической составляющей, ведь «настоящие немцы», как-никак, составляют «ядро или закваску» этого, говоря термином историка Теодора Шанина, этнокласса. 

В том же духе высказывались по «немецкой» теме и соратники Герцена – Михаил Бакунин и Николай Огарев, также родовитые русские дворяне. Показательно, что на более поздних этапах «освободительного движения», когда руководящая роль в нем перестала принадлежать дворянам и перешла к «разночинцам», германофобия сделалась маргинальной пропагандистской стратегией. У разночинцев не было столь крупных личных счетов с немцами, как у их предшественников. 

Возникает, конечно, закономерный вопрос – насколько «русские немцы» заслужили подобные нелестные характеристики. В принципе, для темы данного исследования это не имеет особого значения, но все же стоит отметить, что есть немало свидетельств, исходящих из немецкой среды, отчасти подтверждающих правоту некоторых вышеприведенных высказываний (разумеется, мифы Вигеля не верифицируемы).
 
Скажем, барон Андрей Дельвиг (двоюродный брат поэта) откровенно пишет в своих мемуарах о «ненависти» «остзейских дворян, моих земляков, к России, к которой присоединены более 150 лет, но не признают ее своим отечеством, а служат, как они говорят, не ей, а государю, и этой преданностью эксплуатируют в свою пользу всю русскую землю». Фон Самсон в 1878 году упрекал своих единоплеменников:
«Если мы не хотим скрыть правду, мы должны сознаться, что понятие верности Империи вероятно для многих незнакомо и никогда не существовало».

Барон, военный инженер Андрей Дельвиг признавал: немцы не любят Россию

Профессор Юрьевского университета Александр Фрейтаг фон Лоринггофен в статье 1915 году признал, что немцы действительно питают «некоторое пренебрежение к России и русским».
Я упоминаю здесь только тех, кто пытался смягчить русско-немецкий антагонизм, русофобским же филиппикам из сочинений эмигрантов-остзейцев можно посвятить отдельную статью.
 
Интересной фигурой был остзейский барон Тимотеус фон Бок, призывавший немецкое рыцарство сделаться «неотъемлемой частью русского дворянства», влиться «в ряды национального государства»:
«Если допустить пристрастие, то, конечно, к большинству нации. Я <…> не хочу иметь вид человека, ставящего себя, как Лифляндец, в оппозицию к остальной части нации. Как дворянин, я горжусь, что мои предки были древние рыцари, как гражданин, я никогда не буду ничем другим, как самым закоренелым русским». 

Думается, такая постановка вопроса устроила бы русских националистов, но, к сожалению, большинство потомков рыцарей были солидарны не с фон Боком, а с его однофамильцем (а скорее всего, и родственником) Вильгельмом фон Бокком, заявившим с предельной откровенностью: «Ожидать от нас, чтобы мы, оставаясь немцами, в то же время были душою и сердцем русскими… все равно, что требовать, чтоб квадрат, не изменяясь в своей форме, сделался треугольником». 

Арена борьбы: наука и культура. Наиболее конфликтной точкой русско-немецкого противоборства в сфере науки была, так сказать, высшая инстанция последней – Петербургская Академия наук, с самого своего возникновения (1724) возглавляемая и наполняемая немцами (первый президент – Лаврентий Блюментрост; на первом ее заседании в 1725 году из 13 человек 9 были немцами), при Анне Иоанновне ею по очереди руководили Карл Герман Кейзерлинг, Иоганн Альбрехт Корф, позднее – Карл фон Бреверн, фактически же Академией управлял (даже при Елизавете) темный делец Иоганн-Даниил Шумахер. 

 
В 1742 году бывший токарь Петра I академик Андрей Нартов подал в Сенат «доношение», направленное против финансовых махинаций Шумахера и немецкого засилья в Академии вообще. Нартов настаивал на том, что Петр «повелел учредить Академию не для одних чужестранцев, но паче для своих подданных»
. Выписанные же Шумахером из-за границы профессора «все выдают в печать на чужестранных диалектах», а главное, «обучение Российского народу молодых людей оставлено, а производят в науку чужестранных, в которых Российской Империи ни какой пользы быть не может, кроме единого казенного убытка, который при том исходит на жалованье и на прочее, с чем оные по времени имеют бежать в свои отечества». Между тем «для лучшего произведения наук <…> можно бы изыскать ученых несколько человек из Россиян, но того ему, Шумахеру, в память не приходит…». 

Были и другие «доношения», в которых говорилось, что русские переводчики получают жалованья гораздо меньше, чем немецкие, что
«Русских учеников Немецкие мастера так отменно обучают, что в двадцать лет их науке совсем выучиться человеку Русскому не можно», что Шумахер всячески притесняет русских и покровительствует единоплеменникам – «определяет в Академию людей самых бесполезных, лишь бы только Немчина».
Обращалось внимание на то, что в гимназии при Академии многих немецких учителей можно легко заменить на русских, в качестве примера приводился некий Фишер – «Немец недостаточный и при том не малый пьяница <…> Русские с нуждою его разумеют и более за шута, нежели за учителя принимают». 

Примечательно, что, в конце концов, Шумахер, за которого вступились немецкие академики и покровители из русской знати, был оправдан. Наказанию же были подвергнуты «доносители». Михаил Ломоносов, поддерживавший Нартова, а позднее вступивший в острейшую распрю с большинством академиков-немцев, дошедшую до публичного скандала в Академическом собрании, в июле 1743 году «был признан виновным по нескольким статьям и ему грозило не только увольнение из Академии, но и наказание плетьми. <…> Только 12 января 1744 года Сенат <…> постановил: «Оного адъюнкта Ломоносова для его довольного обучения от наказания освободить, а во объявленных им продерзостях у профессоров просить прощения» и жалованье ему в течение года выдавать «половинное». Эта безрадостная ситуация явно отразилась в ломоносовском переложении 143-го псалма: 

Меня объял чужой народ, 
В пучине я погряз глубокой; 
Ты с тверди длань простри высокой, 
Спаси меня от многих вод. 
Избавь меня от хищных рук 
И от чужих народов власти: 
Их речь полна тщеты, напасти; 
Рука их в нас наводит лук. 


Иоганн-Даниил Шумахер, имел репутацию русофоба и казнокрада

Антинемецкие выпады звучат у Ломоносова и в оде на восшествие на престол Екатерины II: 

А вы, которым здесь Россия 
Дает уже от древних лет 
Довольство вольности златыя, 
Какой в других державах нет, 
Храня к своим соседям дружбу, 
Позволила по вере службу 
Беспреткновенно приносить; 
Не толь склонились к вам монархи 
И согласились иерархи, 
Чтоб древний наш закон вредить? 
И вместо, чтоб вам быть меж нами 
В пределах должности своей, 
Считать нас вашими рабами 
В противность истины вещей. 

Историографическую дискуссию Ломоносова с норманнизмом (подчеркивание германского происхождения первых русских князей пришлось очень кстати ко временам «бироновщины»), основоположники коего (Готлиб Зигфрид Байер, Герхард Фридрих Миллер, Август Людвиг Шлецер) были, все как на подбор, «германцами», его стремление найти славянские корни древнерусской государственности, так же невозможно понять вне контекста столкновения между русскими и немецкими учеными в стенах Академии. 

Это столкновение продолжало иметь место и в XIX столетии, о чем свидетельствует такой важный источник, как дневник Александра Никитенко (члена-корреспондента Академии с 1853 года, ординарного академика – с 1855), человека, в принципе, примыкавшего к «русской партии», но вместе с тем не одобрявшего ее излишнего, с его точки зрения, «немцеедства».
Михаил Ломоносов считал немецкое засилье большой бедой для России
 
Еще в декабре 1831 года он упоминает о том, что Академия не хочет утверждать присвоения ему Петербургским университетом должности адъюнкта, ибо она «не благоприятствует русским ученым», а в январе будущего года добавляет: меня обходят «только потому, что я не немец».
В апреле того же года Александр Васильевич (видимо, под впечатлением пережитой неудачи, а возможно, и в связи с запретом журнала «Европеец», о чем ниже), размышляя о русско-немецкой распре, отмечает, что

«люди образованные и патриоты <…> составляют род союза против иностранцев и преимущественно немцев. <…> Немцы знают, что такая партия существует. Поэтому они стараются сколь возможно теснее сплотиться, поддерживают все немецкое и действуют столь же методично, сколько неуклонно. Притом деятельность их не состоит, как большей частью у нас, из одних возгласов и воззваний, но в мерах». 

Геерхард Миллер, российский историограф немецкого происхождения, действительный член Академии наук и художеств, главный академический враг Михаила Ломоносова

В апреле 1855 года он описывает общее собрание в Академии, главным предметом которого стало избрание нового непременного секретаря:
«Тут боролись две партии: так называемая русская и немецкая. <…> Немецкая партия обладает большинством голосов, следовательно, она должна была превозмочь». Комментируя это событие, Никитенко нелицеприятно критикует нравы «русской партии»: «Вражда к немцам сделалась у нас болезнию многих. Конечно, хорошо, и следует стоять за своих – но чем стоять? Делом, способностями, трудами и добросовестностью, а не одним криком, что мы, дескать, русские!

Немцы первенствуют у нас во многих специальных случаях оттого, что они трудолюбивее, а главное – дружно стремятся к достижению общей цели. В этом залог их успеха. А мы, во-первых, стараемся сделать все как-нибудь, «по-казенному», чтобы начальство было нами довольно и дало нам награду. Во-вторых, где трое или четверо собралось наших во имя какой-нибудь идеи или для общего дела, там непременно ожидайте, что на другой или на третий день они перессорятся или нагадят друг другу и разбредутся». 

Никитенко стремится соблюсти объективность, быть «над схваткой», но это далеко не всегда ему удается. В феврале 1864 года Александр Васильевич с раздражением записывает известие о назначении президентом Академии Федор Литке:
 
«В полунемецкую Академию немца <…>
Да и что такое Литке? Он известен как хороший моряк и как очень неуживчивый человек, а главное, как большой покровитель своих соотечественников-немцев».
В августе он описывает юбилей академика Карла фон Бэра, превращенный, по его мнению, в немецкую демонстрацию:
«…Немцы, очевидно, хотели выказать свое торжество над русской партией <…> Ни одна немецкая речь не удостоила своего внимания России». 

В феврале 1865 года опять упоминается пристрастие к единоплеменникам президента Академии:
 
«Литке начинает обнаруживать свой «немчизм». Он решительно отворачивается от русских и, при своей сухости и холодности, делает это даже не совсем прилично.
Так, например, у него бывают собрания по понедельникам. Немецкие академики имеют право на них являться каждую неделю; некоторым из русских, еще не совсем ненавистным или еще не успевшим опротиветь, предоставлено посещать салон президента раз в две недели; остальные вовсе не приглашены.
К последним принадлежу и я. Он, говорят, не может мне простить моей речи, моей защиты русской национальности и мнения о том, что пора перестать выбирать членов из иностранцев». 

Граф Федор Литке,  мореплаватель, географ, исследователь Арктики, генерал-адъютант, адмирал (1855), президент Академии Наук в 1864-1882 годах, был русофобом

В преддверии юбилея Ломоносова Никитенко предполагает, что «без скандала, то есть без демонстрации против немцев, ломоносовский праздник, кажется, не обойдется». Зафиксирован у него и другой скандал – в связи с неизбранием в Академию славянофила Александра Гильфердинга (декабрь 1869 г.):
 
«Тут видят целый заговор <…> немцев против русского патриотизма». 

Кстати, оба этих академических скандала запечатлены в русской поэзии.
 
......
 

А самый громкий академический скандал разразился в 1880 году, когда Академия забаллотировала при избрании в ее действительные члены великого Дмитрия Менделеева, предпочтя ему посредственного Федора Бейльштейна.

В ряде газетных публикаций («Новое время», «Голос», «Русь») эта несправедливость напрямую связывалась с интригами «немецкой партии». И, надо сказать, данная версия имеет под собой определенную фактическую базу. Александр Бутлеров так записал распределение белых и черных шаров: «Очевидно – черные: Литке (2 (он, как президент Академии, имел два голоса)»...

 

И дальше: ...Черные: «Веселовский, Гельмерсен, Шренк, Максимович, Штраух, Шмидт, Вильд, Гадолин. Белые: Буняковский, Кок-шаров, Бутлеров, Фаминцын, Овсянников, Чебышев, Алексеев, Струве, Савич». Статистика красноречивая: из голосовавших против Менделеева девяти человек – 7 немцев, из голосовавших за девяти человек – 1 немец. 
 

Выдающийся русский учёный Дмитрий Ивановича Менделеев долгие годы безуспешно вел борьбу с немецкими властями в академии наук
 
Есть свидетельства и даже исследования о русско-немецких «схватках» и в других научных учреждениях.
 
Например, к концу 1840-х годов русские ученые-националисты (Роман Голубков, Василий Григорьев, Николай и Дмитрий Милютины, Николай Надеждин), нацеленные на создание этнографии именно русского народа, после длительной и упорной борьбы оттеснили от руководства Русским географическим обществом «немецкую партию» во главе с Карлом фон Бэром, Фердинандом Врангелем и Федором Литке, ориентировавших деятельность Общества не на запросы русской жизни, а исключительно на связи с европейским научным сообществом и общечеловеческую этнографию (тот же Бэр так и не удосужился выучить русский язык и свои труды публиковал почти исключительно на немецком или латинском). 

Вице-председателем Общества на место Литке был избран известный «немцефоб» Михаил Муравьев (будущий граф Виленский, пресловутый «Вешатель»). 

Из дневника Осипа Бодянского можно узнать о похожей ситуации в Русском археологическом обществе. В 1846-1852 годах его возглавлял герцог Максимилиан Лейхтенбергский, при котором тон задавали немецкие ученые, все печатные издания Общества выходили на иностранных языках и были посвящены в основном классической археологии и нумизматике западноевропейских стран.
Только благодаря инициативе фольклориста Ивана Сахарова в 1849 году началось издание «Записок отделения русской и славянской археологии». После смерти герцога Общество возглавил великий князь Константин Николаевич, известный своими славянофильскими симпатиями, что стало «главной причиной удаления немцев».

Карл Эрнст фон Бэр, Карл Максимович, один из основоположников эмбриологии и сравнительной анатомии, академик Петербургской академии наук, президент Русского энтомологического общества, один из основателей Русского географического общества

Русско-немецкое противостояние (но без острой борьбы) в Московском университете первой половины 1830-х годов отмечено в герценовском «Былом и думах»: «Профессора составляли два стана, или слоя, мирно ненавидевшие друг друга: один состоял исключительно из немцев, другой – из ненемцев. Немцы <…> отличались незнанием и нежеланием знать русского языка, хладнокровием к студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали». 

Русско-немецкая «война» отражена и в истории русской литературы. Скажем, сегодня уже можно считать доказанным, что запрещение журнала «Европеец» в 1832 году было связано с несколькими строками его издателя Ивана Киреевского в статье «Горе от ума» – на московском театре», метившими в «русских немцев»:
 
«…Любовь к иностранному не должно смешивать с пристрастием к иностранцам; если первая полезна, как дорога к просвещению, то последнее, без всякого сомнения, и вредно, и смешно, и достойно нешуточного противодействия.
Ибо, – не говорю уж об том, что из десяти иноземцев, променявших свое отечество на Россию, редко найдется один просвещенный, – большая часть так называемых иностранцев не рознится с нами даже и местом своего рождения: они родились в России, воспитаны в полурусских обычаях, образованы так же поверхностно и отличаются от коренных жителей только своим незнанием русского языка и иностранным окончанием фамилий.

Это незнание языка, естественно, делает их чужими посреди русских и образует между ними и коренными жителями совершенно особенные отношения. Отношения сии, всем им более или менее общие, рождают между ними общие интересы и потому заставляют их сходиться между собою, помогать друг другу и, не условливаясь, действовать заодно.

Так самое незнание языка служит для них паролем, по которому они узнают друг друга, а недостаток просвещения нашего заставляет нас смешивать иностранное с иностранцами, как ребенок смешивает учителя с наукою и в уме своем не умеет отделить понятия об учености от круглых очков и неловких движений». Николай I, по свидетельству Александра Бенкендорфа, лично обратил внимание на этот пассаж как на «самую неприличную и непристойную выходку на счет находящихся в России иностранцев…». 

В 1868 году цензура и театральное ведомство потребовало переделки комедии Алексея Потехина «Рыцари нашего времени», в которой «два главные действующие лица: баронесса немка и немец Кукук – оба мошенники, оплетающие и надувающие русских. Театральное начальство признало это непозволительным и велело немцев преобразовать в русских, из чего выходит, что русские могут быть подлецами, а немцы нет». Главное управление печати усмотрело в пьесе «враждебные чувства к дружественной нам нации». 

Герцог Максимилиан Иосиф Евгений Август Наполеон Богарне был вытеснен русскими из Археологического общества, редкая победа русских

Впрочем, сам литературный процесс в императорской России (за исключением административных мер сверху) не стал полем для русско-немецких «разборок». Никакого сравнения с еврейской проблемой в русской литературе в начале прошлого века! Это объясняется очень просто: немцы в русской литературе были представлены чрезвычайно скудно, а потому не выступали здесь в качестве конкурентов.
Самые крупные имена – Антон Дельвиг и Вильгельм Кюхельбекер (второй-третий ряд), люди, подчеркнуто стремившиеся к обрусению. Ничего подобного сплоченной немецкой корпорации в армии, различных министерствах, Академии, – в литературе (как и в сфере искусств) мы не найдем. Феномен этот на первый взгляд парадоксален, ведь немцы были самым образованным этносом империи. Но разгадка его, кажется, не столь уж сложна.
 
Немцы слишком высоко ставили свою собственную и слишком презирали русскую культуру, для того чтобы участвовать в творчестве последней. Служить офицером или чиновником, командовать туземцами, на худой конец, насаждать среди них просвещение — это занятие вполне достойное. Но создавать литературу на туземном языке! Это все равно как если бы Редьярд Киплинг стал писать на хинди. 

Арена борьбы: остзейский вопрос. Остзейский вопрос, и в целом, и в частностях, исследован в советской и в новейшей российской историографии достаточно неплохо, поэтому в данном случае я ограничусь самыми необходимыми сведениями.

Вошедшие в состав Российской империи в 1721 году Лифляндия, Эстляндия и остров Эзель (а затем и присоединенная к ней, с воцарением Анны Иоанновны, Курляндия) образовали так называемый Остзейский край, само название которого подчеркивало его немецкий характер (буквально – край Восточного (Балтийского) моря, то есть находящийся к востоку от Германии, но не от России, для которой это море – Западное).
Петр I даровал указанным провинциям особые привилегии, которые затем были подтверждаемы всеми его преемниками до Екатерины II. Край получил совершенно уникальный административно-правовой статус, который обеспечивал доминирование немецкого дворянства (рыцарства) и верхушки бюргерства над практически бесправным латышским и эстонским населением и даже над немногочисленными здесь проживающими русскими. И это притом, что немцы в Прибалтике были очевидным меньшинством: даже в начале прошлого века – 6-9% от общей численности населения края (а «рыцари» среди всех немцев составляли только 3-4%, менее 5 тыс. из 130-150 тыс.). 


Федор Бейльштейн, химик-органик, был русофобом и не пустил в Академию наук самого Дмитрия Менделеева

По сути, власть в остзейских губерниях сосредоточивалась в органах местного дворянского самоуправления (ландтагах). В управлении, делопроизводстве, культуре и образовании безраздельно царил немецкий язык. Господствующей религией являлось лютеранство.
Русские губернаторы обязаны были строить свою служебную деятельность на основе уважения привилегий и прав немецкого дворянства. Принятые ландтагами решения по сословным делам не подлежали утверждению со стороны губернских властей и сообщались им только для сведения.
В губерниях внутренней России «рыцари» получали те же права, что и русские дворяне, зато последние правами немецких дворян пользоваться не могли (если только их фамилии по согласованию с ландтагами не были внесены в местные «матрикулы» – дворянские родословные книги). Де-факто (а отчасти и де-юре) в крае могли иметь силу лишь законы, специально для него изданные, а из российских только те, распространение которых на Прибалтику особо оговаривалось. 

Благодаря немецкому влиянию при дворе и в администрации, а также хорошо налаженному подкупу русской знати (один из способов – внесение имени того или иного «нужного человека» в «матрикулы») и чиновников, остзейцы успешно отбивали атаки русских дворян, недовольных этим очевидным неравноправием.
 
«Ни одна из политических группировок русского дворянства не обладала такими организационными возможностями, какие имелись в распоряжении немецкого рыцарства в остзейских губерниях: сословные привилегии и местная автономия давали право на содержание своеобразного дипломатического представительства в столице, а наличие особой кассы позволяло подкупы высших должностных лиц в таких масштабах, которые далеко превосходили платежеспособность отдельных лиц из среды самых богатых (русских) помещиков».
 
Где бы ни находились «рыцари» – в Прибалтике, Петербурге или на Кавказе, они «продолжали оставаться членами рыцарской корпорации, всегда и везде сознающими общность своих сословных интересов и оказывающими друг другу взаимную помощь и поддержку». Напомню, что русское дворянство до Жалованной грамоты Екатерины II (1785) вообще не имело своего самоуправления, а когда последнее возникло, то оно не шло ни в какое сравнение с немецким по структурированности, правам и возможностям влиять на власть. 

Как только при Екатерине русские дворяне обрели значительное политическое влияние, они тут же предприняли атаку на немецких собратьев по благородному сословию. Остзейский вопрос активно поднимался дворянскими депутатами в Уложенной комиссии 1767 года. В 1782-1786 годах Екатерина формально отменила особый статус остзейских губерний и «слила» их с остальной империей. Но уже в 1796 году Павел I снова восстановил его в полном объеме. При Александре I и Николае I привилегии «рыцарей» соблюдались неукоснительно.
 
Особенно следил за этим Николай, который, по свидетельству Модеста Корфа, в начале 1839 года высказался на сей счет следующим образом:
«Что касается до этих привилегий, то я и теперь, и пока жив, буду самым строгим их оберегателем, и пусть никто и не думает подбираться ко мне с предложениями о перемене в них, а в доказательство, как я их уважаю, я готов был бы сам сейчас принять диплом на звание тамошнего дворянина, если б дворянство мне его поднесло».


Барон, затем с 1867-го граф Модест Корф, директор Императорской публичной библиотеки (1849-61), председатель Бутурлинского комитета, почетный член Петербургской Академии наук

В 1845-1848 годах в Риге в составе ревизионной комиссии находился славянофил Юрий Самарин. Увиденное там настолько его потрясло, что он написал остропублицистический памфлет «Письма из Риги», посвященный изобличению немецкого господства в Прибалтике, униженному положению там русских («систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности в лице немногих ее представителей – вот что теперь волнует во мне кровь…»; «здесь все окружение таково, что ежеминутно сознаешь себя, как русского, и как русский оскорбляешься»), гонениям на православие и потворству всему этому со стороны генерал-губернатора князя Александра Суворова.
Главный вывод звучал жестко и бескомпромиссно:
 
«…Современное устройство Остзейского края противоречит основным государственным и общественным началам, выработанным новейшею историею, достоинству и выгодам России и, наконец, интересам самого края. Будучи само по себе совершенно искусственно, оно держится не собственною своею крепостью, а искусственными же средствами, то есть опорою правительства. <…>
Чтобы быть полновластными господами у себя, остзейские привилегированные сословия должны располагать волею правительства, иными словами: быть господами у нас. Они давно это поняли, но мы до сих пор не могли еще понять, что <…> или мы будем господами у них, или они будут господами у нас». 

Это сочинение немыслимо было опубликовать легально, и оно распространялось в списках в Москве и Петербурге; осенью 1848 года, вернувшись в Москву, Самарин устраивал его публичное чтение в салонах. Ответным ходом «немецкой партии» стал арест славянофила и заключение его в Петропавловской крепости сроком на две недели. Так могущественно оказалось немецкое лобби в Петербурге, что министр внутренних дел Лев Перовский, министр государственных имуществ Павел Киселев и шеф жандармов Алексей Орлов, поддерживавшие Самарина, не смогли этого предотвратить. Правда, благодаря им и своему высокому аристократическому статусу Юрий Федорович (чьим восприемником от купели был сам Александр I) отделался еще сравнительно легко. 

Замечательно точно сформулировал суть его дела в личной беседе с ним государь Николай Павлович:
 
«Вы прямо метили в правительство. Вы хотели сказать, что со времени императора Петра I и до меня мы все окружены немцами и потому сами немцы. <…> Вы поднимали общественное мнение против правительства; это готовилось повторение 14 декабря. <…> Ваша книга ведет к худшему, чем 14 декабря, так как она стремится подорвать доверие к правительству и связь его с народом, обвиняя правительство в том, что оно национальные интересы русского народа приносит в жертву немцам».
 
«Незабвенный» прекрасно понимал, что его неограниченная власть и немецкие привилегии «скованы одной цепью» и удар по последним неизбежно отзовется на первой. 

Юрий Самарин, русский публицист и философ, один из идеологов «немцеедства», пострадал от остзейцев

Во время правления Александра II ситуация в Остзейском крае, казалась бы, должна была измениться. «Великие реформы» подразумевали радикальную модернизацию империи, которая, по идее, не могла не коснуться такого заповедника средневековья, как Прибалтийские губернии: положение остзейского дворянства было уникальным, «нигде в Европе <…> дворянство не обладало столь многочисленными сословными привилегиями, как в Прибалтике.
 
Уже в XIX веке оно представляло собой служилое дворянство, как, например, прусское, не имевшее никаких особых сословных привилегий; в Австрии и Швеции оно образовывало общественную страту без особых сословных или, тем более, государственных функций». Тем более что среди реформаторов было немало русских националистов, жаждавших потеснить привилегированных «наемников». К «антиостзейской партии» принадлежали военный министр Дмитрий Милютин, министр госимуществ Александр Зеленой, великий князь Константин Николаевич.
 
Но «проостзейская партия» в верхах была также весьма влиятельна: в ее состав входили министры внутренних дел Петр Валуев и Александр Тимашев, шеф жандармов Петр Шувалов, министр финансов Михаил Рейтерн и др. А главное: сам император скорее сочувствовал второй, а не первой «партии». Дмитрий Милютин позднее с раздражением вспоминал, что Александр
 
«постоянно выказывал непонятную поблажку остзейским немцам и не допускал в отношении к ним никаких крутых мер, как бы опасаясь чем-либо возбудить между ними малейшее неудовольствие». Пользовавшиеся этим «немецкие бароны и бюргеры умели мастерски уклоняться от исполнения самых положительных распоряжений высшего правительства, считавшихся посягательством на автономию и привилегии потомков меченосцев». 

Мотивы «Освободителя» понятны, он просто шел по отцовским стопам.
Александр второй поддерживал немцев в борьбе против русских
 
Поддержка же остзейцев рядом русских высокопоставленных чиновников-аристократов связана не только с завуалированным подкупом (Валуеву, служившему долгое время в Прибалтике, принадлежало имение в Курляндии, предки Шувалова попали в «матрикулы» еще при Елизавете, а сам Петр Андреевич был остзейским генерал-губернатором в 1864-1866 годах) или с нежеланием «переть против рожна», но и с очевидной симпатией, например, того же Шувалова к остзейскому социальному порядку, местному способу освобождения крестьян (без земли) и желанием распространить эту модель на собственно Россию (а не наоборот, распространить практику «Великих реформ» на Прибалтику, как настаивала «национальная партия»).
Таким образом, остзейский вопрос стал полем боя двух социально-политических проектов: национально-либерального, нацеленного на создание Большой русской нации, и консервативно-аристократического, продолжающего отдавать предпочтение сословному над национальным. 

В 1860-х годах в русской прессе разворачивается мощная кампания против остзейцев, пик которой приходится на 1867-1869 годы, когда в одном русле действовали «национально-государственнические» «Московские ведомости» Михаила Каткова, славянофильская «Москва» Ивана Аксакова (там только в 1869 году появилось 32 передовицы посвященных Остзейскому вопросу) и либеральный «Голос» Андрея Краевского.
В 1864-1865 годах активную роль в этой кампании играл официоз военного министерства «Русский инвалид», за которым стоял Милютин, но после высочайшего неудовольствия газета была вынуждена смягчить позицию.
Важнейшей акцией «национальной партии» стал выход первого тома «Окраин России» ветерана «остзейской войны» Юрия Самарина, полностью посвященного Прибалтике и поднимающего те же проблемы, что и «Письма из Риги», но более развернуто и фундированно. Правда, издавать эту работу пришлось… в Праге (а следующие ее выпуски, по иронии судьбы, – в Берлине), сам же ее автор заслужил высочайший выговор.


Граф Петр Шувалов, член Государственного Совета, шеф жандармов был просто куплен остзейцами

Но, несмотря на столь серьезную «артподготовку», реальные результаты введения «русских начал» в Прибалтике оказались не слишком значительными: они не вышли
«за грани малосущественных мер (некоторое улучшение материальных условий для православной церкви, усиление преподавания русского языка, учреждение нескольких русских гимназий и школ, требование установить равноправие русского языка с немецким в городском управлении и в суде прибалтийских губерний). Да и эти меры вводились с оглядкой на остзейцев <…> правительство мирилось с сохранением статус-кво и в сфере управления прибалтийскими губерниями и отпор давало только лишь самым дерзким выпадам немецких сословий, имевшим целью еще более ослабить контроль центральной власти, или вырвать дополнительные гарантии «остзейской автономии»…». 

Перелом (хотя отнюдь не «коренной») произошел только при Александре III.
 
И дело не только в личной германофобии «Миротворца», но и в кардинальном изменении внешнеполитической обстановки в Европе после создания Германской империи: «...Пангерманизм был вызовом <…> для Романовых. <…> Пангерманизм, как ожидалось, должен был в обозримом будущем заявить права на остзейские губернии как часть большой Германии. С этого времени оказалась под вопросом лояльность Романовым всех немецких подданных империи <…>
Именно в 80-е годы, после объединения Германии и формирования антироссийского блока центральных держав, балтийские немецкие дворяне перестали быть проблемой фрондирующего русского дворянства <…>, а стали важным фактором в геополитических планах и страхах имперской власти». 

Во второй половине 1880-х годов, после посещения Прибалтики комиссией сенатора Николая Манассеина, там были произведены следующие преобразования: сословные полицейские учреждения заменены государственными; введены судебные уставы 1864 года; народные школы и учительские семинарии изымались из ведения дворянства и переходили в подчинение Министерства народного просвещения; русский язык окончательно утверждался в качестве языка переписки правительственных и местных сословных учреждений, а также последних между собой, и языка преподавания в Дерптском (с 1893 года – Юрьевском) университете. 

Тем не менее до фактической ликвидации особого статуса немецкого дворянства было очень далеко:
«дворянские организации сохранили свою автономию, они продолжали руководить земским делом и лютеранской церковью», в крае так и не был введен суд присяжных, сохранилась подвластная рыцарству волостная и мызная полиция. Пользуясь связями в Петербурге, бароны стойко продолжали отстаивать свои интересы. 

Николай II, в отличие от своего отца, был гораздо более благожелательно настроен по отношению к остзейцам. В период с 1894 по 1905 год «в целом <…> правительство отошло от политики унификации Прибалтийских губерний»...

.....
Новая волна реформ в Прибалтике была задумана при Петре Столыпине в 1908 году, ее опять-таки спровоцировали внешнеполитические обстоятельства: во время революционных событий 1905-1907 годов в правительственных кругах Германии всерьез обсуждалась возможность интервенции в Прибалтику, причем эту идею с энтузиазмом поддерживали многие остзейцы, например, лифляндский ландрат Михаил фон Сиверс, который «установил контакты с Министерством иностранных дел Германии и пытался склонить его к активным действиям». Вызывала беспокойство также деятельность в крае «Немецких обществ».

 

Этих массовых немецких националистических организаций, основанных в 1906-1907 годах, особенно их связи с «Пангерманским союзом» (тайным членом последнего был, например, упомянутый выше Сиверс), ставившим целью объединение всех немцев, живущих за пределами Германии.
Настораживало Министерство внутренних дел и проводившееся «Немецкими обществами»
«переселение в Прибалтику немецких колонистов из Поволжья и Волыни <…> Эта акция должны была восполнить практически полностью отсутствовавший здесь социальный слой – немецкое крестьянство – и тем самым укрепить местную немецкую диаспору».
 
Было решено ослабить немецкое влияние в Прибалтике путем переселения русских крестьян из внутренних губерний на казенные земли и комплектования местной администрации преимущественно из русских чиновников.
 
Однако прибалтийский генерал-губернатор Александр Меллер-Закомельский резко выступил против этих правительственных распоряжений и даже позволил предать общественной огласке копии секретных циркуляров, переслав их главе Канцелярии по подаче прошений на высочайшее имя Александру фон Будбергу, который, в свою очередь, передал их эстляндскому предводителю дворянства Эдмунду Деллинсгаузену. Замечательный пример немецкой этнической солидарности!

Задуманные мероприятия так и не были осуществлены, «остзейцы по-прежнему сохраняли свое экономическое и политическое господство». Последняя попытка «обрусить» немецкую Прибалтику относятся к годам Первой мировой войны. Предполагалось полное преобразование сословных органов прибалтийского «рыцарства» по образцу дворянских организаций внутренних губерний. За их деятельностью должен был быть установлен строгий надзор губернаторов, а в делопроизводство — введен русский язык. Предусматривалось отчуждение в казну «имений рыцарств», радикальная реформа церковного управления и т.д. Однако эти проекты до 1917 года не были даже внесены в Совет министров и Думу. 

Таким образом, «ни одна из разрабатывавшихся в начале XX века правительственных реформ, направленных на кардинальное преобразование существовавших в крае отношений, реализована не была»169. Остзейский вопрос в императорской России так и остался нерешенным.
 
В 1918 году эстляндский и лифляндский предводители дворянства «сочли себя вправе, согласно постановлениям ландтагов, вероятно, в качестве прямых потомков германских меченосцев, послать верноподданнические телеграммы Императору Вильгельму и просить его о присоединении русских прибалтийских губерний к Германии». Но этого не произошло – земли рыцарей стали частью новых прибалтийских национальных государств.

Временный генерал-губернатор Прибалтийского края барон Александр Меллер-Закомельский защищал остзейцев от русских

Идея овладевает массами. 
 
До Первой мировой войны русско-немецкий конфликт оставался преимущественно конфликтом внутри элитным (в первую очередь внутридворянским, в гораздо меньшей степени — внутри-интеллигентским). Между тем подавляющее большинство немцев, живших на территории Российской империи, к имперской элите не принадлежали: они были представителями городского «среднего класса» и (главным образом) земледельцами-колонистами (места обитания – Юго-запад, Поволжье, Сибирь).
 
Тем не менее мы не располагаем сведениями о каких-либо масштабных столкновениях в городах или в сельской местности между русскими и немцами, подобных, например, «еврейским погромам» конца XIX – начала XX веков. Даже такой пристрастный и тенденциозный автор, как Александр Велицын (Александр Палтов), в своей книге, яростно изобличающей вредные последствия немецкой колонизации для России, приводит только один факт подобного столкновения, да и то без указания места, времени и фамилий его участников. Не подлежит сомнению, что таких случаев было немало, но похоже, что ни один из них не становился серьезной проблемой не то что имперского, но даже и губернского масштаба. 

То, что русские крестьяне немецких колонистов недолюбливали – несомненно.
 
Их не могли не раздражать те невероятные льготы, с помощью которых правительство стремилось привлечь «германских землепашцев» (обширные подъемные ссуды, заблаговременная постройка домов и даже лютеранских кирх, освобождение от налогов и воинской повинности и т.д.), в то время как «природным русским», по сути, до начала прошлого века вообще всякое переселение гласно или негласно запрещалось. Вряд ли им могла понравится подчеркнутая отчужденность приезжих от «туземцев» (они не желали учить русский язык, строго сохраняли свою религию и обычаи, практически не вступали в межэтнические браки).
Но, так или иначе, даже в 1914-1917 годах в Поволжье и Сибири никаких немецких погромов в сельской местности не зафиксировано.
Меры 1881-1888-х годов, ограничивавшие права немецких колонистов западных губерний (иностранным подданным было запрещено приобретать в собственность недвижимое имущество за пределами городов; колонистам, принявшим русское подданство, предписывалось войти в состав городских и сельских обывателей без права занимать общественные должности), правительство приняло по тем же внешнеполитическим причинам, что и мероприятия, ограничивавшие автономию Остзейского края: в случае войны с Германией немецкие колонии оказались бы (и потом действительно оказались) в прифронтовой полосе 

До Первой мировой войны массовых русско-немецких столкновений не наблюдается и в городах, хотя очевидно, что почва для межэтнической конкуренции там имелась: немцы практически монополизировали аптекарское дело, составляли значительную часть врачей и инженеров, активно участвовали в предпринимательстве.
Но все же, видимо, их слишком малая численность не создавала ощущения некой экзистенциальной опасности, в отличие, скажем, от, как ком, растущего российского еврейства. (Для сравнения – в 1897 году немцев в России насчитывалось 1 млн. 791 тыс., а евреев – 5,2 млн.; к 1914 году доля немцев в населении империи составляла 1,4%, евреев – более 4%, причем евреи демонстрировали «колоссальную демографическую динамику» и «впечатляющую витальную силу», пытались играть (и играли) активную роль в финансовой сфере, политике и культуре; это было новое и грозное явление, к немцам же более-менее «привыкли».) В народной культуре образ немца, как правило, малосимпатичен, но он отнюдь не зловещий, а скорее комический персонаж. 


Немецкие колонисты в России, пользовались особыми льготами которые не имели нищие русские крестьяне, если внимательно вспомнить что-то похожее хотел сделать и Гитлер



Первая мировая и германизм

Ситуация резко изменилась во время войны. Немцы сделались экзистенциальными врагами, даже еврейская тема ушла в тень. Была развернута мощная агитационная кампания по изобличению «немецкого засилья» в стране. Запущенная по инициативе правительства, она, тем не менее, неизбежно вышла из-под его контроля, ибо попала на благодатную и хорошо возделанную почву германофобского дискурса, созданного русским дворянством в XVIII-XIX веках.
 
Этот дискурс в несколько упрощенном и приспособленном для массовых вкусов виде был взят на вооружение интеллигентско-буржуазными националистами, контролировавшими такие массовые газеты, как суворинские «Новое время» и «Вечернее время», печатный орган октябристов «Голос Москвы», национал-либеральные «Утро России», «Биржевые ведомости» и др. В Петрограде действовало «Общество 1914 года», ставившее своей целью освободить «русскую духовную и общественную жизнь, промышленность и торговлю от всех видов немецкого засилья».
 
К началу 1915 года в Обществе состояло 6500 чел., среди них – члены Государственной Думы Михаил Караулов и Серафим Мансырев, издатель и публицист левых убеждений Владимир Бурцев и первый переводчик Марксова «Капитала» на русский язык Герман Лопатин.
В Москве общество «За Россию» публиковало списки «вражеских германских фирм». «Немецкое засилье» было одной из постоянных тем думских заседаний, например, в 1915 году тот же Мансырев выступил на одном из них с цифрами, свидетельствующими о преобладании немцев в МИД. 

Были ли основания для этой неслыханной по своему размаху волны «немцеедства»? Говорить о повальной измене «русских немцев», разумеется, нельзя, многие из них с честью исполняли свой воинский долг в рядах русской армии, но в то же время «без сомнения, часть немецкого дворянства симпатизировала своей праматери и даже покинула России, вступив в рейхсвер». Враждебную России политическую деятельность вели находившиеся в Германии эмигранты-остзейцы – писатель и философ Пауль Рорбах, теолог Адольф фон Гарнак, медиевист Иоганн Галлер, теолог Рейнгольд Зееберг, профессор истории Теодор Шиманн. 

Последний в течение многих лет «являлся экспертом Министерства иностранных дел Германии по российской политике и пользовался особым доверием Вильгельма II». Начиная с 1890-х годов, Шиманн «был посвящен в секретную дипломатическую переписку, относившуюся к России. В 1909-1914 годах он был, по сути, вовлечен в разведывательную деятельность как переводчик секретных документов, поступавших от секретаря Российского посольства в Лондоне остзейца Бенно фон Зиберта (напомним, возглавлявшегося графом Александром Бенкендорфом. – Авт.)». 

Граф Александр Бенкендорф, немец , посол России в Великобритании, плохо знал русский язык

Шиманн и Рорбах в своих работах обосновывали идею расчленения Российской империи. Другой остзеец-эмигрант барон Фридрих фон дер Ропп (между прочим, русский по матери) «был одним из организаторов и фактическим руководителем «Лиги инородцев России», созданной весной 1916 года при участии германского внешнеполитического ведомства. В ее задачу входила организация антироссийской пропаганды в прессе нейтральных стран и, по возможности, государств – членов Антанты, а также среди национальных меньшинств России». 

С германским МИД сотрудничали бывший активный участник акции «Немецких обществ» по переселению немецких колонистов в Прибалтику Сильвио Бредрих и бывший сотрудник Александра Кривошеина в ведомстве землеустройства и земледелия Фридрих фон Гакен. Фон Ельзен и Козак занимались пропагандой среди российских военнопленных. Чиновник российского МИД вспоминал: «Один из дипломатических наших чинов, 1-й секретарь миссии в Швеции барон Розен, был действительно из ярко немецкой шовинистической семьи, его родной брат сражался в рядах прусской армии, офицерами этой армии были и другие родные барона Розена».
Другой российский дипломат немецкого происхождения, барон Унгерн-Штернберг (Лиссабон), обвинялся печатью в германофильстве и был оправдан, но
«когда произошел большевистский переворот, то он первый (и очень долго единственный) из русских дипломатических представителей перешел к большевикам. На этот раз, я думаю, «Вечернее время» было право…». 

Любое правительство в условиях войны не могло не предпринимать превентивных мер против крупной этнической общины, кровно и духовно связанной с противником. Наряду с чисткой государственных ведомств от «германского элемента», важнейшей такой мерой стали законы о ликвидации немецкого землевладения в России (1915): немцы-землевладельцы должны были продать свои земли с торгов.
 
Но поразительна малая эффективность этого закона. Во-первых, в ряде западных губерний ликвидационные мероприятия не проводились вовсе, так как там шли военные действия и эвакуация населения. Во-вторых, по непонятной причине были совершенно забыты Курляндия, Поволжье и почти вся азиатская часть страны. Но и даже в тех 29 губерниях и областях Европейской России, где ликвидация все же осуществлялась, дело делалось чрезвычайно вяло. Из 33 тыс. 897 владений, внесенных в ликвидационные списки, общей площадью 2 млн. 739 тыс. 464 десятин к 1 января 1917 было окончательно отчуждено 1774 владений общей площадью 171 тыс. 648 десятин общей площадью 406 тыс. 485 десятин (то есть приблизительно 1/7 запланированного). Причем к 1917 году процесс отчуждения фактически остановился. 

То же самое наблюдается и в деле борьбы с «германизмом» в торгово-промышленной сфере: из 611 акционерных обществ, принадлежавших германскому или австрийскому капиталу, решение о ликвидации было принято только по 96, из них 62 сумели ее избежать (по другим данным, в списки внесли 712 акционерных обществ, к июлю 1916 года постановили ликвидировать 91 из них). Это притом, что в 1915 году в России насчитывалось 2941 частных предприятий, частично или полностью принадлежавших германским или австрийским подданным. 

Да и чистка госаппарата не увенчалась даже более-менее значительной «дегерманизацией».
 
Во всяком случае, это касается элитных ведомств. Руководство того же МИД (министр Сергей Сазонов и товарищ министра Владимир Арцимович) жестко и последовательно отстаивали своих немецких коллег. По мнению осведомленного современника, «германофильство» Сазонова объяснялось прежде всего его личными связями
«с явно германским по своему происхождению, а отчасти и по симпатиям, большинством его ближайших любимых сотрудников по МИД. Иная позиция была прямо невозможна при сохранении этих лиц в дипломатическом аппарате на ответственных местах». 

Очевидное «немецкое засилье» обнаруживалось в самом ближайшем окружении императора: накануне войны в Свите насчитывалось более 20% немцев по этническому происхождению (37 человек из 177), количество же немцев-лютеран в Придворном штате колебалось от 17% (для первых чинов) до 6,4% камергеров.
 
За годы «борьбы с германизмом» ситуация никак не изменилась: состав Придворного штата «не только не «очищался» от сановников из русских немцев, но наоборот – самые высокие придворные отличия продолжали получать именно лица с немецкими фамилиями, несмотря на то, что с началом войны награждение этими отличиями было приостановлено.
 
Показательно, что на фоне общего числа пожалований в высшие, первые и вторые чины Двора (27 чел.), состоявшихся за военный период, доля сановников с немецкими фамилиями равнялась одной четверти».
В среде высшей бюрократии «дегерманизация» коснулась только гражданских губернаторов. К 23 февраля 1917 года сановники с немецкими фамилиями среди основных категорий правительственной элиты составляли от 10 до 25%. 


Сергей Сазонов, министр иностранных дел Российской империи в 1910-1916 годы, немцев в своем ведомстве защищал

То есть почти за двести лет (во всяком случае, начиная со времен Елизаветы Петровны) количество немцев в «высших сферах» принципиально не уменьшилось. Не этим ли объясняется фактический крах «борьбы с немецким засильем» во всех областях российской жизни?
 
Некоторые ее очевидцы думали именно так:
«…Вопрос о германском влиянии в довоенной России был настолько вопиющ, что с началом войны с Германией в 1914 году из чувства национального самосохранения этому, можно сказать прямому вмешательству в русские дела соседнего, ныне враждебного, государства надо было как-то положить конец.
По логике вещей, германскую чистку надо было начинать сверху, но ввиду той громадной роли, которую играли люди, так или иначе связанные с Германией в высшей петербургской бюрократии, это было совершенно немыслимо».

Нельзя не согласиться с мнением современного историка о том, что нерешенность «немецкого вопроса» стала «одной из причин Февральской революции, в ходе которой большое значение имела антинемецкая риторика». Последнюю активно использовали оппозиционные самодержавию (и союзные между собой) группировки: придворная во главе с великим князем Николаем Николаевичем (начальник его штаба генерал Николай Янушкевич, Главноуправляющий землеустройства и земледелия Александр Кривошеин и др.) и политически-промышленная во главе с Александром Гучковым, который контролировал значительную часть «немцеедской» прессы («Голос Москвы» и отчасти «Новое время» и «Вечернее время»). 

Похоже, что эти круги сознательно разжигали и провоцировали массовую антинемецкую истерию и шпиономанию с целью дестабилизировать ситуацию в стране и на волне хаоса прийти к власти.
 
Во всяком случае, новейшее исследование Олега Айрапетова о причинах немецкого погрома в Москве в мае 1915 года дает серьезные основания для того, чтобы считать последний «репетицией февральского переворота 1917 года». Сам же этот погром, видимо, нужно признать самым «горячим» эпизодом в истории внутрироссийского русско-немецкого этноконфликта: погибло пять лиц «австро-немецкой национальности» (четверо из них – женщины) и 12 погромщиков (в результате стрельбы, открытой войсками). 


Манифестация в Москве, переросшая в немецкий погром

Конечно, одними провокациями оппозиционеров массовую низовую германофобию, особенно обострившуюся с 1915 год, не объяснишь. Совершенно очевидно, что немцы стали лишь временным громоотводом для стремительно растущего народного недовольства всей социально-политической системой императорской России, и в первую очередь – ее властной верхушкой. Военные поражения, рост цен, ухудшение продовольственного положения быстро радикализировали настроения низших социальных слоев. Но язык для выражения народного недовольства явно заимствовался из словаря элитного «немцеедства».

В апреле 1915 года донесения агентов московской полиции свидетельствовали:
«В народе складывалось убеждение, что победы достигнет не правительство, а народ своими собственными усилиями и после войны посчитается с правительством за ту кровь, которая напрасно пролилась, благодаря его потворству немцам».
 
После майского погрома в рабочей среде говорили, что в нем виновата полиция и администрация, но обе они были лишь «слепым орудием так называемой «партии мира», членами которой состоят особо высокопоставленные лица, преимущественно немецкого происхождения, из придворных и весьма влиятельных кругов».
Многие вообще считали, «что немцев следует бить и что разгромы фабрик и заводов – дело хорошее <…> надо было фирмы отобрать в казну, а немцев из Москвы выгнать».
В некоторых группах чернорабочих велись речи о необходимости сменить правительство как «онемечившееся». 

В солдатских письмах 1916 года можно было прочесть, например, такое:
«Слышал, конечно, что погибли 2 русских корпуса под Кенигсбергом <…> А почему? Потому, что нами командуют немцы, полно их везде <…> Они же нас направляют на пули и штыки своих соотечественников, но с таким расчетом, чтобы мы потерпели аварию. <…> А на внутренность государства поглядишь: здесь стоят 2 партии, на верху которых – буржуазия, дворянство и немцы, а на второй – мещане и крестьяне». 


Александра Федоровна (урожденная принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская) – российская императрица, супруга Николая II, главная «немка» страны в начале ХХ века

Автор другого письма выражал сожаление, что «мы воюем с немцами, но все наши правители – немцы».
 
Летом 1915 года по стране циркулировали активные слухи о всероссийском немецком погроме, их зафиксировали жандармские управления в Петрограде, Одессе, Казани, Харькове, Архангельске, Киеве, Владивостоке, Иркутске, Терской области. (Любопытно, что нет таких данных по сельским районам Саратовской губернии, где в изобилии жили потенциальные жертвы погрома – немецкие колонисты, очевидно, что крестьян, в отличие от солдат и рабочих, живших гораздо дальше от политических страстей элиты, немецкая тема не захватывала столь сильно.) 

Одним из лозунгов Февральской революции был: «Долой правительство! Долой немку (то есть императрицу)!». В ее первые дни происходили массовые расправы солдат с офицерами, носившими немецкие фамилии.
 
В письмах того времени февральские события нередко объяснялись как свержение «немецкого засилья»: один солдат поздравлял своего адресата с
«новым Русским, а не с немецким правительством Штюрмеров, Фредериксов, Шнейдеров» и пояснял, что «никто за старое правительство не стоял из солдат, все перешли на сторону нового».
Типичным для революционных акций была фраза:
«Везде правили нами немцы, но теперь не то». 
В феврале 1917 года произошла февральская революция положившая конец немецкой оккупации России, русский народ освободился от немецкого ига и взял свою судьбу в свои руки.