Перельман отказался от миллиона долларов: нам, мещанам, не понять

Мы почти не знаем, кто такой Григорий Перельман. Едва ли мы способны понять, что он открыл и доказал. Но его поступок – отказ от миллиона долларов – способны оценить все.

На сайтах СМИ, где идет обсуждение этой темы, неожиданно большой процент комментариев удален; догадываемся, там был мат и что-то по поводу евреев. Зато третья позиция сохранилась. Некие заботчики об общем благе совестят Перельмана: мол, если сам не взял деньги – почему тогда не отдал сиротам-детям?.. В фонд дикой природы? Студентам? Коммунистам Ленобласти на мавзолей? Маме, наконец?.. Профессор Преображенский отвечал в таких случаях: «Просто не хочу». Брать или не брать деньги, отдавать их или нет, даже думать о них или не думать – дело сугубо личное, независимо от того, на какие благие цели их можно было бы истратить. Не хочет человек (по свидетельству газеты Daily Mail) – его, Перельмана, священное право. А вся эта «забота об общем благе» чужими руками, точнее, мозгами – очень гнилая советская тема.

Отказ от денег, тем более от таких денег, – в глазах общества, конечно, сверхчеловеческий поступок. Даже если учесть, что Перельман чем-то, по слухам, обижен на американцев или на научное сообщество, – все равно. В поступке Перельмана есть что-то символическое, напоминание обществу о том, что нужно глядеть выше. Это укор и научной бюрократии (В 2002– 2003 годах Перельман разместил на сайте arXiv.org три научные статьи, но они не получили статуса официальной научной публикации, так как arXiv.org является библиотекой препринтов, а не рецензируемым журналом). Напоминает булгаковский анекдот о том, что у Достоевского не было удостоверения писателя. Наконец, это просто потрясающий по красоте жест: отказаться от миллиона – это прообраз искусства будущего, которое будет состоять, допустим, не из произведений, а из поступков-шедевров.

То, что общество удивляется Перельману, неудивительно: общество ведь считает глупцами и тех, кто не берет взяток и не ворует, допустим. История также знает много примеров того, что гении не умеют жить (как гласит апокриф, академик Ландау не знал, что еда хранится в холодильнике, и чуть не умер от голода, когда жена уехала на неделю).

У нас это в лучшем случае воспринимают как прикол, но ведь это счастье – быть увлеченным чем-то до такой степени, что не знать и не желать больше ничего и никого. Мы тратим столько сил и средств, чтобы избежать себя, – и заваливаем внутреннюю пустоту вещами, и окружаем себя другими людьми. А этим – всего хватает. Для них время течет в удовольствие. Им не нужен холодильник. Так что это мы несчастные люди, а не они. Даже если фраза Перельмана «у меня все есть» выдумана газетой, даже если деньги ему каким-то образом все же передадут (какой тогда поднимется повторный лай, уже за то, что взял) – все равно это уже останется в истории ХХI века: приносят человеку миллион, а он из-за двери отвечает: «Спасибо, не надо, у меня все есть».

Цитата: «Как рассказала британским журналистам соседка Вера Петровна, однажды она попала в квартиру Перельмана и была потрясена. По словам женщины, в жилище математика нет ничего, кроме стола, табуретки и кровати с грязным матрасом. По словам соседей, квартира Перельмана кишит тараканами, которые потом разбегаются по подъезду. Все попытки избавиться от неприятных насекомых терпят крах, так как тараканы от облав спасаются в квартире математического гения».

Кроме ильфо-петровской коллизии с тараканами, во всей этой истории важно, что именно соседка Вера Петровна является единственным связующим звеном между гением и миром.

У нас вообще на все события теперь смотрят глазами Веры Петровны или Марьи Ивановны, или кто там еще есть из соседей. В глазах соседки Перельман не гений, а злостный укрыватель тараканов. Между тем очень может быть, что общество тараканов Перельман сознательно предпочитает людям, поскольку тараканы не надоедают жалобами на рост квартплаты и не спрашивают, какой модели у тебя смартфон.

Мещанства хватало во все времена, но никогда, кажется, Россия так этим не гордилась, не восторгалась, как сегодня. Мещане, конечно, были и будут; в конце концов, их большинство (в значении «человек с мелкими, ограниченными интересами и узким кругозором»). Однако принимать мещан как данность – это одно, а восхищаться ими, делать их героями нашего времени – совсем другое.

У нас одно время мещанство всерьез противопоставлялось идеалистам, реформаторам, революционерам как нечто самостоятельное, как оплот консерватизма и здравого смысла.

Между тем мещане не могут быть чем-то самостоятельным: они именно остаток, отстой общества – в физическом смысле, хотя и не только.

Представление о том, что мещане – опора капитализма и вообще чего бы то ни было, – заблуждение: эту ошибку допустила советская власть, которая считала, что советское мещанство, расцветшее в 1970-х, – это гарантия от потрясений. И хотя в открытую это, конечно, не говорилось, но мещанский минимум: хрустальная горка – чешский гарнитур – машина «Жигули» – казался в качестве цели надежной заменой обветшалому «строительству коммунизма». Но не прошло и 20 лет, как этот мещанин убил СССР (это хорошо описано у Юрия Трифонова в «Обмене»); естественно, он сделал это не специально, а просто потому, что ему было совершенно пох... на все, кроме самого себя.

Но убив случайно социализм, мещанин не породил ничего взамен, да и не мог. Утопия плоха, тоталитарная утопия – ужасна; но когда на их месте остаются только прагматические, частные интересы – это зрелище убогое. Мещанство в качестве стратегии – куда ни шло; но мещанство в качестве идеологии – это тупик, путь в никуда.

В этом смысле можно согласиться с Дм. Быковым, который часто ставил в тупик либералов, говоря, что в смысле общественной сознательности сейчас дело обстоит еще хуже, чем при социализме. Наш мещанин лишен каких бы то ни было убеждений – даже тех, на которые, по идее, должен опираться его частнособственнический инстинкт, – например, о неприкосновенности частной собственности. Зато наш мещанин, имеющий в собственности машины и дома, со слезами на глазах может вспоминать, как хорошо жилось при сэсэсэре, и плакать, слушая советские песни, – как искренне, мол, любили! Именно из-за этой социальной шизофрении с нашими капиталистами по-прежнему можно сделать все, что угодно.

Ровно сто лет назад, в 1910 году, Горький написал пьесу «Васса Железнова»: она о том, как мещане оправдывают свои преступления и подлости заботой о детях. На этой неделе состоялась премьера пьесы в МХТ; новое прочтение.

Современный подход к классике чаще всего оказывается механической сменой акцентов в произведении с плюса на минус. Была Васса Железнова дикая, циничная, жестокая, а стала – почти нормальная, реалистка-труженица. Лет пять назад Кабаниха из «Грозы» в «Современнике» также была оправдана: вдруг выяснилось, что она «просто мать», которая желает детям добра. Теперь к этому пантеону «нормальности» присоединилась и Васса Железнова – в интерпретации режиссера Льва Эренбурга. Хотя и мужа отравила, и в доме у нее моральное убожество – но ведь она старается для детей! Ради детей – все можно! А революционерка Рашель – действительно картонный персонаж, но когда-то все же бывший символом противостояния мещанству, – сегодня превращается в жалкую, несчастную, неудовлетворенную женщину. Которая и монолог-то о «низкой жизни» произносит как-то неуверенно – зато в конце спектакля по воле режиссера уверенно ворует у умершей Вассы золотую цепочку и роется у нее в секретере.

Это все равно что поменять ролями Карлсона и фрекен Бок, все равно что делать Плохиша положительным героем, а Мальчиша упрекать в том, что он ведет себя как мальчишка. Есть вещи, не отменяющиеся ни социализмом, ни капитализмом. Театр и вообще искусство все-таки всегда были на стороне героев, на стороне тех, кто пытался вырваться из болота. А теперь театр, получается, на стороне болота, что, впрочем, и понятно: основные посетители «больших театров» – те самые мещане, и им, конечно, будет приятно узнать, что они – соль земли и всему голова.

Именно в отсутствие антимещанского искусства и появляется Перельман – с его актом, с его жестом, с его великолепным произведением о возможности другой жизни, в прямом смысле искусством ради искусства – и с единственной, зато какой, фразой в финале. Все это – вовсе не призыв перестать быть мещанами, это еще надо суметь: точно такой же мещанин сидит и во мне, как и во многих. Речь только о том, чтобы хотя бы уметь восхищаться не собой, не болотом, а такими, как Перельман: отдать должное тем, кто может жить по-другому и ради другого.