Мы всё еще в национал-большевизме, часть 1

В этой статье делается попытка определить общее и особенное в нашей российской советскости и постсоветскости. А, исходя из этого, ответить на вопрос: это один и тот же, продолжающийся после 1917 года, общественно-политический строй, или же это принципиально разные, разделенные между собой 1991 годом, общественные образования? Но выявление и определение наиболее важных сущностных черт и характеристик этих общественных образований со всей неотвратимостью показывает, что их самые глубинные, базовые и, конечном счете, всеопределяющие черты и характеристики и к советскости, и к постсоветскости имеют лишь опосредованное отношение.

Потому что они, эти их наиболее важные черты и особенности, общими являются и для нашей российской, еще досоветской общественности. В связи с этим опять встает вопрос: в какой мере сама наша советскость, как и всё наше сегодня определяются нашим же историческим прошлым? И, более обобщенно, насколько человек и общество зависят от предшествующего социокультурного опыта? Зависят не в плане банального детерминизма, подразделяемого на экономический, географический и т. д. А в плане наличествующих в нашем обществе и в каждом из нас пришедших из самых отдаленных времен и навсегда вошедшие в наши сегодняшние исторически транслируемые структуры ментальности, религиозности, социальности. И, наконец, вопрос о самом типе русской исторической динамики, о её общем векторе, о её направленности. И, опять же, не в смысле хорошо известного нам прогрессизма, а в смысле наличия или отсутствия в общественном устройстве способности к саморазвитию. И, соответственно, способности и особенностям его воспроизводства, то есть, к его жизнеспособности.

Не трудно заметить, что уже сама постановка этих вопросов обращает нас к ахиезеровскому творчеству и к трудам благодарных последователей и почитателей этого его творчества.

В самом начале статьи я назову и определю в самом общем виде эти наиболее важные сущностные черты и характеристики досоветскости, советскости и постсоветскости, а потом попытаюсь их раскрыть.

Наиболее важные сущностные черты

- Сталинизм (русская система, большевизм, советская власть, путинизм) – это система властвования, суть которой, ее структура, функции и механизмы всецело определяются глобальным идеократическим (теократическим, идеологическим, сакральным) Проектом. Именно постоянным наличием этого Проекта - и в качестве вектора движения и путеводной звезды, и в качестве постоянной реальной практики - Российская идеократическая империя всегда отличалась и теперь отличается от всех других мировых колониальных империй.

- Сердцевиной (системообразующим элементом) этого Проекта и, соответственно, массового имперского сознания всегда была мессианская идея избранничества (Руси, России, русского, «советского» постсоветского народа) для воплощения Великой Цели (спасения истинно христианской веры; торжества Царствия Божьего на русской земле; победы мировой революции; мирового господства; построения коммунизма; сплочения антиамериканских сил, создание санитарного кордона против вестернизации; создание и обеспечение господства энергетической сверхдержавы).

- Эта Цель не всегда открыто и определенно формулировалась и официально провозглашалась, сама степень ее величия и сакральности на протяжении тысячелетия не оставалась неизменной, одинаковой и равной себе смой. Её теократичность перекодировалась иногда на идеократическую сакральность, иногда на прагматическую целесообразность. Но как Цель она оставалась всегда.

- Именно этой мифологизированной Целью определялась раздвоенность русского космоса, всего пространства русской культуры на два противоположных полюса – взаимосвязанных и, в то же время, взаимоисключающих друг друга. На одном из этих полюсов – устремленность в потусторонность, в область сверхъестественного, должного и олицетворяемая этой устремленностью самодержавная, стремящаяся к полному господству имперская власть. На другом полюсе – пребывающая под Богом земная область естественного с главным ее объектом – с народом-богоносцем и с его воплощенностью - с лишенным свободы человеком и с подавленной в нем сущностью, личностной субъектности

- А между этими полюсами – пульсирующий и движущийся по законам инверсионной логики русский (славянский, российский, советский, постсоветский) социум с его основными составляющими - власть, население, природа и территория России. Власть – моносубъект, население – ее ресурсный объект наряду с земными недрами, природными богатствами, территория – всегда безграничная неопределенность, соответствующая всемирной глобальности Проекта.

- Этой же раздвоенностью социума и массового сознания обуславливалось и неизменное на протяжении всей истории имперской России и продолжает обуславливаться теперь распределение ее глобальных приоритетов: достижение внешнеполитических целей – за счет ее внутреннего обустройства; «Россия не для русских, а посредством русских».

Определение сталинизма

Сначала некоторые терминологические уточнения и разъяснения и о сравнимости, о сопоставимости сталинизма и путинизма.

На мой взгляд, эти режимы по существу - более, чем сопоставимы, их с полным на то основанием надлежит воспринимать как естественное, генетическое продолжение одного другим.

Но с непременным учетом следующих существенных уточнений и дополнений.

- Такая их жесткая персонификация – сталинизм, путинизм – допустима, скорее лишь как оборот речи, как их обозначение в разговорной практике, возможно также, и в публицистике, но никак не в качестве наименования конкретного социологического понятия, не как определение стоящего за этими персонификациями социокультурного феномена. Разделенные между собой пятидесятилетним временным интервалом данные персоналистские наименования неизбежно несут на себе, кроме собственно персонификации, еще и большие сопутствующие напластования и перемены – большой и разнообразный «груз времени». Эти обусловленные именно временем видимые, бросающиеся в глаза, иногда даже и весьма существенные, но все-таки совсем еще не сущностные изменения довольно заметно меняют форму рассматриваемой системы властвования, а вместе с этой формой затрудняют также и узнаваемость самой сути, родовой матрицы подвластных ей обществ. Но они, тем не менее, не меняют саму эту властную систему типологически, оставляют в неизменности и глубинную сущность подвластных ей общественных устройств.

За изменчивой дискретностью форм важно не утратить генетическую преемственность и базовую неизменность смыслов.

- Возможность такой утраты особенно наглядно можно увидеть на примере якобы сущностных различий насильственного властвования: с одной стороны, с помощью массовых репрессий (при Сталине) и, с другой стороны, с помощью точечных громких и никогда не раскрываемых убийств и массовой коррупции (при Путине). То есть, на примере массовых репрессий и точечных убийств и массовой коррупции как основных механизмов тоталитарного (при Сталине) и, якобы, уже авторитарного (при Путине) способов господства.

Поясню более конкретно, как за формами могут скрываться смыслы.

Причем, могут скрываться столь надежно и неприступно, что они, эти смыслы и в наши дни для большинства остаются непостижимыми. Более того, смыслы могут не только скрываться, но даже на какое-то время и совсем пропадать. То есть, они, конечно же, никогда и никуда не девались, и не пропадали. Экзистенционально они продолжают всецело определять, как и всегда определяли, всю нашу жизнь и, в то же время они, не будучи осмысленными, не могут осознанно восприниматься и переживаться. Их, вроде бы, и нет вовсе. Что-то тебя терзает, гложет какая-то неопределенность, неуверенность, что-то постоянно гнетет, а что? Взор застят и ум туманят разнообразные, назойливые и вездесущие формы.

Еще один штрих в этом же направлении о вездесущности форм. При определении больших этапов и поворотных моментов нашей отечественной истории считается допустимым – и не только среди политиков, включая последовательных либералов, но даже и среди многих профессиональных историков - усматривать принципиальное различие между сталинизмом и путинизмом еще и как различие между тоталитаризмом и авторитаризмом. (Я знаю, что есть и такие люди, которые убеждены, что даже авторитарным наше нынешнее общественное устройство определять недопустимо, полагая его демократическим.

Среди таковых, конечно, сам Путин, например, а с ним и Грызлов, и Пушков, и Никонов, и Нарочницкая и… очень, очень многие другие. Но - это уже особый случай, к пониманию сущего он явно отношения не имеет.) А событием, породившим, вызвавшим ледоход и образовавшим вслед за ним водораздел между этими якобы принципиально разными системами властвования - тоталитаризмом и авторитаризмом - многие признают ХХ-ый 1956-го года съезд КПСС, осуждение на нем Хрущевым культа личности Сталина и проводимой этим «культом личности» политики массовых репрессий. При этом насилие и массовые репрессии уже тогда были предъявлены этому съезду самим же Хрущевым весьма оригинально и даже, можно сказать, занимательно. Тогда они были преподнесены в качестве главной отличительной особенности, свойственной, якобы, собственно и исключительно «культу личности» – этой опять же довольно странной, никогда с тех пор так и не получившей вразумительного определения монструозной сущности. Вскоре после этого съезда, а, уже вполне определенно начиная с перестроечных лет, насилие и сталинские массовые репрессии стали трактоваться заметно иначе: уже не как своего рода родимое пятно только собственно этого, согласно Хрущеву, связанного исключительно с личностью, именем и временем Сталина своеобразного вывиха или заноса в целом то, якобы, вполне «нормального» нашего советского пути. Насилие и репрессии стали рассматриваться и трактоваться в качестве глубинной сущности уже всего сталинизма для обозначения этим определением советского социализма в целом: и как общественного устройства, и как свойственной этому устройству системы властвования.

А вот здесь то и возникает тот самый - большой вопрос, что остается без ответа до наших дней: вопрос о глубинной сущности самого общественного устройства - и сталинского как советского, и нашего нынешнего как путинского. И тот же вопрос - о системе властвования свойственной то ли каждому из них в отдельности, то ли присущей им обоим вместе. Иначе говоря, вопрос о том: это два разных строя и две разных системы власти, или же оба они на глубинном, сущностном, на генетически-типологическом их уровне - «два в одном»? И, если предположить, что оба они – именно «два в одном», то что представляет собой то основание в последней инстанции, что делает их генетически, типологически едиными? А, если предположить противоположное, как этого хотелось бы очень многим, а именно, предположить, что мы уже преодолели сталинизм (тоталитаризм, диктатуру) и оказались в путинизме (авторитаризме, демократии), то желательно было бы и в этом случае уточнить, конкретизировать, когда и, главное, каким образом это случилось? Можно ли как-то рационализировать этот воображаемый переход, представить его в удобоваримых социологических, культурологических научных категориях? Пока этот вопрос остается без ответа не только в массовом сознании россиян, но и практически для всего «думающего класса». Непроясненность сущности нашего общежития, о которой, собственно, и идет речь, наряду с ее, вроде бы, безобидными и вполне, казалось бы, естественными персонификациями, то под сталинизм, то под путинизм только камуфлируют эту сущность, затрудняют ее постижение.

Никак не проясняет, а даже и, наоборот, еще больше затуманивает этот вопрос, то есть, вопрос о смыслах нашего существования, о нашем общественном устройстве вместе с присущей этому устройству - а, лучше сказать неустроенности - системой властвования, появившиеся здесь слова или определения - «тоталитаризм» и «авторитаризм». Без обнажения присущих и самим этим понятиям смыслов они тоже могут превратиться в пустые слова-знаки, в этикетки, призванные зафиксировать, если не коренное, то, во всяком случае, существенное различие между тем, что было и тем, что стало и есть. Или превратиться в своего рода столбовые указатели на пути нашего исторического движения, призванные подчеркнуть, что оно, это наше движение, несмотря ни на что, все-таки, якобы, было и остается продвижением от плохого к лучшему. Дескать, и сейчас, конечно, не здорово, что мы все еще в авторитаризме. Но, вдумайтесь, как мы продвинулись после ХХ съезда и особенно после наших нулевых! Мы уже вышли из тоталитаризма! Нет больше ни планово-разверсточной экономики, ни ГУЛАГа, ни массовых репрессий. И, наоборот, вместо всех этих мерзостей тоталитаризма есть повсюду тучные супермаркеты, реальные деньги и разрешенная частная собственность, есть вроде бы рыночная экономика и сияющая новоделом роскошествующая Москва-красавица. Благодаря партии, осудившей в свое время культ личности, потом в ходе горбачевской перестройки с ее общечеловеческими ценностями и гласностью, затем и особенно благодаря нашему национальному лидеру с его восстановлением порядка и государственности после лихих 90-х, мы окончательно избавились от того, оставшегося, якобы, навсегда уже в прошлом ужасного зла. Поднялись с колен, а теперь уж как-нибудь пересидим и в том, что есть, и когда-нибудь, на этот раз, может быть, уже с помощью дуумвирата, глядишь, переживем, преодолеем потихоньку и авторитаризм.

И здесь снова, как и в случае декларируемого различения путинизма от сталинизма, основным содержательным критерием и важнейшим признаком тоталитаризма выступает практикуемая именно этим советским режимом знаковая для него форма насилия – массовые сталинские репрессии.

А коль этого знака сегодня явно нет, нет уже, вроде бы, и самого означаемого.

Но так ли это?

Тоталитаризм, как система властвования, включая и сталинскую его разновидность, определяется – согласно концептуализации Ханны Аренд - наличием: а) цели – ликвидация социального и культурного разнообразия в общественном устройстве, учреждение совершенно разрозненного атомизированного единообразия и абсолютное стирание на этой основе групповой и индивидуальной субъектности; уничтожение независимого существования какой бы то ни было деятельности, развивающейся по своим законам; искусственное создание атомизированного общества и такого типа человека в нем, который никогда и ни при каких обстоятельствах не будет заниматься "делом ради него самого".

б) средства достижения этой цели – всеобъемлющее, тотальное подавление индивида, вплоть до физической ликвидации, абсолютное угнетение его личности, формирование такого массового сознания, горизонт которого наглухо замкнут всепоглощающим страхом смерти.

Следовательно, гигантские жертвоприношения человеческих жизней потребовались сталинскому тоталитаризму, потому что полного господства над человеком в то время и при тех обстоятельствах можно было добиться лишь посредством прямой и непосредственной угрозы его физического уничтожения. Отсюда все эти сталинские ноу-хау, типа: «обострение классовой борьбы», «ликвидация классов», «разоблачение заговоров», «уничтожение блоков», «показательные процессы», «постоянные чистки», «чувство вины за связь с врагом» и т.п. Отсюда и эти итоги - этот Советский Мартиролог ХХ века, в котором десятками миллионов.

А поскольку в наши дни все это уже, как многим кажется, ушло в прошлое и превратилось в сброшенный с плеч «груз времени», и ничего подобного точно в такой же форме, как тогда было при Нём, уж явно, и теперь уж без всякого «кажется», никогда не повторится, почему бы и не позволить себе потоптаться и малость не потешиться на могилке усопшего.

Видимо не случайно, поэтому первые лица нашего государства, а с ними вместе и его alter ego - наша православная церковь в самое последнее время вдруг дружно устремились в ритуальные заклинания и публичные разоблачения сталинских репрессий. В ознаменование их осуждения и неприемлемости массовых бессудных убийств в будущем Путин едет на Бутовский полигон, где сталинские времена были убиты и захоронены тысячи людей, и возлагает там цветы. В конце уходящего 2009 года Медведев и Путин неоднократно и публично высказались о неприемлемости достижения каких бы то ни было государственных успехов ценой жизни людей, ценой массовых репрессий. Теперь они уже добиваются, и впредь будут добиваться успехов другими способами. «Я убеждён, что никакое развитие страны, никакие её успехи, амбиции не могут достигаться ценой человеческого горя и потерь. Ничто не может ставиться выше ценности человеческой жизни. И репрессиям нет оправданий», - заявил Медведев.

Мы чуть ниже рассмотрим специально, как на практике реализуется это путинско-медведевское «ничто не может ставиться выше ценности человеческой жизни», а пока что подведем итог выше сказанному и определим, какой смысл заключен в их заклинании: «репрессиям нет оправданий».

В публичных и громких высказываниях нынешних властителей России о недопустимости повторения массовых сталинских репрессий, также как и в их, столь же красноречивых, сколь и загадочных умолчаниях об отношении к самому Сталину и сталинизму раскрываются все наиболее значимые архетипические основания русской культуры. Если эти их высказывания вместе с умолчаниями сопоставить с теми общими контурами представлений о нашем сегодняшнем жизнеустройстве, которые определяются и воплощаются в ходе перемешивания архаичного крутого бульона из властной исторической политики и массового российского сознания, взору предстанет некий обобщающий образ.

В самом общем виде этот совокупный синтетический образ мировидения предстанет в таких очертаниях и характеристиках.

В путинской России восприятие всего ХХ века было достигнуто и выразилось в вытеснении социального как такового из всей нашей советской истории, вообще, и, следовательно, из массовой исторической памяти россиян, в частности. Октябрьская революция оказалась в итоге на задворках исторической памяти как досадный эпизод, как верхушечный переворот, не только не связанный с нашей национальной историей, но и прямо ей противоречащий. Она теперь преподносится, как и преподносилась сразу после ее свершения противниками большевиков, как случайно удавшийся заговор, осуществленный в основном инородцами из-за бездарности либерального Временного правительства. Затем и вся содержательная советскость оказалась как бы «обнуленной», из нее выхолостили все, определяемое Сталиным, собственно опустошительное социальное содержание, а высвободившиеся таким образом места в контексте истории заполнили великими «свершениями» социализма и военным завоеванием пол-Европы. Общую картину брежневского «золотого века», этого вожделенного для нашего нынешнего традиционализма Опонского царства, поддерживает героический образ, новоявленный в русском сознании тотем - Отечественная война и державная Победа. А он, этот образ-тотем, в свою очередь, подпирает и возвышает отчасти мифологизированный, отчасти реабилитированный образ Сталина, а вместе с ним, следовательно, и сталинизм, и всю сталинскую эпоху в целом. Дальше, за непродолжительной черной полосой «лихих девяностых» и по контрасту с ними наступает путинское время как — наряду с брежневским благополучием — еще одна, как и сталинская, полоса воплощения порядка и стабильности. Тем самым ХХ век в его основных событиях, каковыми их навязывает осуществляемая в отношении нашего прошлого официальная историческая политика, воссоединяется в некое «целое». Главная цель подобной исторической политики, которая очень уж смахивает на «спецоперацию», — примирить россиян с советским как со «своим», а это «свое» советское — с досоветским русским, как тоже со «своим», но на этот раз уже как со своим национальным.

Таким образом, весь российский ХХ век предстает не как продолжение Октября и не как фактически реализованное на основе его победы торжество русского традиционализма в виде разрушительного господства человека-массы в образе сталинизма, а как полное отрицание всей этой воплощенной в ХХ-м веке русской разрушительности. Он предстает, напротив, как победное шествие сталинизма и как достижение на его основе державного величия России. Сама эта ленинско-сталинская устремленность к мировому господству и достигнутое на основе этой устремленности расширение Советского Союза, усиление его военного могущества до уровня второй державы мира – это и есть по существу реализация в советских условиях того самого мессианского Проекта об избранничестве России. И, тогда становится понятно, почему Путин, говоря о крупнейшей социально-политической катастрофе столетия, называет не объединенные одной разрушительной мессианской идеей две мировые войны и революцию, не воплощенную в сталинизме античеловечность. Для него крупнейшая социально-политическая катастрофа столетия - распад СССР. В связи со сказанным выше это его сокровенное и горестное признание прочитывается на языке семантики в прямо противоположном, оптимистическом смысле – как возрождение и продолжение Мечты о всемирной миссии России.

Понятно также в этой связи и стремление нынешних руководителей России отмежеваться от сталинских репрессий. Не только отмежеваться, но и осудить их, заклеймить как механизм, как способ, как одну из возможных форм тоталитарного властвования. Столь громогласный и, вроде бы, вполне либеральный прием потребовался им, чтобы отвести внимание от стихийно нарастающих и, хотя пока что смутно, но все-таки довольно уже ощутимых намерений определения самой сути, от обнажения смысла этого типа властвования и от определения смысла самого подвластного ему, этому типу властвования, общественного устройства. То есть, проблема сталинизма низводится ими до признания неприемлемости наиболее выразительной репрессивной формы диктаторской власти, а не возвышается до признания неприемлемости самой сути этого типа власти. Можно даже отречься от массовых репрессий и осудить их как способ действий, которого уже нет и который никогда не повториться. Можно, поскольку есть же много других способов добиваться того же самого, а именно подавления любой другой субъектности.

На самом деле проблема «через формы – к смыслам» как раз в том, что сегодняшняя Россия - это и есть живой сталинизм. Он, конечно, значительно, зачастую до неузнаваемости изменился по сравнению со сталинскими или даже брежневскими временами, но он, тем не менее, сохранился и как первооснова общественного устройства, и как тип властвования, и как смысл имперской идеологии и политики. Именно в таком сущностном, матричном его качестве путинский сталинизм определяет собой внутреннюю и внешнюю политику современной России.

Суть сталинизма, его первооснова — не преступления, не «репрессии» и не «государственный террор как системообразующий фактор эпохи» и даже не только «государственное насилие» (как по А. Рогинскому, например). Его «родовая черта», — это его античеловечность, а отсюда уже - неприятие и ненависть к любому «Другому», и, следовательно, к любой другой субъектности и полное уничтожение на практике всего этого «другого» и этих «других»: будь то буржуазия, крестьяне, евреи, казаки, мировой капитализм. (Помните, хрущевский ботинок в ООН и его же «Мы все равно вас закопаем».) Или простой человек, который будет заниматься "делом ради него самого". Вавилов, например. Здесь — его однотипность с гитлеровским нацизмом и прочими подобными «измами» ХХ века.

Массовые репрессии, государственное насилие и террор, — действительно, специфические и даже весьма существенные характеристики именно сталинизма, но все-таки они - еще не сама его сущность. Это особенно важно иметь в виду, говоря не о формах, а о смыслах властвования и не только тогда, а и в современной России. Отсутствие у нас сегодня массовых репрессий и массового, в масштабах Сталина, бессудного террора совершенно не исключает иных способов государственного насилия, иных методов подавления индивида, угнетения его личности и других форм уничтожения любой другой, кроме властной, субъектности. Просто теперь эти иные способы предстают в других воплощениях, в других институтах, организациях, в других учреждениях с другими функциями. Называется все это иное тоже по-другому, например, борьба с терроризмом, или - война в Чечне, защита российских граждан в Грузии, нераскрываемые громкие убийства и т.п. На все эти иные способы создания «разрозненного атомизированного единообразия» нынешняя власть, как выяснилось, оказалась вполне и весьма даже способной.

И вот теперь, если снова вернуться к тому же вопросу о смыслах нашего бытия, если задуматься о причинах нарастания энтропии в современном российском социуме, о его патологической неспособности к саморазвитию и саморганизации, и, в силу этой неспособности, о его принципиальной нежизненности и попытаться определить: что же в этих причинах «перетягивает» по своему значению и по столь удручающим последствиям — десятки миллионов навсегда сгинувших жертв сталинского террора, или еще большие миллионы таких же жертв, но оставшихся в живых нравственно изуродованными?

Вопрос, можно сказать, номер один, если иметь в виду, что он столь же глубоко академичен, как и сугубо житейский. Неспособность усмотреть в этом вопросе подлинную его научную глубину и в то же время заключенную в нем же первооснову всей и сегодняшней нашей трепетной повседневности может, на мой взгляд, сделать науки о человеке стерильными, а идущих по жизни наших современников, как простых смертных, так и самых высоколобых, незрячими. И, наоборот, стремление заглянуть в эту его глубину превращает проблему о мертвых и живых жертвах сталинской эпохи, проблему саму по себе, казалось бы, непреподъемную по ее интеллектуальной и нравственной перегруженности, в частный случай бесконечного, продолжающегося тысячелетиями диалога человека с природой и его столь же продолжительных попыток выстроить отношения и с самой этой природой, и с другими, себе же подобными. И никак иначе, кроме как взглядом с таких космических высот и до самых что ни наесть океанических глубин, не подступишься к решению этого вопроса. Потому что в нем одном в органической неразрывности весь путь становления человека, вообще, и русского человека, в частности. Здесь его первые шаги в Культуру и удачные приобретения на этом пути, здесь же и все его непреодоленности и цивилизационные застревания на этом же пути, от синкретизма наших локальных догосударственных миров, через наши же русские ордынство с имперством, и вплоть до сталинского его полного раскультуривания и обращения заново в изначальную дикость.

То есть, этот частный случай постижения значимости жертв сталинской эпохи в ходе его рационального постижения предстает встроенным в такой континуум, в котором факты, события и явления располагаются не в виде шествия гуськом, когда на находящегося впереди влияет лишь следующий в этом шествии непосредственно за ним. Наибольшее влияние на него могут оказывать и флюиды, исходящие от самого далеко от него отстоящего. Исторически транслируемые ментальные стереотипы, сформировавшиеся, например, еще во времена славянских, еще вовсе не русских даже, догосударственных локальных миров, навсегда вошли в нашу культуру и определяют собой сегодня напрямую, непосредственно и наиболее ощутимо, скажем, манихейскую бескомпромиссность и инверсионную логику большевиков нашего времени.

Здесь вся сложность понимания, рационального постижения нашего сегодня.

Трудно распознать в его нынешних тупиках и становящейся очевидной почти для всех безысходности ментальные структуры, нравственные идеалы, идеологические стереотипы, формировавшиеся в тысячелетиях, как, например, свойственную русскому Космосу двоичность. Или усмотреть, например, в путинской внешней политике не ее имперскость вообще, а именно специфически русскую идеократическую имперскость, которая в качестве диалектической ее воплощенности и как перманентная историческая данность присутствует и вполне отчетливо прочитывается и у Екатерины, и у Николая Второго, и в секретных протоколах к пакту Риббентропа-Молотова. А завязалась эта политика в узелок русского сознания - на пользу Богу и в ущерб своим - еще во времена Ивана Третьего.

Но вернемся к нашим баранам.

Мне доводилось уже писать о том, что «построение социализма», если факты, события и явления, составляющие реальное содержание этих заключенных в кавычки слов называть своими именами, а не «коллективизацией», «индустриализацией» и «культурной революцией» — то это был реализованный замысел уничтожения всего человеческого во всем советском общественном устройстве. Не просто глубокое травмирование всего тогдашнего людского сообщества. Это было невиданное за всю мировую историю чудовищное по своей варварской жестокости, по пространственному и временному размаху действо – соскабливание по живому на всей территории СССР очеловеченного слоя Земли, насильственное сдирание наработанного на ней в веках и тысячелетиях человеческого гумуса. Этот слой и до 1917 года был еще до крайности хрупким, слабо структурированным, не обретшим еще своих современных правовых и нравственных норм, не успевший обзавестись своей современной развернутой сетью государственных институтов, коллективных и индивидуальных коммуникаций. Но он, этот слой социальности и культуры, все-таки был. На тот момент нашей истории он был представлен, в частности, довольно продвинутой социальной дифференциацией: крестьянами, ремесленниками, торговцами, рабочими, людьми свободных профессий. А также — остававшимися еще тогда купеческими гильдиями, трудовыми артелями, ремесленными товариществами, церковными приходами, сельскими общинами, писательскими объединениями. Что особенно важно иметь в виду, этот слой социальности был представлен тогда не одним, а многими и разными мирами, это был, как много писал об этом ныне покойный историк и философ Михаил Гефтер, «мир миров» и каждый из них со своими культурами, со своими этносами и конфессиями. А пребывали эти разные миры не только в разных географических точках и климатических условиях всего этого необъятного пространства. У каждого из них был свой собственный исторически транслируемый диалог с землей, свой особенный ментальный и нравственный Космос. К тому же каждый из них в отдельности и все они вместе пребывали в совершенно разных исторических эпохах, простиравшихся почти от неолита до модерна. Причем эта временная, культурная, этническая, цивилизационная чересполосица иногда проходила по каждому из них, в том числе проходила она и по русскому миру.

Вместо нее и вместо вообще всего, что было «партия и правительство» искусственно, по заранее разработанному проекту, как строят мост или завод, создали совершенно другой, рукотворный выхолощенный советский социум. Все люди превратились в огромную единообразную атомизированную массу, состоящую исключительно из служащих государства, одинаково и минимально оплачиваемых по единому на всю страну государственному тарифу. Крестьянин, русский, артист и магазин, грузин, земля, театр и колхоз, уравнивались в статусном смысле: они в одинаковой мере перешли в полную собственность государства по номенклатуре «совокупные ресурсы». Различие между людьми, вещами и недвижимостью осталось лишь в том, что все они как некие государственные субстанции попадали в разные категории ресурсов. Если одни зачислялись в трудовые, людские, административные, то другие — в материальные, финансовые, энергетические… Но те и другие оставались всегда всего лишь ресурсами, они одинаково — в цифрах, в тоннах, гектарах и человеко-днях, — приписывались, планировались, закладывались, распределялись, перевозились, переселялись, а, когда надо, и резервировались. Люди не имели ни прав, ни возможностей по своему желанию менять место работы: у каждого была трудовая книжка, а опоздания на работу или прогулы карались уголовным преследованием. Человек не имел права и возможности по своему желанию менять место жительства: каждого «прикрепили» постоянной пропиской, которую штамповали в обязательном для каждого паспорте. Крестьяне, — они составляли больше половины всего населения, — не имели вообще никаких прав и никаких возможностей, они не могли даже на несколько дней стронуться с места: у них попросту до 1976-1981 годов не было паспортов. Каждый индивид сделался предоставленным исключительно самому себе, к тому же он оказался прикованным на коротком поводке в полной, тотальной зависимости от государства. Поводок этот — зарплата, лучше сказать, жалованье, на которое в городе не проживешь, а в деревне вместо зарплаты — «палочка»-трудодень, ничем, никакими вознаграждениями вообще не обеспеченный.

Все эти и подобные им описания советского топоса настолько давно и хорошо известны, что в какой то мере стали уже хрестоматийными. Некоторые из них превосходно воплотились в классической нашей и даже в зарубежной литературе.

Я же решил лишний раз воспроизвести некоторые из них в связи с основной нитью этой статьи, которой я стараюсь придерживаться: «через формы – к смыслам». Без такого их воспроизведения остались бы непонятными или подвешенными в воздухе следующие два вопроса, а, лучше сказать, две вполне жизненные и важнейшие проблемы современной России, определяющие смысл жизни в ней и непосредственно следующие из этих описаний логики советского топоса.