Российская политсистема: отсрочка Судного дня

Формирование российской политической системы начала 2000-х, достаточно противоречивой по своей внутренней структуре, осложнялось попытками легитимации этой системы на международном уровне и включением ее в международный политический контекст в целом. Однако внедискурсивный характер российской политики не позволяет выработать какой-то устойчивой позиции по отношению к тем радикальным проблемам, которые вписаны в международное политическое поле. Если говорить вкратце, то это поле также находится в кризисном состоянии: с одной стороны, "вашингтонский консенсус" признан закрытым, с другой - "новые левые" и новейшая социал-демократия (с теорией "Третьего пути" и различными вариантами progressive politics), сформировавшиеся к 90-м годам, в значительной мере исчерпали свой потенциал и подорвали доверие к себе из-за проведения вполне неолиберальной политики на базе фрагментированных корпоративных структур Западной Европы.

Введя тему "суверенности", российская политическая система пыталась разыграть карту "diversity of democracy" и "diversity of capitalism", характерную для европейской политики, особенно для периода неокорпоративизма, связанного в том числе и с недовольством европейских политиков и ученых "американским нормативизмом", однако в российских условиях использование такой карты не нашло никакого иного основания, кроме как отсылки к "национальным традициям" и "корням" - специфике культуры, которая, однако, не получает никакой институциональной реализации. Собственно, разговор о "политической культуре" может вестись только в том модусе, что всем становится понятно - русские не знают, что делать со своей политической и прочей культурой. В результате, однако, российская политическая система не столько смогла выработать некую дискурсивную differentia specifica, которая могла бы быть включена в международный политический дискурс, сколько создала бледное подобие "постдемократий", то есть систем, для которых классические демократические процедуры легитимации оказываются все менее значимыми, тогда как на передний план выходят вопросы "харизмы лидера", "рейтинга", консенсус приватных элит и т.п.

Приватизированная политика в РФ в этом смысле мало чем отличается от многих иных политических систем, в том числе и относительно развитых. Однако проблема в том, что те, кто выдвигает аргумент "подобия", своеобразной "analogia entis" политического, в противовес "патриотам" и "сторонникам суверенности" (или вместе с ними), забывают о специфическом отсутствии "эволюции" в российской политической системе, то есть о том, что "постдемократия" как некое описание, применимое, в том числе, и к некоторым развитым демократиям, выступает в качестве критического термина, а не в качестве легитимации.

"Легитимация" - это задача-минимум российской политики 90-х и 2000-х, но она не может решаться, как ни смешно, путем простого уподобления, хотя бы потому, что любая западная политическая структура вроде "Новых лейбористов", "уличенная в постдемократии", может обратиться к своему дискурсивному архиву, то есть к способам описания и расстановки политических и социальных проблем, в надежде на изменение своего пошатнувшегося статуса, тогда как для российских партий их постдемократический статус оказывается лишь феноменальным состоянием, до которого им нет никакого дела. На международной арене (а не выходить на нее нельзя) российская политическая система не может получить легитимации - просто потому, что она неверно интерпретирует термины политического, подходит к современной политике в стандартно невротическом режиме: либо надежда на уподобление, которое позволит легитимироваться и быть принятым в качестве "своего", либо нарциссическая гордость, не отсылающая ни к какому собственному языку. Тем более, политсистема в России не претендует на то, чтобы создавать некие универсально значимые решения - уже хотя бы потому, что она принципиально не видит поля проблем, для которых эти решения могли бы понадобиться.

Корпоративизм без лица

Риски политической системы России, будучи завязанными на ее внедискурсивный характер, не влекут непременного "слома" системы в целом. Следует говорить о "цене" поддержания такой системы, а также о перспективах ее изменения. В условиях нестабильности базовых политических координат российская политическая система могла бы сделать ставку на развитие более классических механизмов публичности, в том числе в рамках корпоративных структур, а не пытаться переиграть весь мир в игру постдемократии. Актуальная проблема состоит в том, что в России существуют (хотя это существование экономическими условиями может быть поставлено и уже ставится под вопрос) некие корпорации, то есть экономические и коммунитарно-социальные субъекты, однако нет ничего близкого к корпоративизму, то есть к способу дискурсивного представления политических целей и программ посредством организации интересов. По сути, актуальные корпорации работают при условии "дезорганизации интересов".

Давление стандартно-либерального дискурса делает "корпоративизм" обвинением, которое все участники политического процесса пытаются опровергнуть. Корпорации (то есть и то, что опознается в качестве корпораций-фирм, и то, что существует в качестве непрозрачных "корпораций-сословий") если и существуют "в себе", как "бихевиористские" черные ящики, то не существуют "для себя": с одной стороны, оставаясь "самим Реальным" политики (с соответствующими механизмами лоббирования/распределения и т.п.), с другой - полностью отсутствуя в качестве структурообразующих элементов публичного определения "блага" и политических целей в целом. Другими словами, корпорации приравнены к частным компаниям или неполтическим эмпирическим "землячествам" и "слоям", причем предполагается, что "фирма" всегда находится в ситуации неприкосновенности и экстерриториальности по отношению к политическому пространству и обществу в целом (на деле такая экстерриториальность, естественно, оборачивается абсолютной беззащитностью, поскольку механизмы публичного обеспечения прав и обязанностей таких "фирм" не заданы).

Рабочий-пациент

Основная и обострившаяся в ситуации кризиса проблема российской политсистемы состоит в исключении организованного "труда" как такового (самой инстанции "труда"), что включает ее в абстрактные логики неолиберального типа, предполагающие размывание традиционных форм организации интересов труда, а с другой - делает абсолютно беспомощной, поскольку "реальный" труд, необходимый и для любой политэкономической системы, не является "субъектом". Российский "реальный" (но "внедискурсивный") корпоративизм не соответствует и достаточно давно описанной "японской" модели корпоративизма "без третьего действующего лица" (то есть корпоративизма государства и корпораций, но без организованного труда). Отличие заключается хотя бы уже в том, что в постсоветских условиях не существует никаких "принятых по умолчанию" условий социализации труда и ограничений на его коммодификацию, что было вполне реальным для Японии.

Напротив, расщепление российской политической системы по принципу "выживших" и "живущих хорошо" полностью разрушило возможности организации труда как отдельного субъекта политического процесса. Рабочий и трудящийся в целом исключены в качестве субъекта и даже объекта политики - скорее, они приняты только в качестве "пациента", на которого распространяется не им определенная логика "блага" (пациент возникает в кризисной ситуации, когда, например, он должен продолжать существование, чему мешает задержка заработной платы). Пациент имеет право "получать блага", но не имеет права ни определять их содержание, ни участвовать в процессе решения по их переопределению и перераспределению, ни - что важно - связывать их получение со своим трудом и со своей ролью субъекта этого труда. Государственная политика во многом направлена на конструирование "пациента социального обеспечения", который принципиально отделен от субъекта труда именно для того, чтобы сохранялся абстрактный консенсус относительно внедискурсивного блага и чтобы пациент не вмешивался в процесс его терапии.

Труд вынесен за пределы этой политической схемы именно потому, что он является угрозой реального "дискурса", - организованный труд является тем, что может разбить приватно-экспертную систему российской постдемократии, однако "социализация" и "терапия" направлены на превращение субъекта труда в "получателя" услуг: от него никто не потребует "мобилизации" (поскольку просто отсутствует язык, на котором это можно было бы сделать), но и он не может ничего "требовать", поскольку он заведомо отдан в распоряжение более "мощной" государственной компетенции. Интересно, что противодействовать такому положению дел могут разве что отдельные профсоюзы (вроде независимого профсоюза предприятия "Форд" во Всеволожске), связанные с достаточно привилегированными производствами (пример - заводы иностранных производителей). Еще более интересно, что эти профсоюзы не только имеют достаточно консервативную окраску, но и порой действуют в содружестве с криминализированными структурами, которые опять же выполняют функцию посредника в системе, которая лишена дискурсивных и институциональных механизмов. Задача, однако, заключается не столько в том, чтобы безоговорочно бороться с "криминалом", сколько в выяснении, какую именно функцию он выполняет в противоречивой политической системе, и как эта функция может быть развернута без собственно криминальных механизмов.

Отсрочка Судного дня

Реальным вариантом трансформации порочного круга российской внедискурсивной политики могла бы быть не попытка миметических легитимаций или же "постдемократического" продвижения, а именно превращение "приватного" корпоративизма в корпоративизм как политическую и социальную структуру, распределяющую основных политических агентов - бизнес, капитал и труд.

Несомненно, что в России не может быть реализована "неокорпоративная" структура, характерная для многих развитых стран Европы второй половины XX века (и только в 90-е испытавшая серьезное давление). Однако, не представляется "долгосрочным решением" и ситуация разлома между "официальным" либеральным дискурсом, усматривающем в признаках корпоративизации самый большой политический и экономический грех, и "реальной" корпоративной структурой (не только производственной, но и удерживающей пространство образования, культуры и т.д.), которая реальна и непрозрачна именно в том смысле, что она приватизирует социальное пространство.

В этой ситуации "обвинения" в корпоративизме или "разоблачения корпоративизма", исходящие из лагеря "оппозиции", нужны вовсе не для того, чтобы вывести корпорации в новый режим, а именно в режим политической публичности (для большинства лидеров "оппозиции" корпоративизм равен фашизму - очевидно, вместе с политическими структурами таких стран, как Финляндия, Швеция или Германия 1970-х годов), но, напротив, для того, чтобы оставить их в тени, ведь единственный способ ответить на такие обвинения и разоблачения - это их отрицание путем присвоения абстрактного дискурса "экономических субъектов" и т.п. Корпорации не могли попасть в публичное поле или тем более формировать его, пока это отсутствие в публичном поле было им выгодно и пока они вынуждены мимикрировать под официальный (нео)либеральный дискурс, выносящий им приговор.

Собственно говоря, выведение корпораций в качестве субъектов публичного пространства с одновременным оформлением организованного труда как политического субъекта не представляется непосредственно выгодным кому бы то ни было. Однако, в действительности, это реальный шанс создания дискурсивных механизмов работы как с "абстрактным благом", ставшим основой для идеологического консенсуса, так и - что важнее - с угрозами, которые именно в силу общего устройства политической системы представляются неопределенными и стремящимися стереть различие "выживших" и "выживших хорошо", опрокинуть политическое поле в пространство "исходной политики", то есть "смуты" и "выживания". В самом деле, если социальное благо не определено дискурсивно, не вырабатывается в структуре, которая позволяет его переопределять и оспаривать, если оно оказывается неким фетишем, то никакая инстанция принятия решений не может ответить на вопрос, а что же угрожает этому благу.

Естественно, экономика позволяет сделать предсказания относительно тенденций развития, однако современная экономика работает в режиме готовых интерпретаций, которые в российских условиях простое повышение уровня жизни (весьма сложно определимое) приравнивают к консенсусу относительно блага. Иначе говоря, экономическая теория здесь используется только для оправдания "подкупа" и коррупции как единственного языка взаимодействия основных политических агентов (в том числе идеологизированных макроагентов - государства и "народа"). Именно такое ее использование на фоне отсутствия собственно политических коммуникаций приводит к тому, что "благо" всегда находится в зоне одновременно недоступности и крайней хрупкости. Современная российская политсистема живет в мире "объективной иллюзии" - практически весь мир представляется ей "машиной Судного дня", скрытой и в то же время абсолютно неотвратимой машиной перевода из режима "блага" в режим "выживания".

Поскольку благо не определено дискурсивно, не имеет обоснования и легитимации, оно "нежизнеспособно" и крайне неустойчиво. Именно это, а не непосредственные качества политических агентов, создает впечатление "временной" или "временщицкой" конструкции российской политики (равно как и общее мнение политэлит, гласящее, что "срок жизни нынешней системы не превышает 10-15 лет", или что "запас советской прочности исчерпан"). Еще более осложняется ситуация тем, что на публичном уровне это демонстрировать напрямую нельзя, поскольку в противном случае власть теряет свою единственную для России функцию - функцию демонстративного социального успеха, представления политики в качестве предельно фетишизированной области, "где ничто плохое случиться уже не может".

Курс психоанализа для корпораций: нужда против выгоды

"Власть" оказалась под двойным прессингом - с одной стороны, неопределимая угроза (поскольку это угроза не столько благосостоянию, сколько условиям этого благосостояния), которая обычно приписывается самым разным источникам благодаря готовым интерпретациям (российская политическая система готова подписаться под фактом существования любой угрозы, который ей предлагается мировой политикой - будь то терроризм, глобальное потепление или глобализация, причем о какой бы то ни было связности подписей речи не идет). С другой - необходимость жесткого выполнения императива "хорошей жизни" на публичном экране, поскольку никакого другого средства самолегитимации у власти нет.

В таком случае обществу логично предписать курс большого социального психоанализа, который позволит вывести псевдокорпорации ("псевдо" - поскольку они приравнены либо к частным фирмам, либо к группам приватного влияния и лоббирования) в режим политического дискурса. Если российская политика и может заговорить, то сделать это она может именно через корпорации (а не через "гражданское общество", "идеологии", "партии" и т.п.), причем совершенно необязательно через те, которые уже имеют такой "корпоративный статус" - прежде всего, экономического типа (что в большинстве случаев является симулякром). Но заговорить корпорации могут только в том случае, если их самопонимание в качестве "просто агентов рынка" будет ограничено, и если будет организован субъект труда в качестве отдельной публичной политической силы, несводимой к "множеству" людей, просто стремящихся прокормиться, но не имеющих никаких представлений и желаний относительно статуса и характера "лучшей жизни", способа принятия решений, институционального устройства различных сфер российской жизни и т.п.

Согласие относительно социального блага должно быть оформлено дискурсивными институтами, что одновременно предполагает реформирование псевдоинститутов бюрократии и актуального права. По сути, право находится в настоящий момент в таком же подвешенном состоянии по отношению к "реальным" механизмам, как и условно-либеральный дискурс, служащий в качестве алиби: в российской политической системе там, где есть следы дискурса, мы заведомо не находим следов реального, и наоборот, реальное - это то, что вытеснено в абсолютно приватные сферы, требующие от людей огромных знаний неклассифицируемого характера, не говоря уже о "ресурсах". Организация труда в качестве политического субъекта в процессе "психоанализа" корпоративной среды РФ предполагает возрождение дискурса "потребностей" и "социальных нужд", но не дотаций и льгот.

В наиболее элементарном виде, социально ответственный бизнес перестает быть бизнесом в чистом виде, однако не погружается и в государство, не сращивается с ним в некоем симбиозе. Важным моментом выстраивания корпоративной публичной сферы является изменение самого "модуса" тех экспертных и бюрократических практик, которые существуют на сегодняшний момент. Если те или иные политические агенты претендуют на выполнение экспертных функций (которые необходимы в корпоративном государстве), то они должны выполнять и те требования, которые предъявляются им, - то есть требования сертификации и профессиональной этики. Несомненно, в настоящий момент применение к бюрократическим интеракциям тех регламентов и "инструкций", которые они должны были бы выполнять de jure, привело бы к ступору системы, - однако именно это позволит в конечном счете не отделять друг от друга порядки de facto и de jure.

Проведение публичных исследований деятельности тех или иных квазиинститутов, на которые крепится институт права, здесь особенно значимо: именно они позволят показать, что в России нет "собственно бюрократии" (в классическом смысле рационализации управления), что в свою очередь позволит отбросить опасные тенденции "вечной" дебюрократизации с последующей еще большей приватизацией политического пространства. Дискурс "потребностей" и "социальных нужд", нуждающийся в государственной и законодательной поддержке, не ограничивается "экологическим" законодательством или всевозможными инициативами по восстановлению городской среды и рекреационных зон. Независимо от его конкретного воплощения, он нацелен на выведение корпоративных структур из приватной зоны, сращенной в российских условиях с зонами родственными и фамильными, для которых главными принципами действия всегда были и будут принцип прибыли и уважения к "своим".

Связанные с корпоративной деятельностью эффекты (экологические, образовательные, медицинские, инфраструктурные в целом) не должны рассматриваться в качестве всего лишь предметов торга между государством и корпорацией, а должны составлять именно точки, организующие публичный дискурс корпоративного типа, в который организованный труд включается не в качестве "пациента" или "получателя" услуг, а в качестве решающего агента. Механизмы такой трансформации корпораций могут быть достаточно разными, но в целом они основаны на том, что проблемы, которые кажутся корпорациям внешними, постепенно интериоризуются ими благодаря давлению государства - то есть либо корпорации выходят в публичное пространство и во многом создают его, либо они стоят перед угрозой постоянной интервенции государства, готового вмешаться на самых разных уровнях в их деятельность. Естественно, эта угроза сама должна быть институционально и правовым образом оформлена, что наложит запрет на ее использование в качестве инструмента перераспределения собственности и приватизации самого государства.