Современная литературная ситуация требует романа-собора

Из ныне здравствующих нобелевских лауреатов по литературе в жанре романа-собора работает Джон Максвелл Кутзее. Однако это все-таки традиционный роман-собор, идущий еще от Фолкнера. Другой нобелевский лауреат Камило Хосе Села со своими описаниями диалогов в испанских кафе ближе к нашим временам, потому что они напоминают транскрипты сетевых чатов. Цель же этого эссе порассуждать о романе-соборе нового века.

О слове, имеющем силу творческого

Один из обманов нынешнего времени - в завышенной значимости информации. Вроде бы мы только вошли в информационное общество, впору бы только предвкушать всезнаек с поисковиком Гугла в микросхеме на роговице...
Но пропорция тут обратная - чем больше такой информации, тем меньше действительного знания в человеке. Вообще - весь тот мультимедийный поток, в который мы все так сладостно окунулись, симулирует наши способности.

До недавнего времени ценность сказанного слова предопределялась бытием человека. То есть хоть в какой-то мере еще была соразмерность сказанного и действительного. В этом смысле знание предполагает становление в волевом проявлении. А для этого нужно время, если мы говорим о жизни человека.

Ведь есть некоторый внутренний ритм каждого из нас («каждый пишет, как он дышит»), и в нем формируются желаемые события, реализуются задачи. Нужно прожить придуманное и написанное, иначе говоря, претворить информацию в чувственно воспринимаемый образ.

Тогда как возрастание информационного потока чаще всего просто разрушает такие процессы становления человека. Воля не успевает формировать событийные ряды под давлением всё новых и новых информационных волн, жизнь вымывается, едва только начав созревать.
Опыт рассыпается на недоделанные фрагменты. Это и есть извечное невежество.
Это та самая халва, о которой сколько не говори, слаще во рту не становится. И этих разговоров и романов - теперь терабайты. А литература возникает тогда, когда после слова "халва" приходит и сладость и насыщение.

Человеку желательно приучиться отвечать за те мысли, которые он склонен считать чуть ли не своими.
Если, скажем, утверждаешь, что в основе головной боли лежит собственная мысль или лунное затмение, то и не иди к врачам, и не жуй цитрамон. А будь готов следовать тезису с той решимостью, что даже если умереть придется от мигрени, ты всё равно будешь искать решение в своем сознании, а не в таблетках. Иначе и нет смыла говорить. Иначе - не сработает.

Опять же - понятно, что сказанное - некое принципиальное пожелание, потому, что если человек не готов, он не сможет следовать совету. Просто потому, что человек обычно растождествляет слово и дело. Только у Бога слово и дело - одно. А поговорка "мужик сказал - мужик сделал" – лишь про Отца нашего небесного.

Наши слова не имеют силу творческого, потому что творчество определяется нашей способностью быть, а не симулировать.

Современная литературная ситуация

Тот, кто стесняется писать про боль, про свои тревоги и печали, про свои конфликты (неважно, прямым текстом или нет), никогда не напишет ничего стоящего потому, что, получается, он стесняется драматического напряжения, на котором построены все достойные тексты в культуре. А если стесняется, избегает, то и не умеет с этим напряжением работать. Корень проблемы - в особенности современной культурной ситуации. С одной стороны, стыдно показывать свое неблагополучие, ведь "надо быть успешным", стремиться к успешности и отрицать страдание. С другой стороны, все понимают, что в искусстве страдания должны быть отображены. И вот писатель, пытаясь в своей собственной жизни создать видимость успешности, в своих текстах имитирует страдания и конфликты. Отрицая подобный опыт у себя самого. Это противоречие, в общем-то, объясняет отстойность большей части современной литературы. И если даже я реально не читал «большей части», употребленной в качестве фигуры речи, то «Мачо не плачут», «Духлесс», «Бренд», «99 франков»/ «Идеаль» читал. И мне уже достаточно примеров романов про людей, которых вроде бы и нет, которые, говоря на языке классической литературы – живые трупы.

В современной культуре чуть ли не каждый считает, что у него должны быть:
1. настоящая взаимная любовь
2. регулярный секс
3. развитые сексуальные желания, всегда!
4. вообще какие-то желания, всегда!
5. положительные эмоции.

На протяжении тысячелетий массы людей обходились без этого и не претендовали.
И хотя бы новый Достоевский станет возможным только тогда, когда не просто с "успешностью", а вообще со всем трендом стремления к благополучию, обязательности благополучия, кто-то расправится, как следует.

Сейчас закончился спрос на постмодернизм, поскольку каждый писатель по-своему пришел к общему выводу: постмодернизм отменен ходом жизни. На реализм также нет особого спроса (об этом Виктор Ерофеев рассуждает даже внутри художественного текста – см. его книгу «Мужчины»). Стало быть, выигрывает что-то третье. И это – новый мифологизм. Перед ним уже капитулировала вся массовая литература. И перед ним фактически капитулирует «толстожурнальная литература». Во всяком случае «Октябрь» уже рассматривает мифологические рассказы на равных с реалистическими. Тогда как фантастику еще не воспринимает в таком равноправном качестве.
А ведь, правда, кого сейчас читают? Пелевина? А на кого больше похож Пелевин – на Юрия Трифонова или на Кастаньеду? А «Государь» Житинского – разве реалистический роман? А «ЖД» Дмитрия Быкова? То-то ж.

Классическая литература, как мы ее знаем – феномен последних столетий эпохи Просвещения. Ей свойственны все признаки миропонимания, типичные для людей этого времени: рационализм, индивидуализм, персонализм. Невозможно представить, чтобы Анна Каренина в пространствах своих текстов вдруг повстречала бы эльфа или ангела. Потому что для Льва Толстого Анна Каренина интереснее всех вместе взятых ангелов и драконов. Или представьте такое: Пьер Безухов, побывав у масонов, получает Священную Книгу, в которой заключена космическая мудрость. Смешно. ХХ век был продолжением и финалом литературы XIX века, которую продолжали изучать в школе. Драконы не являлись ни Павке Корчагину, ни Олегу Кошевому. А у современного писателя Каренина непременно встретит ангела, а Безухов прочтет книгу из библиотечки тамплиера. Потому что современному писателю мудрость Вселенной интересна, а Анна Каренина – интересна куда меньше.

Реализм же утрачивается как навык. Реализм – это не просто бесхитростное повествование (как кажется многим на примере романов Рыбакова). Это – искуснейшее ремесло. Создать сюжет не так, как подсказывает архитипическое сознание (ведь оно встроено в человека, как программа в компьютер), а так, чтобы было похоже на реальность, очень сложно. И выдержать «чистый жанр» – тоже сложно.

Будущее в литературе принадлежит не реализму, не постмодернизму, а «новому мифологизму».

Но не было бы вымысла - не сохранилась бы правда, потому что в голом виде она все равно долго не протянет, "замерзнет" или "изойдет на пот". А настоящая жизнь - не шутка и не игрушка, а между тем люди обратили ее в шутку и в игрушку: легкомысленно играют временем, данным для приготовления к вечности, играют праздными словами.

И писательство - это, по крайней мере, аскеза, стоящая где-то между столпничеством и йогой.

Недостающая книга

Художественная книга, которой в современной литературе нет и очень не хватает - мне, моему близкому окружению, и, не исключено, что довольно многим... Условно назовем ее Недостающей Книгой.

Если одной фразой: история парня, который в свои двадцать с небольшим лет вышел за пределы нашей обусловленной реальности. Пока что рукописи такой книги не горят желанием быть опубликованными и даже просто написанными. Однако как концепт считаю уместным обсудить в качестве конкретного примера.

Как говорится, ставьте перед собой большие цели - по ним тяжелее промазать. И общий вывод рассказа может стать таким: никто не может заставить человека следовать тому или иному пути, однако, выбрав определенный путь, человек должен принять его условия. Каждый путь задает определенную последовательность уроков, помогающих человеку развивать свое осознание.

Жизнь великого человека всегда мистериальна, то есть именно в жизни великого человека миф получает яркое воплощение. Герой Недостающей Книги, которого мы сразу застаем в зрелом возрасте, не из великих, но всё же и ему хочется найти в своей жизни какой-нибудь миф. Можно считать это простительной слабостью того, кто, на первый взгляд, упустил свои возможности. В поисках собственного мифа герой сначала "щупает" наиболее известные системы, которые оперируют символами, имеющими мифологическое содержание, особенно астрологию, ведь именно в жизни великого человека астрологическая символика проявляется наиболее полно и во всем своем многообразии. Но там есть лишь будоражащие воображение зацепки. Однако ему и не хочется таким способом измерять себя "до донышка", до самых лунных стоянок... Интереснее просто создавать свой миф.

Ведь если искать точку уязвимости в обществе потребления, то вызов реальности следует искать именно в части символического. На своем поле общество потребления переиграет любого - быть более расчетливым, чем оно, не получится. Точка же его уязвимости относится к порядку символического. Ведь даже системе не уклониться от символических обязанностей...

Цитата Григория Померанца: "Символ – единственная возможность писать то, что мы можем пережить, но что – назвать точно нельзя. Это не значит, что высшая реальность нереальна. Она только неописуема".

А еще иногда кажется, что всё, что нужно знать об устройстве жизни, содержится в двух книгах - Библии и учебнике астрономии.

Жизнь Вселенной эхом отдается во всей нашей жизни.
Человек смотрит на небо с тех пор, как стал человеком. Вот и наш герой полюбил смотреть на него задолго до того, как осознал себя волком.

Но в Недостающей Книге обычные прогоны писателей, в которых главный герой задирает голову на ночное небо и зачарованно смотрит, понимая что-то в своей жизни, заменены вглядыванием героя в Небесную Сферу гороскопа. А там согласно отечественной традиции гармоничные аспекты между планетами изображаются красным цветом, а напряженные - черным. Почти сплошь красный гороскоп главного героя - это своего рода красные флажки, за которые надо выйти, если ему не хочется прожить свою жизнь по этим линиям наименьшего сопротивления, по привычке, по карме. Там за красными линиями аспектов - свобода. Но за них выйти даже сложнее, чем волку - за красные тряпки во время охоты. Человеку уйти от уюта и защищенности труднее, чем зверю прыгнуть "...за флажки - жажда жизни сильней!". И, стало быть, наша книга становится еще и рассказом о побеге.

Есть правда, очевидная опасность. Все эти космические циклы и астрологические озарения, все атлантиды и гипербореи не отвергают Бога, но Его закрывают. Те, кто вбрасывает подобную информацию - закрывают Его намеренно. Очень не хотелось бы сыграть на их поле, так что вся астрология должна остаться орнаментом книги, а не ее красной нитью.

Тут особо ничего не надо изобретать, ведь уже есть такая форма - роман-собор, где - перекличка одной части с другой, ведь мы же не воспринимаем собор одновременно, одним взглядом. Только теперь наполнение романа-собора должно быть не таким, как у его изобретателей - Фолкнера и Пруста.

Самая большая трагедия, когда человек не знает, каково его действительное положение. Как же сцепилось то, что сейчас происходит. И самая важная задача - узнать действительное положение, ощутить священный ужас реального.

Форма же романа должна быть такой, чтобы участвовать в распутывании опыта. Литература (текст) - не описание жизни, а часть того, как сложится или не сложится жизнь. Через текст мы начинаем что-то понимать в своей жизни. И она приобретает какой-то контур. Конец и начало романа "производят" внутри события жизни. А текст - это пространство, в котором можно в ней разбираться.
У нас у всех есть мании. У героя Недостающей Книги - это иступленное желание понимания.

Хорошие романы пишутся о паре влюбленных сердец, которые борются за свое счастье, пройдя через множества болезненных конфликтов. Роман, который легко читать, имеет в своей основе много боли. Увы, я не уверен, что получится хороший роман.

Теодраматургия

Выше романа-собора - еще несуществующий жанр. Его наименование (teodramatica) я взял из испанского языка.

Теодраматургия — чреватое напряжением отношение конечной свободы человека к бесконечной свободе Бога. В античной философии человек — часть Космоса, и его закон совпадает с космическим законом. Человек в силу своего прометеевского вызова стал законом самому себе. Отсюда драма, действующие лица которой - Бог как бесконечная свобода и человек как свобода конечная.

Совпадение личности и предназначения сделает героя Недостающей Книги участником подобной драмы.

Постскриптум

Почти всякий писатель предлагает тебе некую картину мира. Гандлевский в одном интервью говорил: «В картине мира, которую мне предлагает великий писатель, совершенно не тесно, в ней можно жить десятилетиями — конца-краю не видно. Протест возникает, когда рама тесна тебе, когда кажется, что ты опытней или честней, чем автор».

Цитата очень нравится, то развивать ее нет желания, потому что и так всё понятно.

Марта (Светлана Мартынчик) написала серию про Макса Фрая как Недостающие Книги, то есть под тем же предлогом, что именно таких кайфовых книжек ей не хватало в ее детстве.

А разговор о приемах уместно выносить в эссе, а иначе... тут я лучше отгружу еще одну прекрасную цитату, которая в основной текст не вошла.
Ходасевич говорил про книжки Набокова, что главный их смак в том, что все литературные приемы выставлены напоказ: «Сирин (псевдоним Набокова в молодые годы) не только не маскирует, не прячет своих приемов, как чаще всего поступают все… сам их выставляет наружу, как фокусник, который, поразив зрителя, тут же показывает лабораторию своих чудес. Его произведения населены не только действующими лицами, но и бесчисленным множеством приемов, которые, точно эльфы или гномы, снуя между персонажами, производят огромную работу: пилят, режут, приколачивают, малюют, на глазах у зрителя ставя и разбирая те декорации, в которых разыгрывается пьеса. Они строят мир произведения, и сами оказываются его неустранимо важными персонажами. Сирин их потому не прячет, что одна из главных задач его — именно показать, как живут и работают приемы».
 
Тезис такой долго ходил – что «литератор должен зарабатывать другим» (хотя бы преподаванием и журналистикой) и писать книги в свободное время. Что, мол, это сурово, но справедливо. Зарабатываешь, а по вечерам пишешь. У бардов же получалось.

Однако средняя книга при таких условиях получится, а хорошая книга — нет. Потому что сегодня любая работа, за которую платят хорошие деньги, требует от человека качеств, противоположных качествам литератора: регулярно «производить продукт» — то есть делать нечто похожее и известное. А ведь, пожалуй, нельзя быть днем предсказуемым, а вечером — оригинальным. Ну или можно, но с большим усилием.

По легенде Габриэль Гарсия Маркес, работавший журналистом, когда ему исполнилось 32 года, сказал: «Все. Ни на какую работу я не пойду больше, ни за какими продуктами вообще. Я не встану из-за стола, пока не напишу роман». Поскольку Маркес всегда писал стоя, то это явно легенда…

«А как же мы?», — по легенде спросила жена с ребенком.
«А как хотите», — ответил Маркес.
В рассказе «Полковнику никто не пишет» в сходной ситуации полковник отвечает жене, которая спрашивает: «А что же мы будем есть?» — «Дерьмо».

Жена Маркеса стала сама работать и ходить за продуктами. Год или два. Так появился роман «Сто лет одиночества». Ужасный текст. Но писатель появился. И в итоге все устаканилось. А «Хроника широко объявленной смерти»была прекрасной.

В этом мне видится урок… довольно неожиданный — хотя до этого мой комментарий ложился, как аккуратный конспект.
Мне кажется, что никогда не будет достаточно ресурсов — времени, таланта, идей, внимания, личного опыта, удачи и последующего вознаграждения за изданную книжку.

Но если имеешь такой сюжет, как в «Широко объявленной смерти», он будет вести начинающего писателя, помогать, держать книгу на себе.
Единственное, что мне нужно, чтобы писать, это такой мощный сюжет.