Жёсткие нравы женской тюрьмы, «половинки» и материнский инстинкт

Женский вытрезвитель и женская тюрьма — нет более унизительных мест пребывания для женщины. Даже абортарий не идёт с ними ни в какое сравнение. Те, кто побывал в местах заключения, единодушно утверждают: тюремный опыт бесценен, но лучше его не приобретать. Особенно прекрасной половине человечества.

И всё-таки женщины попадают за решётку. Одни — по стечению трагических обстоятельств. Другие — словно движимые злым роком. Если Книга Судеб существует, биографию бывшей заключённой Натальи Птицыной наверняка вписал туда лично Сатана.

…Сигареты давно закончились, Наташа теребит в руках смятую пачку. «Вам с такой биографией, наверное, телесериалы смотреть скучно?». Она отмахивается: «Иногда смотрю и удивляюсь: фантазия какая-то однобокая, всё из-за денег — изменяют, убивают… Как будто ничего дороже нет».

Чтобы изложить предысторию, понадобилась бы ещё одна публикация. А лучше бы, конечно, написать сценарий сериала или повесть о девушке, которая рано лишилась родительской заботы, и жизнь сама взяла над ней опеку, преподавая один жестокий урок за другим. «Чем жизнь отличается от х..?», — шутил персонаж фильма «Москва» и сам же давал ответ: «Жизнь жёстче».

…Наташа родилась в Москве, жила в бараке у Коптевского рынка. Мать отняла её от груди и определила в дом малютки: надо было работать, отец не вылезал из тюрьмы, а ещё был сын. Мать навещала Наташу, но домой забрать не могла — кормить было нечем. В первый класс она пошла в интернат. Там всё по свистку: подъём, зарядка... Первоклашки ходили гуськом, руки за спину. Не удивительно, что с возрастом развился внутренний протест против режима и муштры.

Замуж вышла рано. Избранник оказался жуликом, которого отовсюду увольняли. Вдобавок начинающим алкашом. Когда поняла, что семью с ним не создать, было поздно: вот-вот родится дочь. Подала на развод — отказали: «Муж ведь вас содержит!». А Георгий не вылезал из загулов, и весь заработок обращал в водку. Пять лет Наталья фактически в одиночку воспитывала ребёнка.

Наконец их развели. Спустя несколько дней, придя за Машей в сад, она услышала: девочку забрал папа.

И в милиции, и в суде матери объяснили: если бы она, подавая на развод, лишала мужа отцовских прав, ей помогли бы. Но сейчас у отца такие же права на ребёнка, как и у неё.

В первый раз помог предприниматель Гурам, «человека со связями». Он взялся найти Машу при одном условии: Наташа фиктивно выходит за Гурама замуж, прописывает, разводится и дарит квартиру. Она согласилась, не раздумывая.

Помощники Гурама нашли бывшего мужа в Подмосковье. Он жил с другой женщиной, устроил Машу в сад под её фамилией. Ребята Гурама привезли туда Наташу, и она под защитой бугаёв забрала дочь.

Но папаша не испугался бугаёв и снова выкрал ребёнка, а предлагать Гураму во второй раз было уже нечего…

Наташа попросилась жить к интернатской подруге Лене и с горя запила. Во время очередного приступа истерики подруга сделала Наташе успокаивающий укол. Потом ещё один. Очнувшись, Наталья поняла: у Лены — своя трагедия, она наркоманка. А теперь и её подсадила.

Деньги кончились. Подруги пошли в помощницы к лохотронщикам. «Мы деградировали до такой степени, что готовы были снять последние штаны, чтобы купить дозу, — рассказывает Наталья. — Однажды зимой вышли к ларьку настрелять денег на укол. Налетели на пьяную компанию, которая сама стала требовать у нас деньги. Не помня себя, я отметелила какую-то попавшую под горячую руку дамочку, но спохватилась и оставила ей адрес: приезжай, всё уладим. Дамочка приехала с милицией. Тут выяснилось, что Лена была под следствием. Моё хулиганство и её куда более серьёзные прегрешения объединили в одно дело. Так мы оказались в следственном изоляторе. Опер пояснил: за хулиганство в первый раз тебе грозит штраф, но раз идёшь «в упряжке», рассмотрение затянется. Я поняла, что влипла очень крепко... Но тюрьма лишь слегка отрезвила меня. Наркотики помогали забыть, что у меня есть дочь. Тюрьма напомнила».

— Каково это — в первый раз входить в камеру? Говорят, как себя в камере поставишь, так к тебе и будут относиться.

— Об этом я не думала. В камеру шла со своим грузом проблем, который, как мне казалось, ставил меня выше всех этих про*****вок или кто там обретался. Я — волчица, у которого отняли волчонка. И перегрызу горло любому, кто вякнет на меня. Вот с таким настроем пришла.

Вхожу — камера довольно тесная. Ни с кем не здороваюсь. На меня смотрят 80 пар глаз. Правил тюремного общежития не знаю. Да если бы даже знала… Выбираю место поудобнее и, сбросив чужое шмотьё на пол, водружаю принесённый с собой матрас: «Спать буду здесь!» Никто не возразил — видимо, в моём голосе слышалась такая власть, угадывался такой характер, что все поняли: отныне в «хате» будет верховодить она. Верховодила я там почти три с половиной года, потому что статья 161 (грабёж), по которой я должна была проходить, обросла очень неоднозначными предшествующими обстоятельствами.

— А ваша подруга? Вас поселили вместе?

— В Москве это единственный следственный изолятор для женщин, и я рассчитывала, что с Леной мы рано или поздно встретимся — не у следователя, так в бане или ещё где-то. Но что-то не получалось. О ней вообще речи не было. Когда я говорила следаку: спросите у Лены, он кивал: спросим… Спустя несколько месяцев я случайно узнала, что Лена умерла вскоре после ареста. Сердце…

— Вы видели телесериал «Клетка»? История героини напоминает вашу. Потеря близких, месть, тюрьма…

— Фильм занятный, но всё-таки это выдумка сценариста. Тюремные сцены, взаимоотношения сокамерниц — полная чушь! Героиню Апексимовой принуждают к любви — это вообще, извините, ни в какие ворота…

— Разве такое не распространено среди женщин-заключённых?

— Не в этом дело. Я, интернатовская, когда оказалась в тюрьме, поймала себя на мысли: да тут те же дети, только повзрослевшие! Вначале, попав за решётку, паникуют. Немного освоившись, норовят словчить, украсть сладкое, а потом группируются в кучки, чтобы чувствовать себя защищёнными. Образуют семьи однохлебниц, но это вовсе не то, что вы думаете. Новички держатся друг друга — тоже временное сообщество, в котором, глядя на старожилов, учатся себя вести. Те, у кого срок пребывания побольше, живут своей семьёй. Над всеми — смотрящая за камерой. Это обычно заключённая из среды бывалых, пользующаяся беспрекословным авторитетом. Она решает все внутренние вопросы, выступает судьёй в конфликтах, а главное, следит за тем, чтобы соблюдался неписаный, но жёсткий закон тюремного быта. Поэтому такого быть просто не может: принудить понравившуюся молодуху к сожительству.

— Тогда как же происходит формирование семейных пар?

— Они называются «половинки». Это в большинстве случаев не прихоть и не разврат. Хотя бывает, конечно, что какая-нибудь заключённая скачет со шконки на шконку (шконка — кровать в камере. —И.З.).

Как обычно говорят? Противоестественные отношения. По сути — да, но ведь надо учитывать психологию женщины. Её, мать и жену, вдруг выдёргивают из родного насиженного гнезда, она лишается привычного семейного уклада...

Тюрьма — самое противоестественное место для продолжательницы рода человеческого. Одно дело — заслуживает она тюрьмы или нет. Другое — как в этих чрезвычайных обстоятельствах сохранить в себе человеческие качества. Вот женщины и группируются по интересам, создают некую модель если не семьи, то общежития: вместе за столом пьют чай, обсуждают близкие им темы. То есть стараются продолжать жить той, прежней жизнью. Настолько, насколько это возможно в изолированном помещении с решётками на окнах. Пачка печенья с воли — это не только символический противовес миске с тюремной баландой, но и напоминание о доме, о муже. А муж — это любовь…

И вот женщине — не сразу, спустя полгода или даже больше — становится понятно: жить можно и в тюрьме. И даже иметь близкие отношения. Сначала появляется любопытство. Многие что-то слышали или даже знают об этом, но сами ещё не пробовали. Ну и случается то, что случается.

— Вы тоже вступали в «тюремный брак»?

— Он меня спас. В интернате среди девочек-подростков это распространено. Поэтому мне не в новинку. А моя «половина» попробовала просто из любопытства. После того как мы сблизились, Люба мне рассказала, что, когда она зашла на тюрьму (так говорят заключённые — не «попала в тюрьму», а именно «зашла на тюрьму»), ночью услышала ахи и вздохи за отгороженной простынёй шконкой. И появилось любопытство. Долго наблюдала сначала за этой парой, всё не могла взять в толк: как так — женщина с женщиной? Потом узнала, что есть и другие «половины». Дальше — больше. Её просветили, сказали, что активные женщины в тюрьмах зовутся коблами. Они и выглядят мужиковато, ведут себя не так, как остальные женщины. К этому, конечно, надо привыкнуть…

— Разве в тюрьме разрешают существование «семейных» пар?

— Нет, конечно. Но оперативные работники — хорошие психологи, они тоже женщины. Зная от информаторов, кто живёт «половинами», прекрасно чувствуют, где серьёзные отношения, а где — поверхностные. Устойчивые пары стараются не трогать, не создавать конфликтные ситуации: оперу нужен порядок, а не нарушения. Но чтобы проверить отношения, нередко провоцируют, раскидывая «половины» по разным камерам. Представьте: твоя реальная жизнь на ближайшие месяцы — тюрьма, но ты с кем-то сблизилась, полюбила, существование чуть-чуть краше стало, а тут раз — и опускают на грешную землю. Ты же не знаешь, провокация это или уже навсегда. Начинаются крики, истерики, женщины пытаются вскрыть вены — что называется, крышу сносит. И меня разлучали.

— И у вас сносило крышу?

— Я больше скажу: приходилось вызывать наряд с собаками, чтобы завести меня в другую камеру. И там я такое вытворяла! Стальную дверь вправляли после моих истерик… У меня было погоняло, как говорят мужики-уголовники: Птица. Думаю, если сегодня прийти в женскую следственную тюрьму и спросить персонал, помнят ли они Птицу, вам про меня много расскажут. Если захотят. Я ведь половину времени, проведённого за решёткой, отбывала в карцере.

Для «несемейных» карцер — это холодная кутузка и двухнедельное полуголодное существование. Для меня — одиночество и разлука со своей «половиной». Она ведь стала для меня самым дорогим человеком. Других не осталось.

— А почему вас сажали в карцер? Кто-то из сокамерниц на вас жаловался?

— Не то чтобы жаловались… Некоторым не нравились порядки в камере. А я помогала смотрящей следить, чтобы порядок был всегда. Иначе в тесноте прожить трудно. Кто-то думает, что попал в тюрьму ненадолго. Мол, разберутся и выпустят. Или муж выкупит. Таких бывших мечтательниц — почти вся камера. Месяцами живут, прощаясь с надеждой. Поэтому к новеньким относятся с пониманием. Мечтай, но не хами.

Помню, зашла на тюрьму одна бабёнка, которая явно не рассчитывала здесь задержаться. Брезгливая — долго платком скамью протирала, прежде чем сесть за стол. Знакомство начала просто — спросила у соседки: «За что сидишь?» Та огрызнулась: «Сидят на х…, а в тюрьме отбывают». Новенькая ей по мордасам. Сцепились, я разнимала, да так, что снова в карцер попала. Виноваты, в общем, обе. Одна презрение выказывала, другая бранное слово в «хате» употребила. У нас ведь была своя система наказаний.

— Как сокамерницы общаются между собой?

— Общаются ровно. Доброжелательность не показушная — она естественная. Камера не коммуналка. Равны все: что «семейные», что одиночки. В чужие дела там вообще не принято совать нос. Но женщины — они же организованы намного тоньше, им надо выговориться. Иногда проговариваются, и вдруг узнаёшь: перед тобой сидит детоубийца! Ну, а таким в камере не место. Вот это самый страшный грех на тюрьме в глазах женщин, а не чьё-то сожительство.

— Если детоубийцам не место в тюремной камере, то тогда где?

— Где — никого не волнует. Но таким подследственным в общих камерах очень и очень плохо. В тюрьме женщины всё воспринимают намного острее. Оторванные от детей (а многие, кстати, сами в этом виноваты), занимаются самоедством. И вдруг из разговора выясняется, что среди них та, которая убила своего ребёнка. Накал страстей неописуемый! Если не сдержать общее возмущение, могут покалечить. Зная об этом, опера обычно держат убийц особняком, чтобы сохранить целыми и невредимыми до суда, — это же следственный изолятор.

Но у нас был случай, когда удалось разоблачить такую детоубийцу, и после этого её от нас отселили. Следователь ей говорил: помалкивай! Но однажды она подсела за стол к моим однохлебницам, попросила заварочки, а потом её вдруг прорвало: «Оговорили меня, а детишки сами виноваты. Они у меня под столом сидели, как собаки…».

Стоп, стоп! Вот это «как собаки, под столом» меня насторожило. Разговорили её под чифирем — оказалось, держала детей прикованными наручниками к батарее, а потом… И тут она замялась. Подношу к её лицу зажигалку: убила или нет? «Да, но они же сами виноваты». — «Ломись в глазок, паскуда!» Я заколотила в дверь вертухаям: забирайте, чтобы этой дряни здесь не было!

В камере уже была накалённая ситуация, но опер не спешил её переводить, может, дожимал таким образом для следователя. Эта тварь лежала рядом с парашей, потому что вместе со всеми спать ей уже было нельзя. И в кухню нельзя. Вечером она подошла ко мне робко: «А можно в туалет?» И тут что-то на меня нашло. Хватаю её за волосы — и лицом в унитаз. Впервые так сорвалась…

— Как опер отреагировал на самосуд?

— Перевёл в другую «хату». Дальше ― как обычно. Заставляют войти — не вхожу. Вызывают наряд с собаками, загоняют. Тогда сажусь на лучшие нары и объявляю: «Я — Птица, и мой шконарь будет здесь! И в камере убираться не буду».

Смотрящая усмехнулась, скинула мои вещи. Завязалась драка — такой у меня был выброс эмоций. На шум влетели оперативники, за ними с молитвами вошли какие-то монашки. Я села за стол и объявила: «Мы здесь сами разберёмся, а эти — кто такие?!» Но монашки не уходили, пели ещё полчаса, пока я жар не погасила. А я всё думала: как там моя Люба? Потом узнала, что и ей сделали больно. Пришёл опер и сбросил её развешенное бельё на пол. Любе бы прикусить язык, но она, ещё новичок в тюрьме, спросила: зачем вы это сделали? И всё — в карцер на 15 суток.

Таких инцидентов у нас было много. На воле-то от любви у людей башню сносит, а уж в тюрьме… На женское сожительство однохлебницы смотрят спокойно — у них свои заботы: впереди суд, а затем срок. Живёшь — живи. Но тебе, влюблённой дурочке, кажется, что кто-то не так посмотрел, что-то шепнул за спиной. Слово за слово — и драка. Значит, карцер. Снова слёзы разлук, головой об стену…

— Можно представить, как вас любило тюремное начальство!

— Они люди, и всё, конечно, понимали: мать без отнятого у неё ребёнка. Знали, что я в некоторых ситуациях на всё способна. Иногда они поступали на удивление по-человечески. Например, перед тем как отправить Любу на зону, опер оставил нас с ней в одиночной камере. А всего нам удалось пожить вместе только год.

Потом меня освободили, но я почти не работала, чтобы иметь возможность ездить к ней каждые три месяца на зону: то в Чебоксары, то в Кинешму. В общей сложности ждала её три года. И сейчас мы вместе. Только я уже другая. Совсем другая.

— Тюремный опыт пошёл вам на пользу?

— Польза от него может быть только одна: тюрьма закаляет характер. Но характер мой закалился задолго до тюрьмы. А в тюрьме его проверяли на прочность. Выдержал. Больше того — после освобождения я смогла быстро вернуться к нормальной жизни, хотя, по сути, у меня её практически и не было. Зато теперь всё в порядке. Правда, тюрьме за это «спасибо» сказать не могу.

В конце концов всё устроилось. Правда, на это ушли годы. Дочь Маша нашлась, она не забывала маму ни на минуту. Она уже взрослая, замужем, сама вот-вот станет мамой. Живут одной семьёй.

«Я первое время спать не могла, — признаётся Наталья. — Дремлю, а сама посматриваю, не выскользнет ли Маша на улицу. Вставала, проверяла замки на дверях. Долго не могла избавиться от этого бзика».

Страшные воспоминания никуда не делись. Однажды под впечатлением от кошмарного сна Наталья среди ночи набросилась на спящую дочь: «Притронешься к наркотикам — искалечу!» «Что ты, мама?» — испуганно вскрикнула Маша. Мать, обняв её, заплакала…