Психология авторитаризма. Часть 3

9. «Фюрер приучал видеть высшую добродетель в слепом исполнении каждого его приказа. Не было других, высших ценностей: отмена всех ценностей, которые в ходе веков были признаны общечеловеческим достоянием, произошла необычайно быстро».

В «Особом назначении» А. Бека, этом романе-документе эпохи, показано, что в среде сталинизма главнейшей ценностью является умение б9. «Фюрер приучал видеть высшую добродетель в слепом исполнении каждого его приказа. Не было других, высших ценностей: отмена всех ценностей, которые в ходе веков были признаны общечеловеческим достоянием, произошла необычайно быстро».

В «Особом назначении» А. Бека, этом романе-документе эпохи, показано, что в среде сталинизма главнейшей ценностью является умение беспрекословно выполнять приказ, не обсуждая его этические аспекты; с годами это умение превратилось уже в автоматическую, чуть ли не силой инстинкта, дисциплину. Если смысл человеческой жизни состоит в исполнении приказов и директив или в контроле за их исполнением, го это означает, что долженствующий функционировать между волей личности и ее поступками глубокий слой общечеловеческой культуры исчез. Тут следует искать истоки того ОДИЧАНИЯ общественной нравственности, о котором много говорят и сегодня.

10. «Он умел орудовать ОБВИНЕНИЯМИ, в годы восхождения это было единственное средство объединить людей в массу».

В бесчисленных свидетельствах и документах, опубликованных теперь, убедительно и развернуто показано, как может работать злое воображение, поистине творчество зла, фантастически орудующее обвинениями против безвинных жертв, поскольку только «большой лжи присуща сила убедительности» (слова Адольфа Шикльгрубера).

К середине 30-х годов уже была создана целая государственная машина «орудования обвинениями», которая трудно постижимым для нас сейчас образом смогла вырабатывать у своих жертв как бы невольное ощущение своей «моральной вины» (первым это глубоко показал А. Кёстлер в «Слепящей тьме»). Современные исследования юристов подтвердили этот странный феномен.

Мы начали с важнейшей характеристики амбивалентно го сосуществования в личности описываемого типа двух противоположно направленных устремлений – к разрушению и к созиданию. В некоторых случаях они парадоксальным образом соединялись на одном объекте, а именно на узниках концентрационных лагерей. С одной стороны, они – -жертвы «инстинкта» разрушения, обуревающего властителя, поскольку рушатся судьбы и жизни многих миллионов людей, с другой – этот рабский труд XX века можно направить на созидание в качестве мощного дополнительного источника энергии. Гитлер также «использовал рабский труд в своей области» (Э. Канетти), хотя в этом случае о созидании в условиях всеуничтожающей войны можно говорить лишь весьма условно.

Иллюзию и действительность у фюрера трудно было разделить; мания для него была первичной, и все являющееся в действительности соотносилось с целостностью мании. Единственный источник ее питания – успех, неудачи ее не затрагивали, но зато побуждали к поиску новых средств достижения успеха. «Эту нерушимость своих иллюзий он почитал за собственную твердость. Что было когда-то воображено, сохранялось неизменным».

Что касается сталинского революционизма, то его «тайная доктрина» родилась еще в пору молодости и была пронесена им сквозь всю жизнь, причем тщательно оберегалась от посторонних глаз, прежде всего от соратников, поскольку те, будучи марксистами-ленинцами, конечно, отвергли бы его с такой доктриной. Это – источник его интеллектуальной твердости, которая особенно наглядно подкреплялась полной эмоциональной бесчувственностью (безучастное отношение к безвинным жертвам, товарищам, жене, сыну, дочери, отсутствие друзей или хотя бы привязанностей).

13. «Личность параноика всегда под угрозой; для отражения этой остро переживаемой угрозы вырабатывается в качестве спасительного метода распространение самое себя на все большие пространства, так сказать, включение последних в состав собственной личности, стремление «увековечить» себя, то есть включить в «свой состав» и самое время».

В этом плане со Сталиным едва ли кто может потягаться на ей планете и во всей истории: он поощрял распространение своей личности в бесчисленных изображениях–статуях, животных, графических и фотопортретах многомиллионными тиражами, причем всюду – по городам и весям и на пути к ним, службе, в общественных, бытовых, культурных учреждениях даже дома (изображение Бога –икона– и то не может конкурировать с этим поистине вездесущим присутствием). Таково внешнее –визуальное – обожествление. А было и слуховое и, к сказать, духовное. Ему посвящали песни и стихи, о нем слагали поэмы и романы, фильмы и спектакли, его именем нарекали улицы и площади, колхозы и совхозы, переименовывали города (десятки городов с различными вариациями одного и того же имени – чтобы можно было хоть как-то различать: Сталин, Сталино, Сталинабад, Сталинакан, Сталинск, Сталинград и т. д. и т. п.), этим именем обозначались бытвы и победы; им называли своих новорожденных, то есть писали в «святцы», и эти шесть букв звучали везде и всюду, начиная с яслей и детских садов и школ...Для заезжего европейца это было, наверное, непостижимо –точно все вдруг на детки лет сошли с ума и стали жить только его умом: «За всех за с Вы думали в Кремле». И то сказать: как возможно такое в здравом уме и твердой памяти целого громадного общества?! поминать об этом постыдно и горько, но и необходимо – в назидание потомкам...

14. И последнее. Все это было бы, может быть, хоть как-то оправдано, будь он действительно «Лениным сегодня», но ведь по его человеческой сущности о нем следует сказать, увы, не более, чем Э. Канетти сказал о своем герое: «Духовно он может быть ничтожен, ему -если судить беспристрастно–не о чем возвестить миру, но интенсивность внутренних процессов уничтожения заставляет его явиться миссионером или пророком, спасителем или фюрером», то есть Вождем.

Такова «жизнь и судьба» новоявленных вождей в середине ХХ века.

Созданные ими пирамиды власти – авторитарно-бюрократические (антидемократические) режимы подчинили этому «жизнь и судьбу» (В. Гроссман) целых народов, так что «ужасная перемена в душе царя» (Н. Карамзин) сказывалась на жизни всего Отечества и мира в целом, пережившего беспрецедентную по масштабам трагедию XX века.

Думается, что эта трагедия имеет не только социальные, но и свои психологические корни; остановимся теперь непосредственно на них, тем более что исторически они все еще не вполне изжиты и поныне.

Представляется, что личность властителя может послужить ключом к разгадке вековечной проблемы социального и биологического в человеке. «Великий человек» (позитивного типа – гений и негативного – тиран) – это человек в двойной, тройной, n-ной степени по отношению к среднестатистическому измерению. И если верно, что анатомия человека является ключом к анатомии обезьяны (в том смысле, что сущность низшего эволюционного витка можно разглядеть через «лупу» высшего) или, с другой стороны, и патология -ключ к норме, то и в нашем случае «великость» личности, вознесенной историей, может послужить своеобразным «увеличительным стеклом» для понимания социально-биологической сущности человека вообще.

Паранойя –это психическая аномалия, болезнь, изучаемая психиатрией, как, скажем, и шизофрения; но ведь существуют в ослабленной, не резко патологической форме параноидальные или шизофренические черты психики, определяемые психологической наукой как особенности АКЦЕНТУАЦИИ ХАРАКТЕРА. Они проявляются не в любых обстоятельствах жизни данной личности, а лишь при сложных психогенных ситуациях, создающих нагрузку на «слабое звено». Принято различать 11–12 основных типов акцентуации, среди которых располагаются и два названных выше. Опишем их кратко (по соответствующим энциклопедическим справочникам).

Шизоидный тип характеризуется следующими чертами: отгороженность, замкнутость, трудности в установлении контактов, эмоциональная холодность, проявляющаяся в отсутствии сострадания.

Параноидальный тип выражается в повышенной раздражительности, стойкости отрицательных аффектов, болезненной обидчивости, подозрительности, повышенном честолюбии.

В чистом виде они встречаются редко, как, скажем, редки химические элементы в природе; в жизни преобладают смешанные формы, с примесями. В частности, разбираемый в данной работе тип личности, очевидно, наиболее полным образом может быть описан суммой черт обоих названных типов.

Акцентуация характера может быть явная и скрытая и, как уже отмечалось, не постоянно проявляющаяся; если же она проявляется при любых обстоятельствах, то она переходит уже в явную патологию – психопатию.

Патологическому шизоиду присущи уход от контактов, замкнутость, скрытность, легкая ранимость (болезненное самолюбие); отсутствие эмпатии; угловатость движений (обратим на это внимание!).

Параноидальные психопаты склонны к образованию сверхценных идей, которые, как и в случае прямого бреда для их носителя, не поддаются разубеждению, и всякое критическое отношение к ним со стороны самого субъекта отсутствует, а на попытки критики их извне включаются механизмы психологической защиты. Кроме того, параноики упрямы, эгоистичны, отличаются отсутствием сомнений в себе и очень завышенной самооценкой.

Все вышеописанное является биологическим фондом личности.

Развиваясь в социальных условиях, под воздействием воспитания и межличностных отношений, это биологическое начало от чисто физических свойств (скажем, «угловатость движений») до регистра психологических получает разную степень выраженности.

В режиме жизни среднестатистического индивида достигается некоторый баланс того и другого начал, необходимый для жизненно важного равновесия со средой, ибо при доминанте биологических проявлений данного характера среда будет стремиться его подавить, разрушить или изолировать. Поэтому индивид, чья судьба напрямую зависит от социального окружения, стремится подавлять в себе весь негативный регистр своих биологически обусловленных свойств, чтобы не войти в конфликт со средой и не быть раздавленным ею.

В режиме же реальной социальной власти индивида, обладающего таким характером, дело меняется коренным образом.

Во-первых, власть служит своего рода «увеличительным стеклом», которое, резко укрупняя (и чем больше власть, тем сильнее укрупнение), обнажает и такие скрытые черты, которые раньше вообще не были заметны для окружающих. Поэтому, скажем, бесчувственность (на почве которой вырастает грубость), капризность (идущая от завышенной самооценки) или озлобленность, являющиеся мелочами, вполне простительными в быту, в политике становятся такими «мелочами», которые могут сыграть «решающую роль» (вспомним ленинское «завещание»).

Во-вторых, отсутствие подлинной обратной связи у субъекта власти с его окружением в условиях авторитаризма (критическую оценку со стороны заменяет лесть, угодничество да фискальство) приводит к тому, что под мощным «увеличительным стеклом», насильственно воздвигнутым властью, все мелкое становится крупным, тихое – громким и т. п. Мелкий, но упрямо повторяющийся жест рукой (помните «угловатость движений»?) начинает восприниматься как нечто особо величавое именно в силу его скупости; бедность и бледность интонаций кажутся репрезентантами могучей сдержанности и скромности, а словесная скупость, убогость лексики и занудливые повторы ценятся за особую доходчивость и убойную убедительность (недаром истинный стилист Исаак Бабель отнюдь не шутя – попробовал бы он шутить! – призывал писателей учиться «блеску стиля у товарища Сталина»).

В-третьих, психологическая защита, вполне естественная и простительная по формам в быту, в политике перерастает в негативизм, то есть психологическую установку на несогласие и тотальное отрицание всего, что противоречит самоутверждению подобного субъекта. И он жаждет отвержения или попросту уничтожения не только противоречащих ему, но и даже – превентивно! – всех, в ком его подозрительностью угадывается возможность несогласия с ним. (Вот, думается, каковы чисто психологические мотивы устранения Сталиным не только Своих явных или потенциальных политических противников, в их числе и самых близких товарищей, но и всех и всяких инакомыслящих; в принципе и насколько удастся – вообще всех.)

Ко времени составления ленинского «завещания» описанные параноидально-шизоидные черты Сталина еще не проявились в большой политике, а лишь, так сказать, в ее интерьере, «в быту» (между товарищами), и потому никто, кроме одного разве Владимира Ильича, не мог предвидеть, во что они могут вылиться. А к тому времени, когда они проявились достаточно выпукло (что было расценено ленинцами просто как безудержная жажда власти – скажем, в манифесте М. Рютина 1932 г.), было слишком поздно – сталинское окружение уже оказалось достаточно сильным, чтобы помочь Иосифу Джугашвили реализовать его «психологическую защиту» и его «сверхценные идеи».

В заключении анализа этой стороны психологии авторитаризма нельзя не поразиться тому, что к руководству партиями в могучих государствах Европы на ее западе (Италия – Германия и их сателлиты) и востоке (СССР) почти одновременно пришли личности именно параноидального или шизоидного типа (а не обычные нормальные люди с государственным умом). Вряд ли это можно объяснить случайным совпадением, как и то, что столкновение национал-социализма со сталинским социализмом было неизбежно

Но в любом случае власть, и без того неограниченная при авторитарно-бюрократическом режиме, будучи еще психологически усиленной описанным выше «увеличительным стеклом», привела к трагедии целых народов.

Эта трагедия, последствия которой нашим народом не изжиты и по сию пору, взывает к всестороннему изучению ее причин, в том числе и психологических.

До сих пор мы рассматривали черты сходства между двумя феноменами авторитаризма. Но было и различие.

У Сталина была и официальная позитивная программа (реализующая в какой-то степени его тайные «сверхценные идеи») – в отличие от негативной установки на уничтожение в национал-социализме – это программа, связывающая его с дорогой и священной для советских людей идеей социализма (чем и объяснялась его популярность в массах). Одной только войны с собственным народом было мало, на этой негативной базе страха можно продержаться не слишком долго, ведь негация есть негация, уничтожение, ничто. Ничто противоположно бытию, тут Сталин был тайно негативистом, а явно – философом, и, для того чтобы утвердить себя не в ничто, а в бытии, у него созрел действительно гениально злодейский план. Превратить, сублимировать уничтожение в СОЗИДАНИЕ (Может быть, в этом и состоит его «тайна».)

Цель и четкая, глубоко продуманная программа созидания уже были до него; они разработаны его великими предшественниками (к трем профилям которых он заставил приписать и свой лик – четвертым «основоположником»)1; эта программа и ленинская гвардия, ее реализовывавшая, выработали у российского народа, жадного до духовных исканий, душевно глубокого и страстного, необходимую веру в возможность осуществления такой программы.

1 Кстати, Геббельс воспользовался психологическим механизмом этой «находки» для целей нацистской пропаганды где – по аналогии –возник свои ряд «основоположников Великого Рейха»: Фридрих II Бисмарк – Гитлер.

Оставалось только овеществить хотя бы некоторые из ее конкретных пунктов – например, индустриализацию. На эти цели и была устремлена энергия всех энтузиастов, работавших действительно героически, то есть самоотверженно, до полного забвения себя и своих личных нужд, без должного отдыха и награды, от министра и директора до рядового стахановца

На достижение той же цели была брошена дармовая энергия многих миллионов зэков – этих современных рабов, число которых вдвойне выгодно умножать все более и более: во-первых, не ослаблять напряжение страха, а поддерживать и усиливать его, держа народ в своего рода социальном «саспенсе» (напряженном ожидании, какой и не снился его изобретателю королю ужасов Хичкоку), во-вторых, количество рабсилы тем самым возрастает неограниченно и, собственно говоря, столько, сколько ее потребуется, может быть весьма быстро организовано. Правда, порою даже больше чем надо, и юг да ее становится Гродно содержать, она начинает болеть и вымирать от невыносимых условий. Но эти досадные накладки можно было и не принимать во внимание.

Так, великие сталинские стройки Беломорбалт, Днепрогэс, новые промышленные города и т. п. –располагали практически неограниченными людскими ресурсами. Отсюда, мне кажется, берут истоки и грубые просчеты, допущенные Сталиным в начале войны: он слишком привык к тому, что людские ресурсы в его стране неограниченны, и потому ими можно заткнуть любую брешь, стоит только бросить туда миллионы своей железною рукою. Вот он поначалу и спутал войну с «врагами народа» (то есть с собственным народом) и войну народа с врагом; внешний враг физически уничтожает и берет в плен целые армии, и людские ресурсы, даже многие миллионы, постепенно тают, не восполняются и, увы, становятся весьма ограниченными1. Только когда внешний врат докатился до Москвы и Ленинграда, Сталин наконец отрезвел. Он понял, что тут уже нельзя полагаться только на собственную, ничем не ограничению волю и «сверхценные идеи», следует прислушаться к военным специалистам, иначе петля гитлеровских полчищ скоро задушит Москву, а значит, и его самого, и все созданное с таким трудом рухнет в бездну.

1 Теперь стало известно (по данным академика А. Самсонова), что в первые месяцы гитлеровского нашествия погибли около 5 млн., принявших на себя первые валы удара.

Сталин не на шутку испугался. («Сдадим или не сдадим Москву?»– в смятении обращался он к Жукову.)

Спрашивается, однако, почему не было оказано никакого сколько-нибудь заметного сопротивления режиму сталинизма (за редким исключением – Троцкий, Рютин), неужели гневная инвектива великого революционера Чернышевского о своем народе–«жалкая нация, нация рабов, сверху донизу– все рабы» – все еще сохранила свою силу? Зачем же после Октября миллионы бывших забитых неграмотных людей, рванувшихся к новой жизни, упорно выводили в школах ликбеза свои первые фразы: «Мы – не рабы, рабы – не мы» (или немы?).

Индивидуальное сознание может всецело определять все поведение индивида и, так сказать, выковывать его индивидуальное бытие, конечно вписывающееся в социальное, но все равно находящееся в отношении последнего в состоянии относительной независимости; индивидуальное бытие (в противоположность общественному) полностью детерминируется сознанием, то есть личностным самосознанием, вплоть до отказа от самого физического бытия (речь идет, разумеется, только об индивиде, представляющем собой самостную личность, поскольку у конформиста бытие детерминировано поведением группы).

Сартр ригористически заявлял: человек сам выбирает себя и несет ответственность за любое из своих проявлений, поэтому у него нет оснований для оправдания. Подобный ригоризм возможен лишь в «хорошие времена», а в худые, «чингисхановские», когда издевательства и уничтожение висят дамокловым мечом над головой каждого, – человек, чтобы выжить, вынужден идти на определенные компромиссы и со своей совестью, и с общественными идеалами, коим он поклонялся до того.

В конце концов у личности всегда остается возможность сделать последний выбор в пограничной ситуации, а именно – смерть как выход из физического нежелательного бытия, если его социальные условия резко противоречат всем тем ценностям, что приняла для себя личность (не таковы ли глубинные причины «самоотвода» от жизни многих ярких личностей, прежде всего в области духовной культуры – Есенин, Маяковский, Цветаева, но так же и в политике – Орджоникидзе, Томский, Иоффе, десятки других, увы, менее известных нашей официальной истории лиц).

Но даже у социальных групп, а тем более у общества в целом такого выбора нет, оно вынуждено жить, пребывать в физическом бытие, каким бы последнее ни было противоестественным и чудовищным для существования человека и человечности.

По мере осознания меры этой противоестественности отдельными выдающимися индивидами они сколачивают группу единомышленников и пытаются взорвать тот социопорядок, что представляется им несправедливым, – формируются партии, которые революционизируют все общественное сознание и, при наличии подходящей революционной ситуации, совершают революцию.

Но такое возможно далеко не в каждом обществе. При предельно жестко организованной социальной иерархии всякое отклонение от официальной линии становится невозможным. Сталинизм и был организован как тотальная, всеохватывающая монолитная система, чтобы исключить всякую возможность сопротивления и борьбы. Борьба могла закончиться только уничтожением – или в НКВД, или в «подвалах сознания», или, наконец, собственной рукой.

Так от психологии авторитаризма мы переходим к психологии социальной веры массы, веры, персонифицированной в образе вождя; мы видели трансформацию этой веры в сталинизме. Думается, поскольку сталинизм – не уникум в ряду других национальных вариантов социализма (в частности, китайского, корейского, албанского), то эти наблюдения могут оказаться полезными для анализа и современного положения –там, где модель бюрократического авторитаризма еще продолжает функционировать.
еспрекословно выполнять приказ, не обсуждая его этические аспекты; с годами это умение превратилось уже в автоматическую, чуть ли не силой инстинкта, дисциплину. Если смысл человеческой жизни состоит в исполнении приказов и директив или в контроле за их исполнением, го это означает, что долженствующий функционировать между волей личности и ее поступками глубокий слой общечеловеческой культуры исчез. Тут следует искать истоки того ОДИЧАНИЯ общественной нравственности, о котором много говорят и сегодня.

10. «Он умел орудовать ОБВИНЕНИЯМИ, в годы восхождения это было единственное средство объединить людей в массу».

В бесчисленных свидетельствах и документах, опубликованных теперь, убедительно и развернуто показано, как может работать злое воображение, поистине творчество зла, фантастически орудующее обвинениями против безвинных жертв, поскольку только «большой лжи присуща сила убедительности» (слова Адольфа Шикльгрубера).

К середине 30-х годов уже была создана целая государственная машина «орудования обвинениями», которая трудно постижимым для нас сейчас образом смогла вырабатывать у своих жертв как бы невольное ощущение своей «моральной вины» (первым это глубоко показал А. Кёстлер в «Слепящей тьме»). Современные исследования юристов подтвердили этот странный феномен.

Мы начали с важнейшей характеристики амбивалентно го сосуществования в личности описываемого типа двух противоположно направленных устремлений – к разрушению и к созиданию. В некоторых случаях они парадоксальным образом соединялись на одном объекте, а именно на узниках концентрационных лагерей. С одной стороны, они – -жертвы «инстинкта» разрушения, обуревающего властителя, поскольку рушатся судьбы и жизни многих миллионов людей, с другой – этот рабский труд XX века можно направить на созидание в качестве мощного дополнительного источника энергии. Гитлер также «использовал рабский труд в своей области» (Э. Канетти), хотя в этом случае о созидании в условиях всеуничтожающей войны можно говорить лишь весьма условно.

Иллюзию и действительность у фюрера трудно было разделить; мания для него была первичной, и все являющееся в действительности соотносилось с целостностью мании. Единственный источник ее питания – успех, неудачи ее не затрагивали, но зато побуждали к поиску новых средств достижения успеха. «Эту нерушимость своих иллюзий он почитал за собственную твердость. Что было когда-то воображено, сохранялось неизменным».

Что касается сталинского революционизма, то его «тайная доктрина» родилась еще в пору молодости и была пронесена им сквозь всю жизнь, причем тщательно оберегалась от посторонних глаз, прежде всего от соратников, поскольку те, будучи марксистами-ленинцами, конечно, отвергли бы его с такой доктриной. Это – источник его интеллектуальной твердости, которая особенно наглядно подкреплялась полной эмоциональной бесчувственностью (безучастное отношение к безвинным жертвам, товарищам, жене, сыну, дочери, отсутствие друзей или хотя бы привязанностей).

13. «Личность параноика всегда под угрозой; для отражения этой остро переживаемой угрозы вырабатывается в качестве спасительного метода распространение самое себя на все большие пространства, так сказать, включение последних в состав собственной личности, стремление «увековечить» себя, то есть включить в «свой состав» и самое время».

В этом плане со Сталиным едва ли кто может потягаться на ей планете и во всей истории: он поощрял распространение своей личности в бесчисленных изображениях–статуях, животных, графических и фотопортретах многомиллионными тиражами, причем всюду – по городам и весям и на пути к ним, службе, в общественных, бытовых, культурных учреждениях даже дома (изображение Бога –икона– и то не может конкурировать с этим поистине вездесущим присутствием). Таково внешнее –визуальное – обожествление. А было и слуховое и, к сказать, духовное. Ему посвящали песни и стихи, о нем слагали поэмы и романы, фильмы и спектакли, его именем нарекали улицы и площади, колхозы и совхозы, переименовывали города (десятки городов с различными вариациями одного и того же имени – чтобы можно было хоть как-то различать: Сталин, Сталино, Сталинабад, Сталинакан, Сталинск, Сталинград и т. д. и т. п.), этим именем обозначались бытвы и победы; им называли своих новорожденных, то есть писали в «святцы», и эти шесть букв звучали везде и всюду, начиная с яслей и детских садов и школ...Для заезжего европейца это было, наверное, непостижимо –точно все вдруг на детки лет сошли с ума и стали жить только его умом: «За всех за с Вы думали в Кремле». И то сказать: как возможно такое в здравом уме и твердой памяти целого громадного общества?! поминать об этом постыдно и горько, но и необходимо – в назидание потомкам...

14. И последнее. Все это было бы, может быть, хоть как-то оправдано, будь он действительно «Лениным сегодня», но ведь по его человеческой сущности о нем следует сказать, увы, не более, чем Э. Канетти сказал о своем герое: «Духовно он может быть ничтожен, ему -если судить беспристрастно–не о чем возвестить миру, но интенсивность внутренних процессов уничтожения заставляет его явиться миссионером или пророком, спасителем или фюрером», то есть Вождем.

Такова «жизнь и судьба» новоявленных вождей в середине ХХ века.

Созданные ими пирамиды власти – авторитарно-бюрократические (антидемократические) режимы подчинили этому «жизнь и судьбу» (В. Гроссман) целых народов, так что «ужасная перемена в душе царя» (Н. Карамзин) сказывалась на жизни всего Отечества и мира в целом, пережившего беспрецедентную по масштабам трагедию XX века.

Думается, что эта трагедия имеет не только социальные, но и свои психологические корни; остановимся теперь непосредственно на них, тем более что исторически они все еще не вполне изжиты и поныне.

Представляется, что личность властителя может послужить ключом к разгадке вековечной проблемы социального и биологического в человеке. «Великий человек» (позитивного типа – гений и негативного – тиран) – это человек в двойной, тройной, n-ной степени по отношению к среднестатистическому измерению. И если верно, что анатомия человека является ключом к анатомии обезьяны (в том смысле, что сущность низшего эволюционного витка можно разглядеть через «лупу» высшего) или, с другой стороны, и патология -ключ к норме, то и в нашем случае «великость» личности, вознесенной историей, может послужить своеобразным «увеличительным стеклом» для понимания социально-биологической сущности человека вообще.

Паранойя –это психическая аномалия, болезнь, изучаемая психиатрией, как, скажем, и шизофрения; но ведь существуют в ослабленной, не резко патологической форме параноидальные или шизофренические черты психики, определяемые психологической наукой как особенности АКЦЕНТУАЦИИ ХАРАКТЕРА. Они проявляются не в любых обстоятельствах жизни данной личности, а лишь при сложных психогенных ситуациях, создающих нагрузку на «слабое звено». Принято различать 11–12 основных типов акцентуации, среди которых располагаются и два названных выше. Опишем их кратко (по соответствующим энциклопедическим справочникам).

Шизоидный тип характеризуется следующими чертами: отгороженность, замкнутость, трудности в установлении контактов, эмоциональная холодность, проявляющаяся в отсутствии сострадания.

Параноидальный тип выражается в повышенной раздражительности, стойкости отрицательных аффектов, болезненной обидчивости, подозрительности, повышенном честолюбии.

В чистом виде они встречаются редко, как, скажем, редки химические элементы в природе; в жизни преобладают смешанные формы, с примесями. В частности, разбираемый в данной работе тип личности, очевидно, наиболее полным образом может быть описан суммой черт обоих названных типов.

Акцентуация характера может быть явная и скрытая и, как уже отмечалось, не постоянно проявляющаяся; если же она проявляется при любых обстоятельствах, то она переходит уже в явную патологию – психопатию.

Патологическому шизоиду присущи уход от контактов, замкнутость, скрытность, легкая ранимость (болезненное самолюбие); отсутствие эмпатии; угловатость движений (обратим на это внимание!).

Параноидальные психопаты склонны к образованию сверхценных идей, которые, как и в случае прямого бреда для их носителя, не поддаются разубеждению, и всякое критическое отношение к ним со стороны самого субъекта отсутствует, а на попытки критики их извне включаются механизмы психологической защиты. Кроме того, параноики упрямы, эгоистичны, отличаются отсутствием сомнений в себе и очень завышенной самооценкой.

Все вышеописанное является биологическим фондом личности.

Развиваясь в социальных условиях, под воздействием воспитания и межличностных отношений, это биологическое начало от чисто физических свойств (скажем, «угловатость движений») до регистра психологических получает разную степень выраженности.

В режиме жизни среднестатистического индивида достигается некоторый баланс того и другого начал, необходимый для жизненно важного равновесия со средой, ибо при доминанте биологических проявлений данного характера среда будет стремиться его подавить, разрушить или изолировать. Поэтому индивид, чья судьба напрямую зависит от социального окружения, стремится подавлять в себе весь негативный регистр своих биологически обусловленных свойств, чтобы не войти в конфликт со средой и не быть раздавленным ею.

В режиме же реальной социальной власти индивида, обладающего таким характером, дело меняется коренным образом.

Во-первых, власть служит своего рода «увеличительным стеклом», которое, резко укрупняя (и чем больше власть, тем сильнее укрупнение), обнажает и такие скрытые черты, которые раньше вообще не были заметны для окружающих. Поэтому, скажем, бесчувственность (на почве которой вырастает грубость), капризность (идущая от завышенной самооценки) или озлобленность, являющиеся мелочами, вполне простительными в быту, в политике становятся такими «мелочами», которые могут сыграть «решающую роль» (вспомним ленинское «завещание»).

Во-вторых, отсутствие подлинной обратной связи у субъекта власти с его окружением в условиях авторитаризма (критическую оценку со стороны заменяет лесть, угодничество да фискальство) приводит к тому, что под мощным «увеличительным стеклом», насильственно воздвигнутым властью, все мелкое становится крупным, тихое – громким и т. п. Мелкий, но упрямо повторяющийся жест рукой (помните «угловатость движений»?) начинает восприниматься как нечто особо величавое именно в силу его скупости; бедность и бледность интонаций кажутся репрезентантами могучей сдержанности и скромности, а словесная скупость, убогость лексики и занудливые повторы ценятся за особую доходчивость и убойную убедительность (недаром истинный стилист Исаак Бабель отнюдь не шутя – попробовал бы он шутить! – призывал писателей учиться «блеску стиля у товарища Сталина»).

В-третьих, психологическая защита, вполне естественная и простительная по формам в быту, в политике перерастает в негативизм, то есть психологическую установку на несогласие и тотальное отрицание всего, что противоречит самоутверждению подобного субъекта. И он жаждет отвержения или попросту уничтожения не только противоречащих ему, но и даже – превентивно! – всех, в ком его подозрительностью угадывается возможность несогласия с ним. (Вот, думается, каковы чисто психологические мотивы устранения Сталиным не только Своих явных или потенциальных политических противников, в их числе и самых близких товарищей, но и всех и всяких инакомыслящих; в принципе и насколько удастся – вообще всех.)

Ко времени составления ленинского «завещания» описанные параноидально-шизоидные черты Сталина еще не проявились в большой политике, а лишь, так сказать, в ее интерьере, «в быту» (между товарищами), и потому никто, кроме одного разве Владимира Ильича, не мог предвидеть, во что они могут вылиться. А к тому времени, когда они проявились достаточно выпукло (что было расценено ленинцами просто как безудержная жажда власти – скажем, в манифесте М. Рютина 1932 г.), было слишком поздно – сталинское окружение уже оказалось достаточно сильным, чтобы помочь Иосифу Джугашвили реализовать его «психологическую защиту» и его «сверхценные идеи».