Модернизация - это когда 90-е покажутся раем

Ностальгия по 90-м, кажется, захватывает все новые социокультурные пространства. Даже совсем аполитичный журнал «Афиша» лепит на обложку Лору Палмер и аршинным кеглем выдает заветные «90».

Под цифрами расположена пара десятков имен, символизирующих минувшую эпоху, плюс интервью с Отаром Кушанашвили и Андреем Григорьевым-Апполоновым. Попадание в аудиторию у «Афиши» чисто символическое: «Иванушек» еще кое-кто помнит, но «Твин Пикс» забыт напрочь.

Впрочем, это означает лишь, что девяностые со всем их вывернутым наизнанку пафосом стали постепенно уходить в прошлое. Выражаясь предельно корректно, но в символах минувшей «десятки»: Игоря Сорина, конечно, жалко, однако это не повод жалеть девяностые.

В чем же дело? Почему общество мучительно изображает ностальгию по девяностым, хотя те, кто с полным правом мог бы ностальгировать, практически поголовно не пережили это время? Ответ кажется довольно очевидным — затянувшийся кризисный спор о том, что менять в первую очередь: политику или экономику, и возможны ли эти изменения без трансформации сложившейся социальной этики.

Не секрет, что логика перераспределения, свойственная девяностым, довольно быстро сформировала соответствующую мораль. Речь идет, в некотором роде, о криминально-корпоративной этике. Стоит, наверное, пояснить эту мысль: быть богатым стало не просто модно, но и, в некотором смысле, обязательно. Это чисто протестантский принцип: насколько ты богат, настолько же близок к Богу. Ключевая характеристика такой этики в том, что механизмы получения сверхприбыли никого не интересовали. Главное не как заработал, а — сколько. Похвальная, казалось бы, стратегия «результат превыше всего» на деле выродилась в шокирующее «у кого нет миллиона, тот идет на...». Далеко, в общем, идет.

На практике эта мораль порождает коллизию, которая выражается примерно так: почему я при всех своих данных не смогу заработать столько, сколько украли другие? А ведь логика перераспределения предполагает именно такую картину. Огромные куски советской экономики просто раскидывались между участниками дележа. Производитель никак в этом процессе не участвовал. Да и зачем, пока хватало?

В этом смысле, нулевые, конечно, ничем от предыдущей эпохи не отличаются. Сменились игроки на поле, сместился вектор внимания СМИ, но основополагающие для девяностых ценности оказались полностью востребованы в последующем десятилетии. Ключевое отличие нулевых от девяностых в совершенной мелочи — по кусочку от советской экономики в итоге досталось и совсем уж «неэффективным» с точки зрения производства старушкам. Буквально, в «нулевые» каждому достался «кусочек Ходорковского». Мелочь, а приятно.

Но перераспределение не может происходить бесконечно. Адам Смит в «Богатстве народов» справедливо утверждает:  «Потребление — единственное завершение и цель всего процесса производства». В этом смысле Россия, конечно, умудрилась проскочить этап производства, зато в полном объеме включилась в круг государств, чьи общества не без гордости именуют себя обществами потребления.

Отвлечемся немного от теории. На практике потребительская мораль отлично иллюстрируется следующим опросом Левада-центра: исследования показывают, что за два десятилетия (символизируемые 98-м и 08-м годами соответственно) в два раза снизилось число людей, которые считают, что человек безусловно несет моральную ответственность за действия своего правительства. То есть, планомерно уходя в область частного (с потреблением, гедонизмом, кредитами и сибаритством), общество намеренно игнорирует социальную среду, вне которой частной жизни на самом-то деле не существует. В массовой практике, конечно.

Поэтому вопрос модернизации, как мы понимаем, лежит над плоскостями экономики и политсистемы. В первую очередь необходимо менять социальную этику. Достаточно задать себе простой вопрос: может ли модернизация проходить в рамках этики полукриминального перераспределения?

Мы прекрасно понимаем, что модернизация — это в том числе и процесс отъема денег у нынешних старушек, чтобы будущим старушкам жилось легче и светлее. Но остальные варианты — будь то возвращение в девяностые или футуристические проекты ИНСОРа — нашу старушку сразу закопают. Живьем. Поэтому вариантов движения у федеральной власти ровно два: сразу убить бабушку и мучиться до конца жизни экзистенциальными терзаниями, или отнять у нее кошелек и оставить ее в живых.

Самое главное здесь — для необходимого процесса существует актуальное поле. Мы не можем планировать модернизацию на какой-то отложенный срок — только здесь и сейчас. Притом, очевидно, что это станет временем ожидаемых катастроф. Саяно-Шушенская ГЭС, равно как и Олимпиада в Ванкувере вполне укладываются в эту схему с той лишь поправкой, что их следовало бы ожидать. Тонкий момент — когда мы ждем подобных событий, мы можем их хоть частично контролировать. 

По этой же причине — необходимости контролируемых катастроф — некорректно выглядит фраза В.Иноземцева, о том, что современная Россия не может модернизироваться. Не может, ваша правда. Она должна модернизироваться через «не могу». Иначе — инерционный сценарий, в любом случае. И есть вероятность, что сердобольные соседи, к примеру, помогут нам упаковаться в землю еще раньше. Девяностые годы прошлого столетия это убедительно показали. 

В общем, пора уже признать, что девяностые — не только время жесткого передела и романтических переживаний сельского быдла, внезапно ставшего бизнесом. Нет. Девяностые — в полной мере бесплодное время, в рамках которого в России ничего толком не производилось и не строилось, а вместо детей росло число пожилых. Теперь для строительства у нас есть пять миллионов мигрантов. У старушек есть кусочки Ходорковского, а модернизация экономики объявлена президентом приоритетной задачей. Нам осталось понять, в каком именно месте нужно сломать социальную этику.