Почему я всегда мечтала попасть в Ирак

У меня была дурацкая мечта. О ней и рассказать-то толком было некому. Я занималась плаванием и бредила Ираком. Плавание – спорт, располагающий к раздумьям. Я прочитала все книжки об этом крае, высокопарно именуемом колыбелью цивилизации, ликовала при названиях Ур и Урук, с закрытыми глазами рисовала карту местности и писала письма в Оксфорд и Кембридж профессорам с вопросами о ходе дел.

Поразительно, что мне отвечали. Учительница истории терпеть меня не могла, потому что в ее глазах я была «не нашей девочкой» и отравляла класс ненужными разговорами. Она хотела испортить мне аттестат, но меня любили и не разрешили ей помешать мне поступить в университет.

Я поступила. Со мной учились странные ребята, которым все в этой жизни было ясно. Они твердо знали, чего хотели – делать карьеру в Союзе или драпать на Запад. Те и другие выбирали кафедры про советское и американское – и все сразу понимали, кто что надумал. Наука археология в московском варианте оказалась скучной дисциплиной о вещах, люди любили ее за возможность ездить по стране и веселиться. Но я хотела в Ирак, поэтому мне было все равно, что там еще нужно было сдать, чтобы увидеть место, которое было ближе всего к Раю. Оно было, говорят, ровно там, где теперь пираты и 6-й флот США борются друг с другом.

Когда мне сказали, что в Москве нет ученых по Ираку, я нашла такого в Питере. Поехала к нему в экспедицию в Туркмению. Это было величественно: пустыня, горы, жара. Но всего лишь глубокая провинция той главной красоты.

Чтобы пресечь мою инициативу, был издан приказ, запрещающий студентам МГУ брать научных руководителей в других городах. Одна преподавательница вызвалась читать курс про колыбель цивилизаций. На второй лекции я ее поправила. Она путала названия, не знала карты и вообще не знала ничего.

После третьей лекции она запретила мне их посещать. Поставила «неуд» за практику в ее экспедиции и требовала отчисления. Мне было все равно – Ирак воевал с Ираном. Меня любили на кафедре, поставили «пятерку» и хотели оставить в аспирантуре. Но меня больше не интересовала их наука.

Едва Ирак перестал воевать с Ираном, новую войну начали США. В оцепенении я смотрела на телевизионную картинку, на которой в щепки разносили мою мечту и нашу общую колыбель. Вскоре рухнула моя страна, вместе с ней рухнула наука. И тут вместо борьбы классов придумали борьбу цивилизаций. Мое заледеневшее сердце учащенно билось, когда я читала статейку Хантингтона о грядущей войне цивилизаций. Я поняла, что рано или поздно они доберутся до нашей общей колыбели.

Когда Колин Пауэлл показывал всему миру пробирку и уверял, что в этом яйце лежит игла от сердца Кощея, я поняла, что сейчас начнется. И снова наблюдала в телевизоре шквал огня по тому, что было потерянным Раем человечества.

Когда начали сообщать, что именно украли из Багдадского музея, я рассмеялась: все это было украдено давным-давно и хранилось в важных музеях мира.

И вот я в Багдаде.

Как сказал мне улыбчивый католический священник, тут гораздо лучше, чем в Раю. Он говорил, как истинный христианин – ведь в Раю уже все по заслугам. А здесь, в стране разрушенных домов и понятий, в стране, где разорваны все человеческие связи, где тысячи людей разодраны на неопознаваемые кусочки и лежат на специальном кладбище по дороге к Кербеле, нужно крепко держать свою душу, чтобы не стать зверем или пеплом.

Здесь, где все улицы перегорожены бетонными блоками и машинами, похожими на драконов, еще более крепкие стены встали между людьми. Здесь каждый добропорядочный гражданин стреляет в темноте на любой подозрительный звук и в глазах у него только деньги. У меня есть опыт разрухи в моей стране, и я не забыла, как это было. Но мы – сильные. По плечу ли такая ноша жителям потерянного Рая? Я не знаю. Но я поняла, почему я в своем счастливом советском детстве грезила об этой земле.