О пользе бюрократии

Когда я прочитал статью президента «Россия, вперед!», то меня там, так сказать, «царапнуло» пара вещей. И одна из этих вещей – это попытка представить существующую коррупцию как элемент какой-то традиции российской бюрократии, т.е. попытка говорить о многовековой коррупции, плоды которой мы пожинаем вроде бы как и по сей день, поэтому задача состоит в том, чтобы сдвинуть эту, так сказать, многовековую коррупционную толщу с места. Задача абсолютно такая для подвига Геракла, и следовательно, если мы ее не решим, то не удивительно. Потому что коррупция многовековая, и за пару легислатур сделать с ней что-то трудно. Это одновременно, на мой взгляд, и индульгенция для будущей неудачи, вот на этом направлении, и неверная историческая реконструкция.

В чем ошибочность вот этой исторической реконструкции, в соответствии с которой нынешняя проблема - системная коррупция российской бюрократии - является будто бы наследием далекого или менее далекого прошлого? В чем здесь историческая фальшь? Я не стал бы выступать апологетом или защищать царскую бюрократию, или советскую бюрократию, как системы. У этих систем было множество недостатков, и они описаны в русской и советской литературе, и они на памяти у многих людей, но это были именно недостатки служилых сословий. Вспомним сатиру Салтыкова-Щедрина или какие-то антибюрократические опусы Маяковского уже в период советской России - и там, и там, эта сатира, эта язвительность касается именно характерных, типических черт служилого сословия, т.е. того, что в обиходе называют бюрократизмом, закостеневшим мышлением, таким иррационным. 

Это, в общем, действительно оборотная сторона бюрократической системы. Хорошая система - та, которая умеет эти свойства негативные компенсировать. Но это свойство системно предопределенное, и важно, тем не менее, что и советская, и российская бюрократия, были именно служилым сословием, они осуществляли службу. А нынешняя бюрократия, в отличие от тех систем, не является служилым сословием, она осуществляет не службу, а господство. Она является верховенствующей общественной силой. И это связано не с природой самой бюрократии, а это связано с природой политической системы. Бюрократия осуществляет службу тогда, когда над ней есть наглядный, эффективно представленный, зримый суверен. Когда его нет, бюрократия становится сословием не служащим, не служебным, а господствующим. Посмотрим, как с этим обстояло дело в царский период: тогда суверен был воплощен телесно – это был государь. И чиновник, который ворует на службе – ворует у государя.

Он знает просто, кого он обкрадывает, и все об этом знают, и это априори нехорошо, это априори социальная патология. И это происходило, и все понимали, что это неизбежно, но это воспринималось как социальная патология, и это являлось социальной патологией. Потому что та инстанция, которой принадлежит как бы полнота общенационального достояния, она была на лицо, и распорядитель этого достояния, государственные чиновники, они знали, что добро хозяйское. Смотрим… монарха убили, но возник другой суверен, другой центр политической системы, и таким центром была партия. Партия, несомненно, была сувереном и фактически верховной силой, которая воплощала всю полноту, и не только волю народа, а всю полноту идеи светлого будущего, которой все это государство было легитимировано. И советская бюрократия: и партийная, и правительственная, на всех уровнях, она, несомненно, присутствие этого суверена ощущала, видела и опять же знала, что добро хозяйское, и что есть определенная система присмотра за этим добром. Соответственно, опять же, элементы недобросовестного использования хозяйского добра были, их не могло не быть, но они были и оставались социальной патологией. 

Сегодня, после демократических трансформаций рубежа 80-90-х годов, добро уже не является хозяйским, добро является бесхозным, потому что суверена нет, несмотря на то, что демократические трансформации рубежа 80-90-х прошли под знаком демократизации, т.е.

под знаком народного суверенитета. Но что такое народный суверенитет? Это прежде всего система эффективного представительства. Народа, как такового, политически не существует, если он эффективно не представлен. А эффективное представительство предполагает два важных элемента: во-первых, оно предполагает способность отображать целостность народа, во-вторых, его многообразие. Целостность народа в системе отображается в формах собственно национально-государственной идеологии, форма гражданского культа, того, что можно даже назвать гражданской религией. Это штука, которая есть во всех состоявшихся государствах современности, более или менее заметных. Даже те государства, которые приводятся в качестве примера аполитичного благополучного существования, такие как Швейцария, не лишены этого общегражданского культа.

А уж если говорить об Америке или Франции, то там он выражен предельно интенсивно. Это форма представления народа, как целостности – вот этот гражданский культ. Что же касается представления народа в его многообразии, то это – работающая демократическая система, в которой большинство способно формировать власть, а политические меньшинства имеют гарантии учета их мнения. Вот вне этой системы, вне этой модели, о представительстве большинства говорить сложно. Возможно, какие-то другие формы представительства большинства, в принципе, исторически возможны. Например, я считаю, что не самой удачной, но  исторически работающей на каких-то отрезках, является модель харизматического плебисцитарного лидерства, когда политическая воля народа, как такового, концентрируется в отдельно взятом лидере, который осуществляет какую-то миссию. Это тоже возможно, возможны разные варианты представительства, это надо понимать, что здесь это не то, что какое-то понятие нормативное сугубо, что это хорошо или плохо, возможны, в том числе, и отталкивающие варианты представительства, если состояние общества отталкивающее. 

Но так или  иначе мы фиксируем, что если нет  этого эффективного, наглядного представительства, воли целого, воли народа в жизни  государства, то нет и суверена. И значит, все то, что номинально принадлежит суверену, чем распоряжается государственный аппарат, является бесхозным, и значит де-факто оно присваивается государственным аппаратом, и аппарат неизбежно начинает распоряжаться этим добром как своим собственным. И это уже не системная патология, коррупция в системе, где суверен отсутствует, где он не представлен, является, наоборот, нормой функционирования государства. В этом смысле в постсуверенной ситуации коррупция является, так сказать, последним словом наиболее последней завершенной формы государственности.

И боюсь, что мы находимся в этой ситуации. И поэтому, собственно, коррупция является системной, и поэтому она является исключительной. По своему характеру, по своему типу, применительно к сегодняшней России. И поэтому я бы не стал ее корни возводить к временам кормления или к временам Николая 1, который сказал про столоначальников, которые правят Россией, или к временам Маяковского с его филиппикой в отношении бюрократизма, или даже к временам позднего Союза. В общем, все немножко серьезнее. И эту системную патологию можно исправить, конечно, только политическими средствами, только каким-то чудом возвращения суверена.