Сериал «Школа»: стоп-машина желания

Обсуждение телесериала "Школа", построенного, фактически, как дискурсивная (и медийная) пирамида (каждый готов начать обсуждать, почему "это" не надо обсуждать), как правило, идет в смещенном идеологическом режиме - обсуждаются художественные недостатки "фильма", но именно для того, чтобы сказать о чем-то другом, или, скорее, заявить, что фильм не должен был говорить о чем-то. Между тем, даже плохое кино может быть политическим, то есть производить определенную политическую процедуру или нечто фиксировать, потому его эстетическая оценка - дело, во многом, второстепенное.

"Школа" по своей идеологии является, конечно, либерализационным проектом. Но не в смысле "действия от противного", не чернухой (хотя "чернушная" составляющая в ней тоже задействована), а именно индуцированием мировых трендов. Например, многие знакомые со школьным бытом в Центральной Европе отмечают, что так называемая классическая "строгость" и "дисциплина" давно стали историей. Ученики курят, дерутся, пьют водку "Трешка" и даже предлагают ее учителю.

Конечно, есть определенные социальные различия, но даже для привилегированных классов "школа" как дисциплинарный код (возможность учителя приказать ученикам встать или сесть, система запретов, наказаний, отчетностей и т.п.) не столь важна, как дальнейшие карьерные возможности: в мире позднего капитализма все это архаизм. Об этом, кстати, хорошо напомнил Марк Фишер (k-punk) - сам преподаватель колледжа одной британской "социальной" системы - в своей недавней книге "Capitalist Realism". В этом смысле, "Школа", по своей эксплицитной цели, делает все то же самое - уничтожает не только кинематографический - выстроенный и дисциплинированный - код (в котором школа - место, с одной стороны, "воображаемого детского мира", с другой - "инициации" в "большой социальный мир"), но и социальный код школы как пространства, ранее бывшего дисциплинарным, включая его отныне в либерально-капиталистическое пространство общего цифрового потока, универсальной флексибельности и precarity. Делается это по общей и крайне простой модели, не имеющей ничего общего с "образовательным процессом".

Теперь на уроках можно обсуждать свои отношения, есть, пить, курить и т.п. В общем-то можно все. Но все это не просто от некоей природной развращенности детей, которые требовали применения к ним дисциплины. Напротив, система фиксации всего чего угодно на мобильные носители (выступающая в качестве одновременно алиби и трансцендентальной причины) требует, чтобы на уроках делали именно все, дабы это "все" можно было записать: заниматься сексом в этом смысле на уроке гораздо интереснее, чем морским боем, потому что запись этого события, сделанная мобильником и выложенная на youtube, гораздо привлекательнее, то есть "успешнее" и "эффективнее", нежели простая запись школьного урока или даже того же морского боя. В актуальной логике вечной либерализации дети "хулиганят" не потому что они хулиганы от природы, а потому что, если бы они ни хулиганили, им нечего было бы записывать, то есть производить и поставлять. Их психологические и натуральные склонности уже включены в стимулирующую машину цифрового производства широкополосного потока, в матрицу, которую они, конечно, представляют в качестве всего лишь своей собственной забавы, собственного геройства и т.п.

Школа должна производить "жесть", вписанную в универсальную систему телефиксации. Собственно, школьники ходят в школу только за этим - они являются поставщиками низового уровня, производителями видеоконтента, алибизированного и обеспеченного телекоммуникационными системами, "подключением к сети". Даже если собственно аппаратуры (дорогого телефона, коммуникатора и т.п.) у них и нет. "Школа" как место в этом смысле принципиально меняется - она отныне должна производить не "людей", не "граждан общества", а видео-аудио-контент посредственного качества, сливаемый в интернет (в этом смысле дрожащая камера и прочие операторские "промахи" абсолютно адекватны этой задаче и цели).

Однако это лишь идеологическая канва, лобовое исполнение которой "Школой" сделало бы ее совсем плохим фильмом. Интрига в том, что этот вполне прямолинейный либерализационный посыл по уничтожению дисциплинарного общества в отдельно взятой школе и ее превращению в медиа-лягушатник микро-событий сталкивается с реалиями отечественного капитализма, в котором все не так просто. Попросту говоря, с потоками и производством тут проблема.

Как я уже предполагал, все советское кино можно было смотреть с точки зрения ОБХСС, то есть как фиксацию процессов производства/потоков - лучшие советские фильмы, в том числе и детские, были построены на сложной системе движения потоков, системе производства/распределения, фиксации и означивания, дизъюнкции и конъюнкции. В кадре и в интриге - бесконечные "желаемые" предметы, обмены, деньги или их заместители, обмениваемые люди и вещи, хороводы трансакций и т.п. Вспомнить, например, "Каникулы Кроша" и фетиш в виде нэцкэ, запускающий цепочку нелегального бизнеса.

Говоря в общем, политическое бессознательное советского кино формируется как капиталистический сдвиг от официальной системы "планово-распределительной" экономики, сдвиг в сторону бриколажа потоков и обменов. Там было можно то, что, вообще-то, нельзя, однако эта логика не имеет ничего общего с диссидентством, скорее со "стилягами" и "фарцой". Все, в пределе, меняется на все, из всего можно сделать прибыль (в плане воображаемого эта линия крепится на "детскую" страсть меняться), причем прибыль сводится, в пределе, к "удовольствию от процесса". И в этом смысле школа, конечно, - идеальный "рассадник" именно новой экономики или подпольной экономики, экономики, которая крутится сама собой, доставляя удовольствие своим верчением. Зачастую в кино демонстрируется, что настоящая интенсивная экономика потоков возможна только в фантастическом мире будущего (то есть будущее - это настоящий капитализм, а не ублюдочный реальный капитализм Запада).

Это история от "Буратино" до "Гостьи из будущего". "Мелафон" - не просто чудесное устройство, это драгоценность, которая запускает механизм обменов и перемещений, цепочку трансвременных трансакций - прежде всего за счет того, что сами "мысли", приватное, становятся публичным и обмениваемым/операбельным. Если есть мелафон, то мыслями не только можно торговать (торговля - лишь самый примитивный механизм обмена), их можно сразу же встраивать в публичную систему обмена/воспроизводства/кражи.

Экспериментальным пределом в этой логике выступали, судя по всему, "Приключения Электроника", в котором экономика школьных обменов пришла к некоторому стазису, к фигуре субъекта потребления (Сыроежкин - это типичный участник "революции 68-го"), который не готов "учиться" (то есть нелегально производить/обменивать), а желает только "гулять" и получать удовольствие. Удовольствие опасным образом отключается от производства. Как известно, эта проблема была решена за счет допэмиссии - в дополнение к наличному человеческому материалу была выпущена еще одна купюра, дополнительный дензнак, то есть собственно "Электроник" (обеспеченный первоначально именно "реальным" активом в форме Сыроежкина), который создал продуктивный монетарно-потоковый дисбаланс, запустив производство и систему распределения/фиксации заново.

Таким образом, советская школа уже функционировала в качестве гигантской "желающей машины" (если говорить в терминах шизоанализа Делеза/Гваттари), вернее даже огромной системы таких машин. И, казалось бы, сейчас маховик должен именно раскручиваться заново и с гораздо большей скоростью - как-никак, на дворе цифровой капитализм. Однако ничего подобного не получается. Создатели сериала воспроизвели классическое единство времени/места/действия, подключили систему мировых трендов в виде распада дисциплинарности, однако интерес сериала именно в том, что он становится поэмой "стазиса". Причем, далеко не очевидно, что это позднекапиталистический стазис, когда количество трансакций настолько велико, что все они стремятся к остановке, рефлексивному замиранию, "воздержанию от действия", кризису. В "Школе" оборвана не моралистическая традиция советского детского кино (мораль там была всегда лишь отговоркой для редакторов и цензуры, а собственно интерес производился на уровне желания), а ее механистическая, производственная традиция, великая традиция тотального производства/обмена.

В "Школе" любая попытка что-то произвести и как-то запустить экономический процесс (и процесс желания - определить что и кто как и за что именно хочет), наметить трансакцию, наталкивается на невидимое препятствие. Отданная взятка возвращается на место ко взяткодавателю, описав фатальный круг воздержания от производства. Предполагаемый выгодополучатель сорвавшейся взятки отказывается от цели, которую предлагается достичь другим путем. Деньги за сделку с "собакой" не проходят. Трансакция не осуществляется или откатывается назад. Поклоннице стиля "эмо" не удается раскрутить на секс главного "положительного героя". Деньги, обещаемые в долг, зависают. Продуктивная техника шантажа быстро сталкивается с тем, что все романтические отношения легко можно "откатить" обратно, так что шантаж лишается основания.

Общий принцип действия, "драматического" построения - абсолютно холостое движение, коллективный целибат, демонстрация того, что ничто никуда не проходит, даже если есть видимость "жизни" и "бурления". Видимая активность является лишь фантазматическим замещением ступора желающей машины, невротической деятельностью "тела без органов", в которое превратилась школа. Проще придумать маньяка, чем согласиться с тем, что все всегда остаются на своих местах и при своем. Отсюда впечатление, что "все толкутся на месте, и не знают, что делать", которое списывается на непрофессионализм актеров и режиссера. Независимо от уровня их мастерства, здесь, несомненно, есть момент объективного "политического бессознательного": актеры лишь фиксируют тот невидимый лед, которым скована и сама "школа".

Эта логика подтверждается фразой одного из главных героев: "Меня, чувак, бабло не интересует, у меня все в порядке". Фраза как нельзя более характерная для современной России: если вас интересует бабло, значит у вас что-то не в порядке. Если вам нужны деньги, значит вы человек низшего сорта. Возможно, такая логика была бы непонятна Биллу Гейтсу и вообще любому "предпринимателю", но здесь она является вполне common sense, отражая стопор и ступор общественной желающей машины: там, где все трансакции осуществляются только для того, чтобы откатить их к начальному состоянию, единственным выходом оказывается заместительная реакция, то есть, например, непосредственное физическое насилие, которое создает видимость хоть какого-то цикла обмена/производства/фиксации. Поэтому надо переломать ноги или обжечь кому-нибудь лицо.

Но это лишь фикция: все это бесконечно (то есть именно на одну ступень) далеко не только от фантазматического капитализма потоков в советском кино, но и от "реального капитализма" - как современного, отягощенного бюрократией и аудитом, так и от "будущего капитализма" 90-х (если брать такие примеры как "Жмурки" Балабанова, где фиксируется сам момент "зачатия" капитала, весьма отличный, естественно, от классического "первоначального накопления").

В этом смысле "Школа", как, несомненно, и идеологический, и критический продукт, фиксирует ступор общественной желающей машины, показывая, что оба пути, по сути, закрыты - и путь к территориальной фиксации, то есть к возврату "плана" и "модерна", и путь к раскодированию и свободному бриколажу "потоков" в обществе, освобожденном от своего дисциплинарного прошлого и подключенном к матрице цифрового производства/обмена. Царствует не производство и желание, а социальная стоп-машина. Самое опасное то, что именно такие ситуации "пата" обычно - исторически - и создавали впечатления наличия "драгоценного" "третьего пути".