Вспомним 83-й

Это происходило 31 год назад. Так что вспомнить это могут лишь те, кому сегодня не меньше 45-50 лет. Впрочем, и те, кому больше, помнят смутно — уж слишком много наложилось на те события: 3 раза СССР-Россия резко поменяла свой облик за эти 31 год. Но, если постараться...

ППП — «Пятилетка похорон Политбюро». Могучий и стабильный Советский Союз, где каждый был уверен в завтрашнем дне, доживал последние дни. Властвовал над нами тогда Андропов, правитель лукавый, но пока еще не пригретый славой; его подчиненные прославят его много позднее. Шла война в Афганистане. Гайки внутри были закручены настолько, насколько умирающее Политбюро было способно их закрутить. Общее ощущение — беспросветного мрака. В общем, хотя эпоха была и не самая жутчайшая из пережитых Союзом, настроение было мерзопакостным.

В это время пассажирскому Боингу, летевшему через Аляску в Сеул рейсом KE007, не повезло сбиться с курса и залететь на советскую территорию. Не говоря худого, и вообще не говоря никакого слова Боингу, его сбили. Имя сбившего Боинг летчика известно — майор Геннадий Осипович. Приказ по опубликованным данным поступил от командующего Дальневосточным Военным Округом генерала армии Ивана Моисеевича Третьяка. Принимал ли Иван Моисеевич приказ на свой страх и риск или транслировал приказ сверху, история умалчивает. Но это и не так важно. Важно, что погибли 269 человек. А с ними — и остатки репутации СССР как оплота прогрессивного человечества.

Но интересно не это. Интересно поведение советского правительства и реакция советского народа.

Правительство, естественно, стало врать и выкручиваться. Но делало это как-то вяло, без огонька, как будто стесняясь чего-то. Поэтому и ложь его звучала признанием вины. После нескольких дней «Ничего не знаем. Какой такой Боинг?» последовало «Да, сбили. Потому что приняли за шпиона». На том и держались. Всё-таки партбилеты в карманах заставляли их стесняться содеянного.

А народ? Народ, конечно, реагировал по-разному. Он же разный, народ. Кто-то просто не заметил. Кто-то возмущался бесчеловечной жестокостью, хотя это была не первая и не самая страшная жестокость коммунистов. Кто-то по привычке оправдывал, как оправдывал любые преступления власти.

Но вот чего не было точно — это не было ни эйфории самодовольства «Как мы им врезали!», ни отчаянного стремления спрятать голову — «Это не мы».

В общем, народ понимал, что мы сделали что-то очень плохое, хотя и относился к этому по-разному.

Фантастичеких же версий, вроде того, что это американцы с территории Японии сами сбили корейцев, чтобы испортить нам репутацию, или что самолет никто не сбивал, а он просто упал в наше море, или что самолет был не пассажирским, а военным, — ничего такого не было и в помине. Сусловский агитпроп (сам Суслов умер, правда, за 20 месяцев до событий, но созданный им агитпроп, естественно, продолжал работать) сохранял некое, хотя и весьма, мягко, очень мягко выражаясь, своеобразное и весьма относительное целомудрие.

Этот вопрос начал появляться у меня во второй половине девяностых: не было ли «при коммунистах» лучше, чем сейчас? Не только у меня, конечно, — кто из людей моего поколения не спрашивал себя об этом. Вот и у Окуджавы в одной из последних песен вырвалось «а у нас хоть похуже, чем было вчера, но получше, чем в тридцать седьмом». Хорошее утешенье!

Но я долго смотрел на вещи много оптимистичнее: в моих глазах обретенная свобода говорить, ездить по миру и работать дома перевешивала родимые пятна расейского капитализма. Даже когда стало понятно, что работать можно в строго ограниченном диапозоне и что «говорить» не значит «быть услышанным». Даже когда культурно-нравственные язвы, становясь все зловонней по мере нашего освобождения от мрачного вчера, запахли уже так, что никакой шанель не мог перебить их благоухания.

Даже тогда, взвешивая на внутренних весах мрачное вчера и мрачное сегодня и пытаясь объединить в одну интегральную оценку вещи несравнимые: свободу перемещения, социальную защищенность, состояние культурного производства, уровень бытовой культуры, доброжелательность, разнообразие доступных товаров, уровень преступности, роль криминала и т.д. и т.п. — я все же отдавал предпочтение мрачному сегодня. Слишком уж мрачным было мрачное вчера. Если, конечно, не придумывать и не осветлять его намеренно.

Сегодня я уже так сказать не могу. Сегодня чашка с мрачным сегодня перевешивает — при всех бедах коммунистического прошлого. И не потому, что мрачное вчера стало лучше или что изменился я сам. А потому что мрак мрачного сегодня сгустился настолько, что стал темнее мрака начала восьмидесятых.

Что делать? Стремиться назад, во вчера? Нет, конечно. Конечно — рассеивать сегодняшний мрак.