Михаил Бударагин: и его невоенная тайна

Об Аркадии Гайдаре, которому в среду исполнилось бы 110 лет, спорят взрослые сторонники и противники СССР. Современным детям бывший главный детский писатель не слишком интересен. Но Гайдар куда как не прост и очень нам всем нужен.

В среду Аркадию Гайдару могло бы исполниться 110 лет, но он бы до этой даты не дожил. Главный советский детский писатель умер в 1941-м, на фронте, и трудно представить, какой иной смерти сам он мог бы себе пожелать.

Тем более страшно себе представить, что случилось бы с Аркадием Голиковым, если бы он хоть краем глаза увидел набросок экономической теории своего внука Егора Тимуровича, человека, словно бы списанного с Мальчиша-Плохиша, куда там Виктории Нуланд, раздающей на Майдане печенье.Гайдару повезло жить, и судьба дала ему право не постареть, превратившись в мямлящую развалину, притворяющуюся вечно молодым советским писателем.

1

Судьба была к Гайдару благосклонна, и, я думаю, ни советская апологетика, ни антисоветская критика ничего в этой благосклонности не объясняют.

Мне бы не хотелось вдаваться в рассуждения о том, почему не слишком состоятельны перестроечные теории о реках крови, пролитых Голиковым на Гражданской войне (рядом никто из сторонников этих разоблачений не стоял, документов нет, так что фантазии пусть останутся фантазиями). Но и рассуждать о преимуществах сталинизма, используя в качестве аргументов «Голубую чашку» или «Судьбу барабанщика», – это тоже лишнее. Гайдар нужен не за этим: и разоблачения, и славословия лучше придумывать по Шолохову, вернее будет.

Но и тот факт, что Гайдар – блистательный детский писатель, мало что объясняет нам в его гениальности. Детских писателей было много, а советская литература вообще дает столько материала для любых рассуждений по этому поводу, что голова кружится.

Феномен Гайдара вовсе не в том, что он писал книги про детей и для детей.

Были великие прозаики, которые попадали в детскую литературу лишь потому, что место во взрослой занимали поздние, куда более актуальные романисты: так случилось со Свифтом, который, вообще-то, весь для взрослых.

Были писатели, которые играли с детьми с высоты своего ума и опыта: таков Кэрролл, мы видим, как его книги об Алисе – это попытка взрослого дать ребенку ребус и все у него выведать. Таков и поздний Лев Толстой с его нравоучениями, плоховато замаскированными под простодушие старика. Таков и мудрый Андерсен, едва ли не лучший пример того, каким понимающим и проницательным может быть взрослый.

И, наконец, были просто удивительно хорошие детские писатели, от Лазаря Лагина до Кира Булычева, от Вениамина Каверина до Николая Носова, но все они спускались к детям с Олимпа и рассказывали им о них самих. Любя, конечно. Но пропасть всегда была неизбежностью, и, если бы не Гайдар, мы никогда бы не узнали, что можно писать (и думать) совсем иначе.

2

Гайдар – сам ребенок, просто взрослый по формальному статусу и внешним признакам. Рост высокий, воевал – наш, значит, взрослый, ребенок не сразу признает своего, слишком уж долго приходится смотреть снизу вверх, а взрослые не догадаются тем более, потому что вообще Гайдара не читают, а если и читают, то детям.

А надо бы – самим себе.

Гайдар учит взрослых видеть мир (и себя самих) глазами детей, умных и отважных, честных и наивных, трогательных в своем не подтвержденном опытом глубоком понимании жизни. Взрослые – это теперь мы, и мы настолько свыклись с ежедневным существованием в этом статусе, что не воспринимаем его как достижение. Мы – это взрослые, и кажется, что ничего, кроме нашего взрослого мира, нет, а детей мы просто воспитываем с высоты своего опыта, а они упрямятся, не понимают нас, словно бы назло вытворяют что-то, что, как нам представляется, девальвирует все наши усилия.

Для того чтобы не было так страшно, мы придумываем задним числом «счастливое детство», сами в него верим и считаем, что наши дети, которые должны приходить домой вовремя, не могут позволить себе того, этого, пятого и десятого, заткнуты во все возможные рамки, тоже счастливы, «потому что свободны». Ограничения, конечно, нужны, но вот счастье-то тут точно ни при чем.

3

Гайдар как раз и нужен, чтобы понять, как сложен и страшен мир ребенка, как трудно детям, как многого они не понимают, как именно видят нас, взрослых. Они не знают наших правил игры, перед ними – гиганты, которые ворочают горы и бросают их в океан.

Если бы наши дети осмелились бы нам об этом рассказать, мы бы обняли их и не нашлись, что ответить, настолько все это важно и ценно.

Но они не осмеливаются. За них нам говорит Гайдар, ему можно, он ведь тоже как бы взрослый. Но на деле – нет: все его рецепторы восприятия забиты, ни одного достоверного взрослого персонажа ни в одном из текстов писателя нет, он не умеет увидеть психологические мотивировки и объяснить их. Но не потому, что бездарен. Потому что видит только детей, равных по росту.

Взрослые – это как погода в огромном мире, который протянулся от горизонта до горизонта и любое путешествие в котором (как, например, в «Голубой чашке») оборачивается долгим-долгим странствием, пусть даже и управиться можно за полчаса. Детский мир все время грозит закончиться чем-то, каким-то последним решением взрослых. Так Чук и Гек размышляют о наказании: «Ну что с таким народом будешь делать? Поколотить их палкой? Посадить в тюрьму? Заковать в кандалы и отправить на каторгу? Нет, ничего этого мать не сделала».

Из текста, из самой его пластики складывается ощущение, что могла бы. И в тюрьму их посадить, и палкой еще, и в кандалы – она-то, эта прекрасная мама. Никакой логики, разумеется, в этом страхе нет, но мир взрослых вообще не слишком-то логичен. «Да... но я старше... и, в конце концов, так велел папа», – отвечает в «Тимуре и его команде» Ольга Женьке, и понятно, что она права, у нее есть мотивы, но два ее аргумента не требуют пояснений. «Старше», «папа», точка. Вот и живи с ними.

Представляете, говорит нам автор, они ведь нас, несмотря на кандалы, на «старше», на шляпу, любят. Не понимают, спорят, отвоевывают себе пространство, но любят. Они в нашем мире заграничных шляп устроили себе заповедник больших детских чудес, тонкой связанности любых деталей, никому не заметных, видимых только Гайдару, у которого Гек, утаивший вместе с братом от мамы важную телеграмму, едет к отцу и смотрит в окно, чтобы увидеть там:

«В огромных валенках, в одной рубашке и с кошкой в руках выскочил на крыльцо мальчишка. Трах! – кошка кувырком полетела в пушистый сугроб и, неловко карабкаясь, запрыгала по рыхлому снегу. Интересно, за что это он ее бросил? Вероятно, что-нибудь со стола стянула. Но уже нет ни домика, ни мальчишки, ни кошки – стоит в поле завод. Поле белое, трубы красные. Дым черный, а свет желтый. Интересно, что на этом заводе делают? Вот будка, и, укутанный в тулуп, стоит часовой. Часовой в тулупе огромный, широкий, и винтовка его кажется тоненькой, как соломинка. Однако попробуй-ка, сунься!»Никакой встречи Чука и Гека с отцом из-за второй телеграммы получиться было не должно. И мать, скорее всего (мы этого не знаем, но догадаться можно), отложила бы поездку, это было бы логично. Но мимо часовых и кошки несется неизвестно куда поезд, любой взрослый сказал бы, что дело безнадежно, нужно сходить на ближайшей станции и встречать Новый год в Москве.

4

Но Чуку и Геку, как и всем остальным героям Гайдара, помогает то, что они всей этой взрослой игры не понимают и даже не пытаются понять, нет у них таких слов, чтобы описать сорок четыре причины, согласно которым не стоит и затевать эту странную «его команду». Можно найти сотню объяснений того, почему Кибальчиш должен был рассказать Военную Тайну, и мы бы его даже не осудили.

Но Тайны сдать нельзя, не поехать нельзя, не помочь нельзя: взрослые аргументы железобетонны и смешны, как «я старше», верить можно во что угодно, кроме них. Надежда в то, что все получится, вырастает здесь именно из неизбежности и нелогичности, все ей противостоит, вся объективность и историчность просто кричит о том, что надежды нет. А она есть: мы выиграем войну, папа вернется, шпионов поймают, а разбитая чашка окажется не такой уж важной, и весь мир как-то наладится, обустроится, протянется от границы к границе и снова станет огромным и родным.

«Все это – неправда, конечно», – мудро и утомленно подумает взрослый, но дело вовсе не в том, что это – правда или неправда, а в том, что каждый взрослый, который был Чуком или Геком, все-таки может обнять своего Чука (или своего Гека, или обоих сразу) и на секунду забыть об этой правде.

И никто не узнает, что все это было и до Чука, и до Гека: все те же объятья и все то же солнце, все те же слова...