Приговор или случай. Интервью Д.С. Лихачева

Исторический детерминизм особенно привлекает тех, для кого случай — лишь ошибка зрения наблюдателя. Случайного в истории не бывает, полагают они: если смотреть на мир как на преднамеренное творение, случай все равно оборачивается закономерностью. Для нас, наблюдающих историю последних десятилетий России, эти рассуждения почти лишены теоретического занудства. Трудно не согласиться, что в российской истории, в том числе начавшейся после перестройки, слишком много и огорчительного, и такого, что уже происходило (и не раз) на российских просторах. И наше разочарование (в чем — и так понятно, не стоит тут вдаваться в подробности) слишком легко объяснить неким черным роком, который вместе с совиными крылами витает над Россией и не дает ей простора для обретения, я бы сказал, нормальности, хотя и понимаю, насколько эта «нормальность» субъективна.

Но я о другом. Я о детерминизме. Есть ли разница в том, как смотрят на историю люди религиозные, которым, казалось бы, исторический детерминизм должен быть близок, и нерелигиозные, опирающиеся лишь на свои знания и интеллект? Как ни странно — не обязательно. То есть понятно, что есть и совсем наивные наблюдатели, которым и цунами в Японии — знак недовольства творца, но уровень (даже не знаю чего — самосознания, культурной вменяемости, опыта, просто ума или зоркости) сказывается и здесь; о чем и будет мой рассказ.

Так получилось, что я был одним из последних, кому Дмитрий Сергеевич Лихачев незадолго до смерти дал обширное, пространное интервью. Он был слаб по возрасту, но совершенно отчетлив и, я бы сказал, интеллектуально непреклонен, справив недавно свое 92-летие. Я тогда работал на радио «Свобода» и делал передачу о делах Бахтина, Мейера и самого юного Дмитрия Лихачева, кстати говоря, загремевшего в лагеря после доклада о старой орфографии, которую двадцатиоднолетний исследователь назвал «попранной и искаженной врагом Церкви Христовой и народа российского». Звучит грозно и почти в духе Шифаревича или позднего Солженицына, но чего не скажешь в юношеском неофитском запале.

Так или иначе, Лихачев был осужден и получил 5 лет концлагерей, его родители хлопотали о сокращении срока, естественно, полагая его несправедливым (мальчик в кругу друзей прочитал доклад об орфографии), но срок сокращен не был, что на самом деле Лихачева и спасло. Так выходило, что если бы ему срок скостили до 3 лет (чего и добивались его родители), то освободившийся Лихачев угодил бы как раз в разгар следующей кампании против «врагов народа» и, несомненно, быстро вернулся бы в лагерь. А так ему удалось выжить, попасть в промежуток, затеряться, посчитать (в отличие от Шаламова), что лагерь был школой жизни (как и уникальные люди, которых он встретил там) и даже написать в заключении первую научную работу о карточных играх.

Но желающие прочесть текст передачи смогут это сделать сами, я же хочу рассказать о своем последнем вопросе Лихачеву и о том, что ему предшествовало. И что в передачу вошло не полностью. Но сначала об исторической ретроспективе. Конец 1998-го, только что разразился экономический кризис, Путин уже появился на горизонте, но он лишь директор ФСБ. Россия, как пишут в плохих статьях, выбирает будущее. И я после долгого разговора про историю, про жизнь 70-летней давности и Лихачева той поры задаю последний вопрос: а что вы, Дмитрий Сергеевич, думаете об исторических перспективах России? Что нас ожидает, на ваш взгляд? Еще больший мрак или радостный рассвет?

На что Лихачев с какой-то молодой готовностью отвечает: может быть по-разному. Может быть плохо. А может и нет — все зависит от случая. Так как мы разговаривали втроем, то наша собеседница, человек верующий, не очень, очевидно, довольная этим ответом, как бы подсказывает Лихачеву свою версию, корректируя его слова: «Как Бог даст, да, Дмитрий Сергеевич?» На что Лихачев неожиданно просто отвечает: нет, Бог здесь ни при чем. Все дело в случае. «Я верю в случай, я не верю в законы истории как непреложные. То есть законы действуют, а историческая жизнь идет сама по себе, и туда врывается иногда случай, случайности и так далее. Этого нельзя не видеть, надо быть очень зашоренным человеком, чтобы не видеть роль случая. И от случая сейчас очень многое может зависеть. Сейчас невозможно предсказать будущее наше, потому что оно все незакономерно, законы есть, но на них история не обращает внимания. Сколько было случаев, ну, вот хотя бы то, что я получил пять лет, а не три года, о которых хлопотали мои родители. Если бы родители добились того, что мне бы дали три года, а не пять лет, меня бы уже не было, я был бы уже где-то в ссылке, в ужасных условиях, подвергся бы второму аресту и так далее. Чистый случай».

Я, надо сказать, был удивлен: меня заранее предупреждали, чтобы я был осторожен с религиозными чувствами Лихачева, да я и сам знал, что он человек православный. Поэтому, наверное, ожидал совершенно другого ответа на свой более чем дежурный вопрос, хотя мои ожидания, скорее, характеристика меня, а не Лихачева. Так или иначе, он ответил: случай, ничего не предопределено, может быть что угодно.

Теперь, спустя 15 лет после этого интервью, мы имеем возможность куда отчетливее представить себе этот случай, потому что у него есть имя, и вы все, как говорится, это имя знаете. Но я хочу сказать о другом: что Лихачев, с высоты своего возраста и своего трудно повторимого опыта, не считал, как считаем сегодня мы, что Путин был предопределен. Что Россия, униженная неудачей перестройки, тем, что она неожиданно для себя оказалась последней в цивилизационной очереди, искала отмщения, реабилитации и нашла их в лице Путина, активировавшего, как выяснилось, самые худшие свойства российского общества — зависть к более успешным, ненависть к Западу, ксенофобию по отношению к чужим, жестокость к слабым, потворство рабскому ошейнику, зоологический патриотизм.

Однако Лихачев не считал этот вариант предопределением, а полагал Путина и его приход (который Лихачев, надо сказать, застал) игрой случая. Но что же могло быть иным, задаем мы сегодня себе этот непростой вопрос? Если не Путин, то что? Могло ли не быть реваншистского фундаменталистского мракобесия, попытки отгородитья от мира, опоры на самые слабые стороны российского общества в виде его имперского комплекса и самовозвеличивающего национализма? Могло, был уверен Лихачев; хотя наш взгляд сегодня, так сказать, затуманен грубой реальностью уже свершившейся истории и перфекционизм вроде бы неуместен. Как банально говорят в таких случаях, история не знает сослагательного наклонения. Хотя поздний Лотман писал о неосуществленных сценариях истории, что они проживаются, осуществляются в сознании даже тогда, когда сама история выбирает другой вариант. Вот я на протяжении этих 15 лет нет-нет, да и вспомню о «случае Лихачева»: мог ли он быть, могло ли все сложиться иначе, может ли все оказаться лучше, чем кажется сегодня? И, честно говоря, уже не знаю ответа.