Анатолий Вассерман: шнобелизация Нобелевской премии

В последние годы едва ли не каждое присуждение премий, учреждённых Альфредом Бернхардом Эммануэлевичем Нобелем (а тем более — премий Банка Швеции в память Нобеля, обычно именуемых Нобелевскими премиями по экономике), сопровождается бурным обсуждением: правы ли нобелевские комитеты и стоит ли вообще обращать внимание на их решения.

По моим наблюдениям, Нобелевская премия по точным наукам пока ещё сохраняет достаточно высокую репутацию. В основном — потому, что присуждают её, как правило, за достижения достаточно давние, чтобы их значение доказал ход истории науки. Это противоречит замыслу самого Нобеля, желавшего предоставить молодым перспективным учёным возможность самостоятельного продолжения исследований, но всё же по меньшей мере не компрометирует Нобелевский комитет наградами за пустышки. Хотя и здесь бывают скандалы. Например, в 2009-м году — тогда же, когда Нобелевскую премию авансом присудили свежеизбранному президенту Бараку Хусейну Барак-Хусейновичу Обаме — был скандал и с премией по биологии.

Что касается аванса — дело в том, что выдвижение кандидатур на Нобелевскую премию мира заканчивается то ли 31-го января, то ли 1-го февраля. Обама, как известно, вступил в должность — как и всякий американский президент со времён Франклина Делано Джэймсовича Рузвелта — с 20 января (до того — с 4-го марта). То есть он не успел сделать ничего такого, за что мог бы получить премию, и награждён только за предвыборные обещания.

А в биологии было тоже весело. В 2009-м присудили Нобелевскую премию троим биологам, экспериментально подтвердившим теорию Алексея Матвеевича Оловникова, разработанную на базе экспериментов Леонарда [увы, пока не знаю отчества] Хэйфлика. Хэйфлик в 1960-е годы установил: клетки достаточно сложных животных (в том числе и человека) делятся 50±20 раз, а затем либо перестают делиться, либо превращаются в злокачественные. Оловников в начале 1970-х объяснил это исчерпанием теломер — концевых отрезков молекул ДНК, куда крепятся молекулы ферментов, копирующих ДНК. Эта теория открывает путь к неограниченному продлению контролируемой делимости клеток — то есть, по сути, вечной молодости. Причём и Хэйфлик, и Оловников — живы, но им никто и не подумал присуждать эту премию. То есть премию дали за вторичную работу при наличии несравненно более важной — первичной. Но это всё-таки для точных наук исключение из правил. А вот для гуманитарных премий — это уже давным-давно стало правилом.

Премии по литературе присуждают, мягко говоря, странным образом. Достаточно напомнить, что первым получил её не слишком известный даже в те годы лирический поэт Рене Арман Франсуа Сюллич Прюдом (он подписывался Сюлли-Прюдом), хотя в те же годы творили гиганты вроде Льва Николаевича Толстого, так и не получившего её (по одной из легенд, он даже в частном порядке предупредил Нобелевский комитет, что в случае присуждения премии откажется от неё) и (если уж премию присуждают скандинавы) Хенрика Юхана Кнудовича Ибсена. Сегодня же любители изящной словесности без труда назовут многие десятки литераторов, несомненно незаслуженно обойдённых премией, и десятки столь же незаслуженно удостоенных её.

А уж премии мира уже давно стали источником анекдотов. Например, за рекламу заведомо ложной парниковой теории глобального потепления, чью ошибочность экспериментально доказал Робёрт Уильямс Робёртович Вуд ещё в 1909-м году, не смогли дать премию по физике или химии — дали премию мира. Я уж не говорю о таких чудесах, как присуждение Нобелевской премии мира Мухаммаду Абд ар-Рахману Абдель-Рауфовичу Арафату аль-Кудва аль-Хусейни, известному прежде всего тем, что он разработал технологию захвата пассажирских самолётов в качестве заложников.

Или Михаилу Сергеевичу Горбачёву — чьи заслуги перед Западом, конечно, велики и неоспоримы, но с точки зрения разорённого и преданного им Союза Советских Социалистических Республик он заслуживает публичного суда с последующим пожизненным заключением, ибо посмертных мук для него явно недостаточно.

Так что репутация Нобелевской премии, мягко говоря, далеко неоднозначна.

Как ни странно, неоднозначна и репутация её противоположности — Игнобелевской (от ignorantia — невежество) премии. У нас её чаще называют «Шнобелевская». Насколько я помню, это словечко придумал ещё в советское время известный юморист и первый лауреат Хрустальной совы телеклуба «Что? Где? Когда?» Нурали Нурисламович Латыпов (мы с ним знакомы с 1985.05.31, а с 1995.09.06 регулярно и разнообразно сотрудничаем). Но популярным оно стало, только когда у нас стали регулярно публиковать сведения о присуждении Игнобелевской премии. Репутация же премии сложна потому, что её присуждают не просто за, так сказать, мусорные исследования — в её уставе написано, что её присуждают за исследования, которые заставляют сперва засмеяться, а потом задуматься.

Учёный, приступая к исследованию, в принципе не может знать, каковы будут его результаты. Собственно, если знает, то незачем исследовать. Я уже не раз приводил пример двух человек, удостоенных обеих премий. Это наши соотечественники Андрей Константинович Гейм и Константин Сергеевич Новосёлов. Они сперва получили Игнобелевскую премию за исследования левитации лягушек в магнитном поле. Это вроде бы смешно? Но исследования левитации предметов в магнитном поле — очень серьёзное направление исследований. Конечным результатом этого направления, по идее, должны стать поезда на магнитной подушке — дело, несомненно, важное и полезное. А то, что для исследований использовали легкодоступный лабораторный материал, бывший на тот момент под рукой, — так это вполне нормальный для исследователя подход. Сначала поработать на скорую руку с тем, что есть, чтобы не возиться с заказом каких-то сложных вещей, а уж потом — когда первичные результаты хотя бы что-то покажут — задумываться, в каком направлении вести работу дальше. Другое исследование, за которое они получили Нобелевскую премию, началось с того, что они катали по липкой ленте карандашный грифель. Занятие тоже вроде бы не очень осмысленное — но в ходе этого занятия они обнаружили новую форму существования углерода — графен (то есть одиночные слои графита). Опять же пока ещё неизвестно, каковы достоинства этой формы по сравнению с известными ранее, но уже ясно: перспективы применения графена в разных отраслях техники весьма обширны. В общем-то понятно: сам факт существования такой формы углерода совершенно невозможно предсказать заранее — не говоря уж о том, чтобы заранее, ещё до начала исследований, предсказать его возможное применение. Поэтому, собственно, и бывают исследования, заставляющие сначала засмеяться, а потом задуматься. Игнобелевская премия вовсе не так смешна, как думают сами её авторы. Недаром им приходится дополнять процесс присуждения премии различными, так сказать, внешними шутками, ибо внутреннего юмора ситуации вовсе не достаточно, чтобы считать эту премию однозначно смешной.

Думаю, если так пойдёт и дальше, то Нобелевская премия может в скором времени стать окончательно анекдотичной, тогда как к Игнобелевской начнут относиться куда серьёзнее, чем сейчас. Но даже если она и останется предметом шуток — то это будут именно те шутки, над которыми сначала смеются, а потом задумываются.