Население России - это фактически заключенные

Александр Подрабинек прав, говоря, что в России было бы несопоставимо лучше, живи она по образцу, который он зовет западным. Он советует сделать такой выбор и сетует, что его еще не сделали. Но кто выбирал за Россию – цари, генсеки, президенты? Или русский народ? Или разом все народы империи? Да и как выбирали – на выборах Чурова или в гражданской войне? Называя образец «западным», мы уходим от социальной сути проблемы. Россия – изначально западная страна, слово «рус» – скандинавское, а христианство Русь приняла до церковного раскола. Да и Византия, от которой приняла, – восток Запада, Римской империи, а прикончила ее как раз по-настоящему восточная империя, Османская.

Свобода, собственность, законность, добровольность, гуманизм, равноправие, самоуправление и гласность, которых Подрабинек обоснованно желает России, не географические понятия. Испанские конкистадоры завоевывали Америку, а русский Ермак Тимофеевич – Сибирь. Различие невелико. Но тогда же, не в могучих феодальных державах, а в провинциальной Голландии или Англии выявились новые отношения, сделавшие их центром мира, странного не только Востоку, но долго и Западу. Эти отношения были иными, чем феодальные. Экономической свободе понадобилась политическая, потребовались гарантии собственности, законность, самоуправление.

А в России правители, поняв требования века, – не дураки, чай, были, – ответили им не новыми отношениями, а напряжением прежних. При Иване Грозном зародилось крепостное право. Петр, привозя с Запада станки, ставил к ним крепостных. Мы возмущены, что в Соединенных Штатах было рабство, но афроамериканцев там и сегодня лишь около 8%. А в России в крепостном состоянии была половина страны, не группы завезенных иностранцев, а половина русских, собственного народа. Александр II лишил помещиков права владеть крепостными, но по отношению к государству люди фактически остались в крепостном состоянии. Ленин и Сталин это крепостничество лишь ожесточили.

Вся Россия знает, что свобода – не статьи Конституции о правах человека, они и в сталинской были красивы. Но забывает, что свобода – это реальная независимость, автономность отдельного человека и всякого объединения людей – партии, предприятия, театра, отдельной территории, национальной общности, социальной группы; и всякой власти от другой, чтобы текущим управлением ведала одна, законы принимала другая, а суд чинила третья, не завися друг от друга. Произвольные проверки людей и организаций, которые позволяет себе наша высшая власть, практикуются в тюрьмах. Там сидят уличенные в нарушении закона. Нарушителей определяют по уликам, предъявленным на рассмотрение суда. А власть, держащая под подозрением всех граждан, проверяя их, как пояснил наш президент, на всякий случай, уже одним этим преступна. По другому поводу сам Подрабинек отлично заметил, что у заключенного нет выбора, он идет туда, куда ведет конвой. А население России – не только в зоне, не только при коммунистах, но и при царях, и под нынешней «вертикалью власти» – это фактически заключенные.

Вот они и говорят: «Путин нас кормит!» Кому же и кормить в тюрьме, как не начальству! Система устроена так, что сами мы прокормиться не можем, и кормит нас государство, которое по вертикали распоряжается всем хозяйством страны – не столь важно, через министерства или через послушных Дерипасок и Абрамовичей.

Когда Ходорковский захотел хозяйствовать самостоятельно, ему указали место. А государство может распоряжаться из рук вон плохо, если хоть на какой-то его товар, какое-то сырье на мировом рынке подскочит цена. При Горбачеве нефть стоила $10 за баррель, и пришлось заговорить о перемене порядка, а при Путине – $110, и нужды в здравом смысле нет.

Поэтому дело не в самом по себе выборе модели, а в том, что мешает ей прижиться на практике. 19 августа 1991 года значительная часть России и наиболее наглядно Москва, где на улицы против танков ГКЧП вышел чуть ли не миллион безоружных, продемонстрировала выбор западной, так сказать, модели, и под флагом этого выбора к власти пришел президент Ельцин. А два года спустя за его Конституцию, давшую президенту едва ли не бóльшую власть, чем была у Политбюро и генсека КПСС, проголосовало большинство сторонников «западной» модели. Не подумали, что неограниченную власть над собой нельзя доверить даже самым обаятельным. А эта Конституция и дала Путину опору для еще большего расширения власти. Что же удивляться, что протестовать против его беззаконий выходит в лучшем случае десятая часть того числа, что вышли 19 августа. Девять десятых понимают, что обманулись, и не верят никому.

Дело не просто в модели. В Конституции Соединенных Штатов, за 200 с лишним лет потребовавшей лишь немногих поправок, Джефферсон и его товарищи отлично обозначили пределы каждой ветви власти и власти федерального правительства над штатами. Но Конституция там действует потому, что десятки миллионов американцев готовы ее защищать, знают, что конкретно защищают.

Вот и России важнее всего понять, что реальное единство страны держится не на внутренних войсках и не на ФСБ (КГБ, НКВД, ЧК), а впрямь добровольным согласием жить вместе и с учетом стремлений разных ее частей и слоев. Понять, что и Советский Союз разошелся прежде всего потому, что учета и согласия не было, его не искали, правила Москва, а в Москве – Кремль. Выбрать хорошую модель важно, но на практике она не приживется, если не сломать порочную «вертикаль». Видя нелепость отношений с Северным Кавказом, люди нынче кричат: «Хватит кормить Кавказ!», а им бы предложить выбор: «Либо мы себе в убыток кормим Кавказ (и объяснить, почему это нужно), либо отпустим Кавказ, пусть кормится сам!»

Самодержавие страшно не только произволом, но и тем, что, все видя сверху, оно искажает и даже замалчивает реальные проблемы страны и людей. Главное для России – оглянуться, взглянуть на себя непредвзято, по горизонтали, не как на ведущую силу бесцерковной веры – ленинизма, не как на ведущую силу церковной веры – православия, а как есть, сознавая ограниченность своих сил и нужду здраво их расходовать, прежде всего на спасение своего населения, на то, чтобы люди в России жили не хуже и не короче, чем в цивилизованных странах, чтобы их голоса не были задавлены, а инициативы задушены. Тогда возможности, которыми наша страна располагает, ее общепризнанные достижения в науке и культуре пойдут ей на пользу, помогут разумно жить, и – не ставя специально такой цели – тогда и будет она принадлежать к цивилизованному миру. Как при Ярославе Мудром.