Украина и Россия: сюжеты соотнесенности

Писать об Украине, адресуясь к российской аудитории, сложно. Разумеется, речь идет о том, чтобы писать непредвзято, за рамками тривиальных и накатанных суждений. Прежде всего, тема Украины пронизана мощными эмоциональными потоками и не оставляет равнодушных. В украинских делах, как в футболе, разбираются все. Значительная часть нашего общества имеет по этому поводу свое мнение. В полном соответствии с законами функционирования массового сознания мнения эти психологически комфортны. Они представляют украинскую реальность таким образом, что сложившаяся картинка повышает российскую самооценку. Так складывается устойчивая инерция представления и восприятия украинской темы.

Отношение к Украине эмоционально насыщено далеко не случайно. С момента распада СССР в российском сознании живет травма, связанная с Украиной. Травма эта периодически обостряется и явственно дает о себе знать, но сказывается и в сравнительно спокойные времена, поскольку не изжита и не находит практического разрешения. Иными словами, проблема независимой Украины затрагивает сложный пласт неизжитых комплексов, мифов, иллюзий, эмоциональных посылов и иррациональных ожиданий.

В самом общем смысле речь идет о специфической травме, переживаемой имперским сознанием в результате распада империи. При всей казенной риторике о нерушимой дружбе советских народов массовый этнически русский человек осознавал, что в нашей стране жили “свои” и “чужие”. И первое, и второе было до некоторой степени условно. Узбеки и азербайджанцы не были совсем чужими. В той мере, в какой они осознавали себя советскими людьми, принимали общесоветскую культуру, ассимилировались, говорили по-русски – они были “наши”. Но это были наши, так сказать, второго порядка. Рядом с ними были другие “наши” – украинцы и белорусы. Антропологическая близость, жизнь бок о бок в течение многих веков, взаимопронизанность культур, близость языка, устойчивая русификация во втором поколении украинцев и белорусов, живущих в русской среде, делали их “нашими” первого порядка.

Но и это было не абсолютно. Анекдотов о белорусах я не припомню, а украинец (он же “хохол”) определенно выделялся русским сознанием. Об этом свидетельствует язык. “Хитрый/упрямый хохол” – устойчивая речевая конструкция, бытовавшая на протяжении всей моей жизни. Подобных конструкций относительно псковича или туляка русский язык не знает. Украинец выделялся и осознавался как иное по национальному признаку. На встречном направлении происходил симметричный процесс. Украинские анекдоты о “москалях” – не слишком широко разработанный, но устойчивый сюжет устного народного творчества. Украинцы и русские осознавали себя как различающиеся самостоятельные сущности.

Украинец и белорус успешно ассимилировались в русской среде, и это было хорошо. Но в своей среде они сохраняли национальную особость, и это было плохо. И даже не то, что бы плохо, но как-то странно и бессмысленно. Можно сохранить борщ и вареники, но зачем говорить на смешном и нелепом украинском/белорусском языке, коверкающем нормальный русский, традиционно мыслящий россиянин, как сознательный или стихийный носитель имперской идеи, решительно не понимал. Ничего чересчур тревожного в приверженности национальной культуре со стороны не склонного к ассимиляции украинца не было, но обстоятельство это фиксировалось и создавало тот самый потенциал соотнесенности с иным, который переживался русским сознанием, сталкивающимся с украинской самостью.

Здесь надо сказать, что в традиционном обществе негативное отношение к инородцу – нормальный инструмент ассимиляции. Оно совершенно не обязательно должно носить крайние формы, но присутствует постоянно, подталкивая мигранта к принятию культуры среды пребывания. Давление на “другого” – воплощение интегративной интенции традиционной культуры. Так было везде и всегда. В результате латыш в русской среде обрусевал, а русский в польской среде ополячивался. В империи же эти процессы утрачивают симметрию. Ассимиляция в народ-имперостроитель обретает санкцию государства и утверждается в сознании этого народа как естественный и единственно возможный сценарий. Процесс ассимиляции в народ– имперостроитель проходит через всею историю традиционных империй1. Замедление или слом такого процесса – свидетельство близкого конца империи.

По всему этому традиционно мыслящий россиянин исходил из того, что со временем все они обрусеют. Украинская и белорусская идентичность воспринимались как пережиток. Как нечто, чему рано или поздно суждено уйти. Отомрет же церковь ко времени победы коммунизма. В идеологических документах в лоб об этом нигде не говорилось. Власть обходилась формулой “расцвета и сближения социалистических наций”. Но реальная национальная политика советского государства лежала в русле традиционной имперской логики, что находило полное понимание среди населения метрополии.

Все это было вполне закономерно и ожидаемо. Начиная с эпохи Ивана Грозного, Московское царство существовало как империя. Вначале имперская идея вдохновляла элиту Московии, создававшую “державу”. Далее, в течение четырех столетий все российское общество создавало империю, жило в ней, получало блага и несло тяготы имперского существования. Имперское сознание вошло в плоть общества, пронизало собой все уровни культуры, отпечаталось в массовой психологии.

Сама по себе империя ни хороша и ни плоха. Это особый способ политической интеграции больших пространств, соответствующий определенной стадии исторического развития. На наших пространствах, в данную историческую эпоху он себя исчерпал. Но эта констатация – сухое аналитическое суждение. Для людей традиционного склада, сложившихся в рамках имперского бытия, империя – целый космос, способ жизни, система мировидения и мирочувствования. Именно этот космос им органичен, другого они не знают и не принимают. Традиционный человек склонен воспринимать устойчивое как вечное и неизменное. Тем более что о вечности и нерушимости СССР ему говорила государственная идеология. С этих позиций распад империи – случайность, противоестественное течение событий, результат заговора враждебных сил, нашедших себе опору внутри “нашего” общества.

Здесь мы возвращаемся к “нашим” украинцам и белорусам. Нельзя сказать, что средний советский человек был совсем уж девственным существом. Он слышал что-то на уроках истории, смотрел кинофильмы про петлюровцев и бандеровцев, читал в газетах о националистической эмиграции. Наконец, при случае слышал о националистах по западным голосам. Но все это либо относилось к прошлому, либо было несерьезно. Наш человек твердо знал, что СССР будет существовать вечно. К твердым в своем национальном выборе украинцам у него были счеты. Сохраняя свою самость, они обнаруживали злокозненное упорство в глупом заблуждении. Но это были счеты между своими. Счеты, которые рано или поздно будут сняты самой историей.

Этнический русский советский человек эпохи заката империи осознавал, что прибалты “нас не любят”, а Средняя Азия есть целый материк самодостаточный и в сколько-нибудь обозримом будущем русификации не подлежащий. Это проблемное пространство несло в себе неоформленную тревожность. Другое дело – Украина и Белоруссия. То было “наше” пространство, на котором жили “свои”: младшие братья, может быть, дети, не всегда разумные, но свои.

Перестройка разрушила устойчивую систему массовых представлений и опрокинула расхожие мифы. Оказалось, что очень многие нас не любят. СМИ донесли до россиянина речевку “чемодан-вокзал-Россия”. Для многих простодушных детей империи это обстоятельство стало буквально шокирующим открытием. Удивление и потрясение, переживаемое в этой связи, свидетельствуют не столько о действенности советского Агитпропа, сколько о действенности психологичесих механизмах имперского сознания. Нельзя созидать и воспроизводить империю, не пребывая в убеждении, что не любить нас противоестественно. На это способны только враги и предатели. (Прим. пожалуй самое емкое замечание!)

Если же исходить из этого убеждения, то в Украине в ходе перестройки развернулись совсем тревожные процессы. Люди, которых “мы” считали “своими”, показали себя не лучше латышей или эстонцев. Но самое страшное и совершенно невозможное произошло в Беловежье. Советский Союз распустили не казахи с молдаванами, а русские вместе с украинцами и белорусами. Реальное течение событий нанесло удар по интимной и, как выяснилось, значимой для массового сознания иллюзии.

Первые постсоветские годы шок нового и надежды на значительные и скоро обретаемые дивиденды от роспуска Союза (речь идет о росте собственной доли бюджетного пирога, которым отныне не надо будет делиться с другими, и о новом статусе на мировой арене) отодвигали проблему распада на периферию общественного внимания. Стресс гибели империи оттеснялся в подсознание культуры. Надо было научить выживать в новом яростном мире.

Однако с середины 90-х, по мере выхода российского общества из острого кризиса, в СМИ начинает звучать ностальгическая нота. Российское общество потянулось к “Старым песням о главном”. Причины, породившие это явление, – тема специального разговора. Эсхатологическая мифология, с помощью которой традиционный по своему существу человек разрушал не менее традиционный советский космос, не реализовалась. Новая реальность оказалась жесткой и во многом неприглядной, далеко отстоящей от тех иллюзий, которыми вдохновлялся искренний сторонник перестройки. Новая эпоха предъявляла массовому человеку такие требования, которые предполагали готовность меняться, работать над собой, соглашаться на жизнь в условиях риска и неопределенности. Альтернативой этому были медленная маргинализация и скромное доживание на фоне вызывающей ярмарки тщеславия. К первому средний россиянин был неспособен, второе представлялось ему вопиюще несправедливым. Ностальгия по советскому прошлому естественно вырастала из этих коллизий.

В начале 90-х горизонт актуального сужался до размеров собственной семьи. Задачи прокормить своих близких, обустроить дом, воспитать детей и вывести их в люди поглощали собой внимание массового человека. К концу 90-х в стране запахло завершением переходного периода. В общественный обиход вернулось слово “держава”. Патриотизм и государственничество обретали статус солидных, востребуемых ценностей. На эти подвижки мгновенно откликнулись чутко прислушивающиеся к настроениям “вверху” производители массовой продукции. Дух эпохи отсвечивается в этикетках: водка “Русский стандарт”, масло “Кремлевское”, пряники “Имперские”.

Ностальгия в России может быть только великодержавной. Она рождает новое позиционирование в международном пространстве, включает устойчивые рефлексы и привычные стереотипы. Подведем черту. Распад имперского государства не был отрефлексирован, не был адекватно проработан общественным сознанием. В России не нашлось ответственной политической силы, которая отважилась бы заявить, что с точки зрения целей самосохранения и воспроизводства русского народа распад СССР явился самой крупной удачей за последние полвека.

Обнаружились влиятельные политические силы, которые стали подпитывать и использовать ностальгические настроения в политических целях. Особая неприглядность этих манипуляций состоит в том, что имперски-ностальгические смыслы используют люди политически вменяемые, отчетливо осознающие невозможность и катастрофичность любых форм реставрации. Как это веками происходило в России, власть делает ставку не на наиболее продвинутых, модернизированных и адекватных стремительно изменяющейся реальности, а на самых традиционализованных, обращенных во вчерашний день. Таков идейный и социально-психологический контекст, в рамках которого современное российское общество осознает феномен украинской государственности.

Иногда в истории реализуется специфическая ситуация конфликта между внутренним и внешним, между субъективным и объективным уровнями детерминации. Переживающее изменения общество соглашается на один уровень перемен, а исторический императив требует и в конечном счете реализует другой, более глубокий уровень трансформаций. Здесь и возникает коллизия, которая способна порождать устойчивую травму. К концу перестройки среди значительной части российского общества созрела готовность к частичному роспуску СССР. Границы остающегося единого государства дискутировались, но можно предположить, что союз России, Белоруссии и Украины, прирезавший себе значительные по объему русифицированные территории Казахстана, мог оказаться приемлемым для большинства русскоязычного населения страны. Наиболее заметным выразителем такого проекта стал Александр Солженицын.

История пошла по другому пути, и этого ей до сих пор не могут простить. Вначале на специфически русский вопрос “Кто виноват?” существовал простой ответ. Однако Ельцин, Шушкевич и Кравчук давно уже ушли с политической сцены, а восстановления братского единства не произошло. Можно обвинить местные элиты, которые дорвались до власти и не хотят возвращаться под высокую руку Москву. Но и эта объяснительная модель не срабатывает. Вполне авторитарный батька Лукашенко давно провозгласил курс на объединение Беларуси и России, однако объединения нет и, очевидно, не будет. Есть достаточно циничная политическая спекуляция на данной теме, позволяющая политику со сложной репутацией сохранять свою власть.

Остается предположить, что существуют некоторые объективные обстоятельства, которые предопределили распад СССР и блокируют любые объединительные усилия, либо назначить на должность виноватых народы братских республик. Первое из этих объяснений означает, что виноваты объективные законы истории. Распад СССР был предопределен, и жить нам теперь в рамках суверенных государств. Понятно, что для человека традиционного этот ответ неприемлем. Второй вариант объяснения – “хохлы/белорусы виноваты” – психологически более предпочтителен.

Остановимся на первом объяснении и поговорим об объективной логике истории. Станем на имперскую позицию. Есть велико-, мало- и белоросы, которые в силу трагической случайности оказались разделенным народом. Что из этого следует? В Европе живет такой разделенный народ – французы, разрезанный границами Франции, Швейцарии и Бельгии. Что же мешает им объединиться? Может быть, существуют некоторые исторические закономерности, разделяющие народы и распределяющие их по разным странам? Если перед нами закономерность, то она должна повторяться. Немцы имеют два государства – Германию и Австрию. А кроме того, живут в Румынии, Венгрии, Польше, Франции, Италии, Швейцарии, Люксембурге, Лихтенштейне. Голландцы распределены между Голландией и Бельгией. Итальянцы – между Италией и Швейцарией. Румыны – между Румынией и Молдавией (согласно критериям, используемым идеологами русского единства, румыны и молдаване – один народ). Албанцы имеют мощные общины в Сербии, Македонии и других сопредельных с Албанией странах.

А если выйти за пределы Европы, то обнаружится вообще скандальная вещь. Арабский народ разделен на добрый десяток государств, не буду перечислять. Тюрки распределены между парой десятков государств. В Китае, России, Иране, Афганистане, Ираке, Сирии и других странах они составляют достаточно весомые меньшинства, а в Турции, Азербайджане, Туркменистане, Киргизии, Казахстане, Узбекистане являются государствообразующим народом. Распался Халифат, распалась Османская империя, и пошли тюрки и арабы в разные стороны. Ровно так же распались империя Карла Великого, и империя Габсбургов, и Австро-Венгрия. На месте этих образований и возникла мозаика современных государств. Заметим, в Европе в ХХ веке случались попытки реставрации империй с катастрофическими последствиями для инициаторов этих попыток.

Все эти соображения достаточно очевидны и в пространстве корректного дискурса малоуязвимы для критики. Однако мы имеем дело не с аргументами логики, а с аргументами сердца, которому, как известно, не прикажешь. Принять распад СССР как исторически закономерное событие большинство традиционно ориентированных россиян пока не в силах. Тем более что с самых высоких трибун звучат слова о том, что распад СССР – крупнейшая геополитическая катастрофа прошлого века.

Итак, виноваты украинцы и белорусы. Прежде всего украинцы. Белорусы хотя бы на уровне деклараций жмутся к России, а Украина очевидным образом балансирует между Востоком и Западом, реализуя стратегический курс на независимость. В этом есть какая-то нелепость и несправедливость. Ведь украинцы “наши”, это практически “мы”. Но из их поведения очевидно следует, что они так не думают. Отказавшись от статуса “наших”, украинцы предали общее дело. Это как уход, может быть, не самой любимой, но привычной жены или повзрослевшего ребенка, ушедшего в самостоятельную жизнь против воли авторитарных родителей. Если есть “незалежна Украина”, то нет и не может быть полноценной империи. Если есть украинская нация, то нет имперского русского народа, включающего в себя велико-, мало- и белоросов. Украинцы на наших глазах предают великий принцип инаковости России по отношению к Европе, великое дело противостояния, страха и ненависти к Западу, завещанное нам еще Александром Невским. Иными словами, устойчивое существование Украины как подлинно независимого государства создает острую проблему для традиционно ориентированного русского сознания.

Постепенно жизнь берет свое. В стабильной, устойчивой ситуации с необходимостью включаются механизмы опривычивания. Изменившаяся реальность перестает быть скандально новой, превращается в эмоционально освоенное, а значит, естественное состояние.

Страхи эпохи распада СССР давно развеялись. Выяснилось, что для отдыха в Крыму не требуется визы. Достаточно иметь доллары в кармане. В жизнь входят поколения, сформировавшиеся “после СССР”. Наконец, с начала двухтысячных годов в нашей жизни стали сказываться дивиденды от распада Союза. Государства – держатели природных ресурсов (Россия и Казахстан в большей мере, Туркмения и Азербайджан – в меньшей) экономически выиграли от распада. Средняя зарплата и уровень жизни в России выше, чем на большей части постсоветского пространства. Массовая трудовая миграция и родственные связи между людьми делают эту истину общеизвестной. На стройках в российских городах работают гастарбайтеры из бывших союзных республик. Работают на условиях, не приемлемых для граждан России.

Таким образом, жизнь, казалось бы, снимает травму распада. Однако этого не происходит. Вектор разворачивания общественных настроений направлен в сторону обострения конфликта с реальностью. За этим стоит интерес определенных политических сил, но не только. Вообще говоря, конфликт между устойчивыми ценностями и утвердившимися реалиями – сущность позитивная. При нормальном течении событий из такого конфликта вырастает осознание реальности, трансформация устойчивых ориентиров, ценностей и представлений. В нашем случае развитие событий демонстрирует тенденцию движения в противоположном направлении.

Дело в том, что российское общество фундаментально разочаровалось в Западе, западных ценностях, западном образе жизни. Нас обуяла убежденность в том, что “нас не любят”. Российских спортсменов засуживают, российских певцов лишают заслуженных премий, западные политики пугают своего обывателя пресловутой “российской мафией”. В этой ситуации особенно скандально звучит украинская тема. Вектор развития украинского общества нацелен в строго противоположном направлении. Судя по известиям, поступающим из Украины, понятие “демократия” не превратилось “у них” в ругательство.

Парламент не воспринимается обществом как балаган, всяческие демократические процедуры – как пустая, ненужная мишура, от которой на российских просторах за 15 лет устали все серьезные люди. В Украине не слышно мощного общественного запроса на настоящего “хозяина”, который прикроет весь это балаган и наведет твердый порядок. Выясняется, что для украинцев гражданское общество – не мертвая формула, не применимая к нашей действительности, но актуальная ценность, которую они последовательно отстаивают. Иными словами, политизация украинского общества, объединяющегося вокруг ценностей правовой демократии, смыслово и интенционально противостоит торжеству партикуляризма в обществе российском, активно отторгающем эти ценности.

Но самое серьезное, стратегически важное противоречие, вызывающее иррациональный ужас, связано с отношением Украины к Европе. Последние десятилетия дали российскому обществу терминологию для описания нашего позиционирования в мире. Российская империя – великая евразийская держава.

Украинцы скандально отказываются от евразийского служения, предают всемирность русского человека, отгораживаются в своих местечковых границах, открещиваются от знаменитой российской устремленности к тому, что за линией горизонта. Притом что масса этнических украинцев веками идентифицировала себя с империей и, так же как татары, выходцы из Литвы или немцы, была прекрасными служаками имперского дела, украинский народ утратил высокое стремление утверждать свой флаг не берегах Татарского пролива. Зато демонстрирует отчетливую готовность продать имперское первородство за чечевичную похлебку членства в НАТО и ЕЭС.

Эти противопоставления очевидны, от них нельзя спрятаться. Телевизионная картинка с миллионами людей, неделями стоящих на Майдане, не подлежит ни забалтыванию, ни забвению. Такие вещи не забываются. Массовое российское сознание столкнулось с глубоко ранящей, неприемлемой реальностью. Украинские начальники ничуть не лучше наших; они и коррумпированы, и властолюбивы. Да, но народ-то ведет себя по-другому. Остается либо признать, что Украина это нечто иное, либо хвататься за байку про агентов ЦРУ и американские денежки.

В контексте латентной жизни имперски-ностальгических упований показателен последний, критический этап украинской драмы, когда регионы, поддерживавшие Януковича, ответили на поражение в центре угрозой раскола страны. Когда московские политтехнологи в Киеве бились на передовой линии идеологического фронта, а московские телекомментаторы бились в припадках падучей от любви к родине, когда звучали призывы вмешаться всею мощью нашего государства, как радостно было думать о том, что “Украина расколота”, “Восток за нас” и здравый смысл наконец-то победит. Как сладко грезились кадры телехроники со счастливыми женщинами, бросающими цветы на броню. Как показали события, Украина действительно расколота, но не пополам и не настолько, как этого хотелось бы части российского политического класса. Однако страсти, выплеснувшиеся на поверхность в этот момент, отчетливо фиксируют потенциал мобилизации вокруг идеи имперской реставрации.

При этом конфликт, вырастающий из разновекторности российского и украинского развития, – а эта разновекторность обозначилась в последнее время как очевидная реальность, – не связан жестко с имперской системой установок. Дистанция между российской и украинской реальностями проблематизует в том числе и людей, индифферентных к имперской идее, спокойно воспринимающих украинскую независимость. Просто они знают, что украинцы вышли из той же советской реальности, никаких преимуществ (ресурсных, геополитических) не имеют и ничем особым от русских не отличаются. Откуда же эта очевидная дивиргенция?

Российское сознание страдает специфической болезнью периферийной модернизации. Россиянин уже осознал все прелести благ западной цивилизации. Напряженное стремление к этим сущностям, страстное желание обладать ими стало одним из факторов, определивших крах советской системы. Однако этот же россиянин отказывается принять духовные сущности, на которых базируется общество, способное создавать искомые блага. Поигравши во все эти западные игрушки, российское общество отказывается от политических, гражданских, этических основ евроатлантической цивилизации. Общество находится на пике разочарования в западных ценностях, и оно может себе это позволить, поскольку нашло способ обойти неразрешимое противоречие между вожделенные благами и чуждыми принципами. Мы экспортируем энергоносители, титановые “чушки” и древесину, а ввозим все, что российской душе угодно, – вещи, услуги, развлечения. А если всего этого окажется мало – можно съездить к “ним” и добрать недостающее по полной программе.

Российское общество в высокой степени атомизировано. Об этом свидетельствуют социологические исследования. Об этом пишут философы, политологи, публицисты. Украина демонстрирует высокий уровень общественной консолидации, способности к эффективному, хорошо скоординированному массовому взаимодействию. Героические, нескончаемые недели между вторым и третьим турами голосования продемонстрировали нечто совершенно невиданное с точки зрения уровня организации огромных человеческих масс. Заметим, гражданское противостояние в Украине показало – население Юга и Востока Украины, социокультурные характеристики которого существенно ближе к российским, разительно отличалось по способности к консолидации и самоорганизации в соответствии с моделями современного гражданского общества.

В России исключительно медленно идет процесс освоения навыков и моделей поведения, присущих гражданскому обществу. Неправительственные общественные организации постепенно, малыми приращениями пронизывают собой ткань общества. Навыки позитивного взаимодействия с государственными структурами складываются медленно, в сложной и болезненной борьбе с бюрократией, привычкой всевластия одних и массовой пассивностью других. Подавляющее большинство людей решает свои проблемы традиционным путем – в обход закона, который “как дышло”, через личные связи, знакомства, взятки и подношения.

Россия объята массовым пафосом политической десубъективации, стремлением делегировать всю власть и ответственность одной инстанции, стать под высокую руку. События в Украине показывают, что самый обычный человек с улицы готов принять на себя бремя политической субъектности и стать гражданином. Политически активная часть украинского общества прониклась скандальным убеждением в том, что Власть должна и может быть под контролем общества. Иными словами, она возжелала того, о чем десятилетия назад говорили еще советские диссиденты, – что бы законы выполнялись, хотя каждый серьезный человек знает, что на Руси этого никогда не было и быть не может. И, представьте себе, добилась своего, хотя бы на время. В этом бесспорном факте содержится скандальный вызов утвердившейся в России жизненной философии.

Граждане Украины очевидно демонстрируют попрание вековой российской мудрости – “Плетью обуха не перешибешь”, “С властью не поспоришь”, “Не жили хорошо, нечего и привыкать” и не только обозначили свою гражданскую позицию, но обнаружили несгибаемую волю к достижению поставленных целей. Мало того, у них что-то получилось. Отсюда напряженное ожидание негативных новостей из Украины и ироническая подача того, что попадает на стол комментаторам. Ничего у них не выйдет! Не должно и не может выйти. Российское общество взыскует информации, подтверждающей устойчивые установки своего сознания.

“Оранжевая революция” возвестила формирование современной украинской нации. Далеко не вся, но большая часть украинского общества консолидировалась вокруг общего и достаточно понятного ядра национальных ценностей, социальных и политических установок, цивилизационных и геополитических предпочтений. Нация обнаружилась в акте сознательного гражданского самоопределения. В России нации не просматривается. Для формирования российской нации гражданам РФ необходимо окончательно расстаться с империей, определиться по поводу базовых ценностей, понять, чего мы хотим, к чему мы как нация стремимся, в чем состоят наши национальные интересы (интересы не бюрократии, а нации). Преодолеть атомизацию общества, самоопределиться цивилизационно и геополитически – осознать, кто наши стратегические союзники, а кто враги. Всего этого нет.

Амбивалентное отношение к Украине связано и со скандальным смещением статусов, нарушением привычной иерархии. В космосе российской империи Украина была и оставалась провинцией. Украинская культура, украинский образ жизни, столица республики, образ украинца – на всем этом лежал знак провинции. Милой, по-своему симпатичной, но провинции. Собственно столицей была Москва. Здесь бурлила настоящая жизнь, сюда стекались потоки всего подлинно талантливого и честолюбивого, в том числе и из Украины. Провинция превратилась в самостоятельный центр, который оказался не только пространственно, но и сущностно ближе к Западу. В этом есть какая-то космическая несправедливость.

На самом деле россияне не меньше чехов с эстонцами хотят идти в Европу и давно готовы к этому. Весь вопрос в том, как и на каких условиях? Нам надо, чтобы они приняли наши правила, а мы – сохранили привычки и устойчивые модели поведения: в случае конфликта давать взятки дорожной полиции и лузгать семечки в Прадо. Что же касается Украины, то она по крайней мере декларирует готовность вступать в Европу на ее условиях, то есть пойти по пути самоизменения, научиться жить и работать так, как этого требует писаная и неписаная норма евроатлантической цивилизации.

Заметим, что все сказанное выше не относится к странам Балтии или Восточной Европы. В российском сознании сложилось убеждение, согласно которому “там”, “у них”, – другой воздух и другая почва. У “них” из всех этих демократий что-нибудь позитивное, может быть, и получится. У “нас” – совсем другое дело. Люди другие. По этому все, что касается Прибалтики или Венгрии, не задевает российского человека. Он и раньше знал, что все они – чужие. Разумеется, если в Восточной Европе обозначатся проблемы и трудности, московские телекомментаторы определенного направления (мы знаем их всех поименно) не преминут позлорадствовать, но российскую душу эти перипетии не задевают. Украина – дело совершенно иное.

Характерно и то, что в массовых российских СМИ не нашлось слов и интонаций, адекватных событиям, развернувшимся на наших глазах в Украине. Мы видели либо откровенную агрессию, либо мертвое казенное вранье, либо интеллигентский стеб, откровенно снижавший “оранжевую революцию”. Российское общество демонстрирует единение вокруг охранительных ценностей. Сегодня упоминание о событиях 1991 года – занятие почти неприличное. Между тем, современная либеральная Европа родилась из духа великих буржуазных революций. В основаниях этого мира лежит мистерия перерождения подданных в нацию, которая революционным действием утверждает свой суверенитет и конституирует новый порядок вещей. Иное дело – Россия. Мы переживаем любопытную кальку идейно-психологической ситуации эпохи Николая I. В зеркале казенной идеологической машины Россия предстает оазисом стабильности, а наш богобоязенный и властолюбивый народ – опорой трона и преградой на пути зловредных западных влияний. Только теперь на месте Франции, Венгрии или Польши оказалась Украина. Г-н Павловский, не без блеска проваливший дело контрреволюции в Киеве, спешит уберечь Россию от революционной заразы.

Понятно, что образ Украины и украинских событий, который доносят до массового человека СМИ, препарирован. Профессионалы формируют необходимую картинку и предлагают россиянину нужную точку зрения. Однако человек никогда не был чистым объектом идеологических манипуляций. А сегодня – тем более. Забудем о крепостниках и идеологах крепостничества. У них свои заботы. Обратимся к массовому человеку, к нарождающемуся в России среднему классу, на наших глазах ассимилирующему нехитрый набор идей – держава, твердый порядок, крепкая рука, “боятся, значит, уважают” и т.д. Обозначенная тенденция идейной эволюции заслуживает самого серьезного внимания и непредвзятого осмысления, но это – тема специального разговора. В русле же нашего исследования зафиксируем: в Украине на уровне массовых процессов побеждают другие тенденции. Осмысление этого обстоятельства составляет главную интригу процессов соотнесения России и Украины. Вглядываясь в Украину – именно в Украину, которая понимается как ближайшая к России страна, как наше второе “я”, как другой вариант некой единой сущности, российское общество осознает себя самое, оценивает свои позиции, осмысливает собственную эволюцию.

В коллизиях осмысления русского и украинского постсоветского опыта бьется сознание миллионов россиян. Достаточно заглянуть на форумы российского интернета, где разворачиваются бесконечные прения по украинскому вопросу. Достаточно вспомнить, с какой горячностью и настойчивостью месяцами возникала украинская тема в интерактивных радиопередачах. Украина демонстрирует иной вектор исторического движения, очевидно прокладывает самостоятельный маршрут. Во всем этом содержится вызов, который проблематизует доминирующие сегодня общественные настроения и ставит под вопрос, казалось бы, бесспорные и очевидные вещи.

Наши реконструкции массовой позиции обобщают и неизбежно огрубляют противоречивую реальность общественного сознания. Именно так – в этих понятиях, в такой последовательности, с этой мерой целостности и взаимоувязывания отдельных положений – думают далеко не все. Однако в той или иной пропорции, в разной семантике эти идеи и эти настроения присутствуют в головах массового человека. Исключение составляет узкий круг убежденных либералов и последовательных западников. Итак, люди вслушиваются, вглядываются и стремятся осмыслить события, происходящие в Украине. От того, куда будет направлен вектор изменения позиций большинства россиян, в конечном счете будет зависеть и политика России по отношению к Украине.

Можно отойти от перипетий осмысления украинской темы в Российском обществе и обрисовать пространство, в котором возможен поиск содержательных ответов на поставленные эпохой вопросы. Полемика вокруг Украины затрагивает серьезные академические проблемы – о цивилизационной принадлежности русского и украинского народов, об общем и различиях между русскими и украинцами, о границах российской цивилизации, о логике разворачивания всемирно-исторического процесса, о векторе процессов консолидации европейского целого, о перспективах государств постсоветского пространства в контексте глобализации и т.д.

Обсуждение подобных проблем предполагает серьезный профессиональный уровень, требует соответствующего научного оснащения и неангажированной атмосферы, предполагающей спокойную и доброжелательную дискуссию. Что же касается тех информационных и идеологических процессов, которые становятся фоном трансформации российского массового сознания – выступления политиков, полемика в СМИ, обсуждения российско-украинских отношений в чатах интернета, – то здесь разговор идет на уровне здравого смысла в контексте мифов, неотрефлексированных эмоций и идеологических клише.

В данной ситуации ключевой как для русского, так и для украинского сознания вопрос состоит в общности и различиях между русскими и украинцами. Вся беда в идеологической насыщенности данной проблемы. Российское сознание лишь в последние десятилетия прошлого века с трудом рассталось с иллюзией об общеславянской общности. В XIX веке так сладостно мечталось о новом мире, в котором Великая Россия соберет вокруг себя сбросившие ярмо турецкого владычества