Приднестровье 20 лет спустя: история, забытая Россией

Осенью 2000 года, на официальном приеме в честь 10-летия непризнанной (и по сей день остающейся таковой) Приднестровской Молдавской Республики один из священнослужителей, недавно совершивший служебную поездку в Румынию, посетовал: вот, мол, удивительно, в Румынии проблема Приднестровья превратилась едва ли не в некое подобие национальной идеи. А приедешь в Россию, и если на вопрос «откуда вы?» ответишь «из Тирасполя», нередко услышишь недоуменное: «А где это?»

 Вот ведь в какое глубокое и непостижимое забвение всего лишь восемь лет спустя после войны 1992 года на Днестре погрузилась эта земля, издревле связанная с Русью и возвращенная ей Суворовым, заложившим на Днестре крепость Среднюю.

 Вокруг нее и начал быстро складываться город, по тогдашней греческой моде нареченный Тирасполем (т.е. Городом на Днестре). Именно в год войны ему исполнилось 200 лет, что придало событиям той поры черты трагического завершения целого цикла русской истории. Что, к сожалению, так и осталось мало понятым в самой России, ныне обретшей форму РФ, которая о Приднестровье предпочла просто забыть. Заодно забыв и о Суворове и его армии, некогда закрепивших позиции нашего Отечества на столь важном для него юго-западном рубеже. По крайней мере, в истекающем году о Суворове вспоминали лишь в связи с итальянским походом, как особую заслугу отметив, между прочим, спасение им «Папского престола» («Независимая газета», 1 июня 2011 г.)

 А между тем, 2011 год был еще и годом 220-летия заключения Ясского мирного договора, по которому Россия вернула себе земли, некогда входившие в состав Древнерусского государства. Отторгнутые от него ходом исторических событий, они на протяжении почти шести веков сохраняли здесь многие черты этой исчезнувшей государственности (уже утраченные Москвой), не говоря о русском языке и православии. И в 1791 году обитавшее на них многоэтничное, но сложившееся на восточнославянской основе население вошло в состав Российской империи так, как входят в давно и не по своей воле покинутый, но не позабытый родной дом. В течение всех последующих вплоть до распада СССР в декабре 1991 года двухсот лет, наполненных многими нелегкими событиями, не обнаружив даже тени каких-либо намерений отделиться от «материнской земли» – России.

 Обо всем этом напоминает памятник великому полководцу на центральной площади приднестровской столицы. Однако в ходе своего недавнего визита на берега Днестра патриарх Кирилл, хотя и назвавший до того Суворова «великим воином Христовым», не почтил своим вниманием ни его, ни сам Тирасполь, посещение которого предполагалось по предварительному плану пасторского визита. По причинам, политически-конъюнктурный характер которых слишком очевиден для всякого, кто не считает возможным сознательно отвести от них взгляд, приднестровская паства, с трепетом и надеждой ожидавшая этого визита, вниманием предстоятеля РПЦ оказалась обойдена.

 Не получил цветов и Суворов – они были возложены к памятнику Штефана Великого в Кишиневе, при обстоятельствах опять-таки довольно курьезных, на которых, впрочем, не вижу необходимости останавливаться. Для меня гораздо важнее другое: то, что в ходе визита так ни разу и не было помянуто имя 17-летнего Дмитрия Матюшина, погибшего именно здесь, у памятника молдавскому господарю 14 мая 1990 года. Вечером того дня, сыгравшего немалую роль в дальнейшем развитии событий на Днестре, этот кишиневский десятиклассник и две его ровесницы проходили мимо памятника, когда внезапно выбежавшие из-за него несколько человек, с криками «Не сметь разговаривать здесь по-русски!», набросились на подростка и забили его насмерть.

 Убийцы, конечно, так и не были найдены, но до сих пор очень почитаемы в кругах прорумынских националистов. Заметим, произошло это еще в Молдавской Советской Социалистической Республике, т.е. тогда, когда у власти еще находилась КПСС. Однако в Москве предпочли замять дело, а что до партийного руководства МССР, то оно, в лице будущего Президента РМ П.Лучинского, отказалось предоставить работникам крупных предприятий, почти сплошь русскоязычным, законный перерыв для выхода на похороны Димы. Что лишь усугубило уже зреющую в умах и душах множества людей убежденность в том, что само убийство и, тем более, его безнаказанность были не просто трагическим событием, но проявлением нового курса, имеющего все шансы стать официальным. Ведь назначенный тогда же, в мае 1990 года, премьер-министром фанатичный унионист (сторонник объединения Молдавии с Румынией) Мирча Друк открыто угрожал русофонам, обещая превратить республику разом в Ольстер, Ливан и Нагорный Карабах, если они и дальше будут бунтовать против румынизации. Так сдетонировал в Молдавии Закон о государственном языке, принятый 31 августа 1989 года.

 ***

Как и в других республиках, весь контекст его принятия изобиловал обличениями «империи», «великодержавного шовинизма», невыносимых страданий, в данном случае, молдавского народа под «русским игом» (напомню, что Молдавия, как и Грузия, неоднократно обращалась к России с просьбой о защите и покровительстве) и прочего в том же роде. Так же, как и в других республиках, мгновенно оказались дискриминированными представители всех других народов – нередко веками проживавших на территориях, в советский период ставших наделенными особыми правами (вплоть до записанного в Конституции права на отделение) союзными республиками. Резче всего новые законы о языках ударили, конечно, по русским, но и не только. Именно тогда появились дискриминированные «русскоязычные», то есть те, кто, не будучи по национальности русскими, считал родным русский язык, либо свободно пользовался им в общении с представителями «титульных» национальностей и с «титульными» властями.

 Таким оказался отложенный эффект произвола, допущенного при создании советской федерации, с заложенным в ее основание принципом неравноправия народов, без всякого даже подобия их свободного волеизъявления разделенных на «титульные» и «не титульные». Со всеми вытекающими отсюда правовыми и политическими следствиями. То, что сказались эти следствия не сразу, в огромной мере было обусловлено действием выработанных в ходе последующей истории Советского Союза механизмов амортизации разрушительного потенциала, имманентно присущего такому типу федерализма. Однако потенциал этот не был устранен в ту пору, когда для того существовали благоприятные возможности, и после 1985 года заработал с нарастающей энергией. В большинстве союзных республик началось стремительное утверждение этнократических режимов, которым советское руководство не сумело или не захотело противостоять; а сами законы о языках оказались чрезвычайно эффективным инструментом утверждения этнократии.

 В Молдавии же этот общий процесс принял особо резкий, более резкий, чем даже в Прибалтике, откровенно агрессивный характер.

 Во-первых, потому, что первые же – и очень грубые – попытки распространить действие Закона от 31 августа 1989 года на никогда не входившее в состав ни одного из молдавских княжеств левобережье Днестра сразу натолкнулись на жесткое общественное сопротивление. А во-вторых, потому – и это до сих пор мало кем осознается в России, – что в Молдавии, в силу сложной специфики этого региона, дискриминированной оказалась большая часть самой «титульной» нации. То есть молдаван, народа с двоящейся идентичностью, разрываемого двумя несовместимыми ориентациями: «латинской» (в политике выражающей себя как прорумынская) и «восточной», точнее, восточнославянской (в политике выражающей себя как пророссийская).

 Зримое воплощение это противостояние в конце 80-х годов минувшего века получило в остром (и на сей раз именно внутримолдавском) конфликте вокруг вопроса о замене традиционной для молдавского языка кириллицы на латиницу. В сущности, на новом витке истории и в еще более болезненной для молдавского культурно-исторического самосознания форме произошло возвращение той драмы, о которой известный молдавский поэт Алексей Матиевич писал в начале ХХ века: «Присоединение Бессарабии к России оказалось спасительным актом как для молдавского языка, так и для молдавского богослужения. К началу XIX века за Прутом началось пробуждение национального самосознания, которое, неся на знамени ту идею, что румыны являются потомками римлян и преемниками их доблести, приняло благодаря увлечению этой идеей крайне странные выражения, приведшие в конце концов к уничтожению национальных особенностей жизни и языка… Стремясь создать из румынского какой-то новолатинский язык, латинизаторы беспощадно выбрасывали из него веками укоренившиеся славянские и греческие элементы, заменяя их латинскими, а в случае невозможности – итальянскими и в особенности французскими… Молдавские богослужебные книги были оставлены и забыты». Но «от этой трагедии национального быта и богослужения Бессарабия была избавлена Россией, к которой она перешла к 1812 году».

 Так подробно на языковой проблеме я останавливаюсь потому, что без хотя бы приблизительного понимания ее значения и сложности невозможно понять всё, что случилось на Днестре потом. А именно такого понимания, по моему вот уже двадцатилетнему опыту работы с этим регионом, всё еще нет в России, в том числе и в кругах, от которых зависит принятие решений. Всё еще бытует (среди тех, конечно, кто вообще помнит о Приднестровье) примитивное представление, что, вот мол, выучили бы язык, и не было бы никаких проблем. Но, во-первых, повторяю, и русские, и украинцы, и болгары, и поляки, и многие другие жили здесь на протяжении веков и совершенно не были обязаны, нередко уже в зрелом возрасте, садиться за парту, чтобы выучить язык, в директивном порядке объявленный обязательным. А, во-вторых, как и в других республиках, даже совершенное знание языка ничего не меняло, если не принималось главное: безальтернативная идея выхода из СССР и бичующего пересмотра всей роли России в истории.

Потому что язык был инструментом политики, преследовавшей вполне определенные цели, прорумынскими националистами в Молдавии сразу же помещенные в историософский контекст извечной борьбы романства и славянства.

 Вот что писала, например, газета «Цара», орган Народного Фронта Молдавии в сентябре 1990 года, уже не только после убийства Димы Матюшина, но и после провозглашения ПМР: «Быть румыном, думать и чувствовать по-румынски означает заявить во всеуслышание о благородном своем происхождении, о естественной гордости за сохраненное имя, указующее на древнеримских предков. Это значит говорить на румынском, даже если кое-где кое-кто называет его молдавским языком, который не только является прямым потомком прославленной латыни, носительницы великой мировой культуры, но и языком-победоносцем. Да, победоносцем, потому что в вековой борьбе со славянскими диалектами и с другими языками он вышел несомненным победителем».

 Речь о реванше, а не о чем-либо другом, а припомнив, что римско-легионерский миф лег в основание идеологии румынского фашизма, можно по достоинству оценить изящество, с каким под пером идеологов НФМ славянские языки превратились всего лишь в диалекты. Реанимация ими введенного кондуктэром Антонеску понятия «Транснистрия» для обозначения левобережья Днестра – лишь подтверждает их близкое родство с предшественниками, чего они, впрочем, и не думали скрывать.

 Вот фокусом какой напряженности стало убийство Димы Матюшина, напряженности, смертоносность которой так и не сумела почувствовать большая часть России. Зато ее сразу ощутили в Приднестровье, где ни молдоване, ни русские, ни украинцы, ни, конечно, евреи не забыли, что оккупация 1941-1944 гг. была здесь румынской. И прореагировали соответственно.

 В ответ на принятие Закона о языке вся левобережная часть МССР и часть правобережья, включая крупный промышленный центр Бендеры, начал политическую забастовку, ставшую явлением беспрецедентным на всей территории бывшего СССР. Прецедентом нельзя в полной мере считать даже непосредственно предшествовавшую забастовку русскоязычного населения Таллина (в основном, той его части, что работала в порту). Причиной ее стали, как и в Молдавии, быстро оформляющиеся грубые этнократические тенденции, наиболее кричащее выражение на этом этапе получавшие в законах о языках. Однако в Таллине забастовка бесплодно угасла – не в последнюю очередь потому, что руководство в ней захватили парткомы, послушно исполнившие распоряжение Москвы (и, как говорили мне члены забасткома, лично самого Горбачева) спустить дело «на тормозах».

 По совершенно иному пути пошло развитие событий в Приднестровье, где в ходе забастовки сформировались рабочие комитеты, полностью оттеснившие конформистски настроенные партийные аппараты от руководства ею. Широко распространенный в начале 90-х годов миф о ПМР как конструкции, сооруженной местными «партократами», направляемыми из Москвы, не имеет ничего общего с действительностью. Думаю, любой, кто мало-мальски знаком с историей конфликта, уже давно понял, что Москва, напротив, прилагала все усилия к тому, чтобы задушить «приднестровский бунт» в колыбели. Не останавливаясь даже перед кровопролитием, за первое из которых (ноябрь 1990 года) вообще несет исключительную ответственность. Что же до ведущей роли «партократов», то это скорее о Молдове: биографии М.Снегура, П.Лучинского, В.Воронина говорят сами за себя. В Приднестровье же именно рабочие комитеты, в состав которых вошли и представители очень сильного здесь слоя, некогда называвшегося ИТР (т.е. скорее уж технократы), открыли дорогу политическому потенциалу заявившего о себе массового организованного движения практически всех приднестровских предприятий, создавших Объединенный совет трудовых коллективов (ОСТК), который сыграл огромную роль в организации обороны Приднестровья после начала вооруженного конфликта.

 Беспрецедентным было также и решение о проведении съезда депутатов всех уровней – от сельских Советов до Верховных Советов МССР и СССР. Таких съездов на территории Советского Союза еще никто не проводил, однако это, как справедливо отмечает А.З.Волкова, составитель уникального сборника «Референдумы в Приднестровской Молдавской Республике. 1986 – 2006», «не входило в противоречие ни с одним союзным законом». Такой съезд и состоялся в прилегающем к Бендерам селе Парканы 2 июня 1990 года; на нем было принято решение о создании всего лишь Приднестровской экономической зоны, что, с учетом уже очень накаленной атмосферы в республике и обещаний кишиневских властей устроить Ольстер, Ливан и Нагорный Карабах, явно свидетельствовало о готовности приднестровской стороны к компромиссам и ее нежелании еще больше обострять обстановку. Однако совсем не принимать ее во внимание было, конечно, невозможно, а потому в постановляющей части принятой съездом резолюции рекомендовалось всем местным Советам Приднестровского региона (тогда еще региона) провести на своих территориях референдумы о новом государственном флаге (триколоре, за образец которого были взяты не исторические молдавские, а румынские знамена) и (для носителей языка) правомерности замены традиционной для молдавского языка кириллической письменности на румынскую графику (латиницу). А также – и вот это был уже важный шаг к созданию собственной государственности – вынести на местные референдумы вопрос «о целесообразности в перспективе образования многонациональной Приднестровской Автономной Советской Социалистической Республики в составе Молдавской ССР».

 Провести местные референдумы рекомендовалось в срок до 1 сентября 1990 года, однако окончательное решение, как четко заявлялось в резолюции, могло быть принято «в перспективе», что открывало перед Кишиневом немалые возможности сохранения целостности республики, коль скоро она действительно представляла ценность для новых ее лидеров. Однако, судя по дальнейшему развитию событий, не это являлось главным приоритетом: оба вопроса – и о создании свободной экономической зоны, а уж тем более автономии в составе МССР – были сняты с повестки дня не имеющим аналогов в мировой истории решением Верховного Совета ССР Молдова от 23 июня 1990 года. По сути означавшим самоликвидацию республики в том виде (то есть с включением в нее левобережных земель бывших «Подолии и Херсонщины»), в каком она была создана решением правительства от 2 августа 1940 года. Других юридических актов, конституирующих Молдавию в том виде, в каком она существовала, начиная с этой даты, просто-напросто нет. Но именно этот, единственный, был объявлен незаконным самим Верховным Советом ССР Молдова, утвердившим «Заключение Комиссии Верховного Совета Республики Молдова по политико-юридической оценке Советско-Германского договора о ненападении и Дополнительного секретного протокола, а также их последствий для Бессарабии и Северной Буковины».

 Таким оказался, в этом исторически всегда подвижном регионе, резонанс решения Съезда народных депутатов СССР о создании комиссии по расследованию – что, в контексте 1989-1990 годов, несомненно, означало осуждение – и самого Договора («Пакта»), и его «последствий». Под которыми в Республике Молдова, равно как и в республиках Балтии, подразумевалось включение их (конечно же, насильственное) в состав «империи», что по определению не могло дополнительно не легитимировать и без того записанное в действующей Конституции право на отделение. Да и сама эта перемена имен (равно как и переименование Восточной Европы в Центральную, о котором не без удовольствия напоминает З.Бжезинский в своей последней книге) уже была исполнена значения, тем более ускользавшего от понимания основной части партийно-советского аппарата, коль скоро он не сумел оценить политического смысла поднятого на щит вопроса о языках и – в Молдавии – смены графики. Тогда как смысл этот был понятен здесь каждому крестьянину, скорее всего, и не знавшему слов «ментальность» и «идентичность». Об утверждении именно румынской идентичности говорило и переименование Молдавии в Молдову, прямо намекавшее уже не только на 1940, но и на 1812 год, когда Бессарабия вошла в состав Российской империи, тогда как Молдова, исторически нерасторжимая с ней, в 1859 году стала интегральной частью европейского государства – Румынии.

 Для продолжения исторического бытия Молдавии и молдаван теперь оставалась одна территория – та самая, которую Антонеску хотел превратить в Транснистрию. И к чести руководства ПМР, как и подавляющей части немолдавского населения непризнанной республики, они, несмотря на допущенный по отношению к этой земле произвол в 1940 году, пошли на то, чтобы, считаясь с новой реальностью, сохранить в названии новорожденного государства определение «Молдавская», как и флаг бывшей МССР. Конечно, свою роль в таком решении сыграло и то, что первоначально ПМ ССР (таково первое название ПМР) надеялась быть принятой в СССР, построенный как союз национальных республик. Однако даже после того, как все ее попытки остаться в составе единого государства были отвергнуты, а потом исчезло и само это государство, вопрос ни о перемене имени, ни о перемене символики не поднимался. Что достаточно много говорит о прочности сложившейся здесь полиэтничной, безальтернативно ориентированной на Россию общности, так легко решившей роковой вопрос о языках: статус государственного получили все три, представляющие три основные группы населения, – русский, молдавский, украинский.

 А не будь этой прочности, вряд ли бы республика сумела достойно выдержать надвигавшиеся на нее жестокие испытания.