Зачем Россия сдает Каддафи и Асада?

Конец очередного диктатора, вышедшего за рамки допустимого, ставит много интересных вопросов.

Это не вопросы о том, кто будет следующим: ответы более или менее очевидны. Если президент Йемена попробует вместо торговли по поводу отступных вернуть контроль за страной – это может закончиться или не закончиться полноценной гражданской войной, но никакое лечение в Саудовской Аравии ему больше не поможет. Очередь Асада тоже не за горами.

Вопрос в некоторых базовых принципах мироустройства и современной политики.

Свою версию вопросов примерно по тому же поводу выдвинул в своем недоуменном тексте Вадим Гасанов. Если резюмировать коротко, автор питается понять, зачем же мы сдаем наших верных друзей – Каддафи и Асада, ведь дружба с их режимами тянется еще с советских времен, и ничего принципиально нового они сейчас не делают.

Как мне кажется, последние события в Ливии помогают, отвечая на его вопросы, переформулировать их более продуктивным образом.
Интересы

В статье апреля 2003 года я писал: «Единственная возможность... не проиграть войну в Ираке – внимательно посмотреть на реальные, а не вымышленные интересы страны – как в регионе, так и в мире. А вслед за этим, не дожидаясь окончания кампании, включиться в работу над созданием нового Ирака: продумать систему представительства различных групп населения (с учетом успехов и неудач опыта Ливана и Дагестана); подключиться к поиску относительно здоровых сил в иракском истеблишменте; готовить участие в тендерах на восстановление Ирака; разработать принципы «наследования» экономических обязательств с изменением режима и т.д.»

В той степени, в которой действия России соответствовали этой логике, - государство и наши компании выигрывали.

Отсутствие контактов с ливийскими повстанцами или продолжение поддержки Каддафи мало изменили бы судьбу последнего, но существенно осложнили бы отношения и с завтрашним ливийским руководством, и с большей частью населения. Всенародная поддержка подобных режимов обычно заканчивается по мере того, как сотрудники спецслужб уничтожают свои некогда всесильные удостоверения.

Конечно, Россия могла бы заблокировать знаменитую резолюцию Совбеза ООН – это могло бы скорректировать международный юридический статус происходящего и заставило бы прибегнуть к куда более сложным конструкциям объяснения. Но:
суть происходящего не изменилась бы,
России было бы очень трудно отстоять свою позицию – причем, не только перед странами Запада.
Ценности

И здесь мы переходим к ценностям. Период с конца 2010 года показал, что процесс дрейфа представлений о границах допустимого во внутренней политике разных стран продолжился: что-то, что было ранее умеренно терпимо или даже воспринималось как норма, теперь оказывается недопустимым. И на этот предмет существует относительный консенсус.

Когда Асад-старший зачищал Хаму, это было воспринято куда более спокойно, чем нынешние действия его сына. Когда Каддафи подавлял народные выступления в начале своего правления – это еще было нормой. Сегодня вышло за рамки допустимого.

Ситуация не вполне освоенная, но известная – человеческая этика подвижна. Когда-то есть людей было нормально, в существенно более поздний период «око за око» стало формулой необычайно прогрессивного принципа. А теперь и она кажется несколько архаичной.

Где именно находится сегодня граница? Опередить реформами и чуть подавить как в Марокко или Иордании еще можно. Бахрейн уже на грани. Правда, есть еще поправка на иранскую проблему. Белоруссия, похоже, за гранью. Только сценарий перехода все еще неясен.

Списать на двойной стандарт для стран, дружественных США или Евросоюза, не получится. Иначе не случилось бы Египта и Туниса.

Итак,
где красная линия, за которую нельзя переходить на момент 2011 года?

 – это первый содержательный вопрос по итогам происходящего. После чего теряется легитимность насилия и легитимность власти в глазах международного сообщества?

Понятно, что каждый случай особый, но надо же правителям понимать, когда они вступают на совсем уж минное поле.
Суверенитет

Второй, связанный, вопрос, звучащий в заметках Гасанова – почему вообще все это кого-то волнует? «… в районе Хамы испокон веков проживают граждане сирийской национальности, исповедующие радикальный ислам, поставлявшие, по разным данным, соотечественников и для Йемена, и для Иордании, и даже (вроде бы) для Чечни. И что они раз в 10 лет, как термиты, испытывают обострение радикального исламизма и начинают резню, после чего алавиты из Дамаска (значение слова «алавит» пояснять не надо?) режут исламистов. В итоге довольны все»

Не будет придираться к странной оппозиции между названием одного из ответвлений ислама (алавиты) и проходящим поверх ветвлений классом «исламистов» (сторонники политического ислама разной степени радикальности могу быть у мусульман разного толка – с вытекающими отсюда, впрочем, различиями). А также к мифу о том, что все, выступающие против Асада или Каддафи - исламисты. Успешнее всего его опроверг Сейф аль-Ислам Каддафи, когда начал публично обещать объедииться с исламистами против либеральной оппоизции.

В постсоветских странах – при всем их различии – безумно любят категорию «суверенитета». Хоть в Москве, хоть в Тбилиси, хоть в Киеве, хоть в Астане. И это отчасти объяснимо, - по итогам (а точнее – в процессе) распада СССР началось массированное строительство национальных государств.

Но как-то очень не вовремя оно началось.

Сергей Маркедонов совершенно прав, призывая не забывать о том, что наши страны проходят именно эту стадию – и это накладывает сильный отпечаток на наши повестки. Но с ним трудно согласиться в выводе – у нас и окружающих не получится подождать, пока будет решена эта проблема, а потому решать демократическую повестку и т.д. Задачу множественного перехода очень важно осознавать, но решать ее придется более или менее одновременно.

К чему это я? К тому, что только получив новую Россию, новую Украину и т.п., нам придется привыкать к ограниченности суверенитета государства на своей территории. Как, к слову, ограничен был суверенитет Грузии над Южной Осетией к моменту начала августовской войны.
До какой степени доходят эти ограничения; кто может, а кто не может эти ограничения формулировать

- это второй большой вопрос. Это вопрос и о легитимности разнообразных международных структур, и о принципах их формирования – где одинаковым голосом могут владеть мелкая диктатура и крупная либеральная демократия (намеренно беру крайние варианты).

Есть у нас и локальная проблема - куда бы подальше от законотворчества и суда деть время от времени вылезающих из окопов холодной войны поборников юридического суверенитета России.
Политическая гигиена

Еще один вопрос, затронутый Вадимом Гасановым – о сохранении идентичности – нашей собственной и тех, к кому мы как-то относимся. Мы ли позавчера вчера целовались с Эриком Хонеккером в лице Леонида Брежнева – или это была страна, которой, к счастью, уже нет. Мы несем определенную гражданскую ответственность за все то, что СССР вытворял, но уж идентифицировать себя с ним гражданам новой России – не самый умный выбор. Но это еще самый простой случай.

А как быть не терявшим исторической последовательности США: не мы ли позавчера помогали Бен Ладену, вчера объявили его врагом, а сегодня – уничтожили? Та же история и с международными приемами Каддафи после того, как он «разоружился перед партией» в 2003 году.

Тут надо сказать сразу: политикам приходится пожимать очень много грязных рук. Если даже правозащитники без этого не обходятся – ради спасения человека можно потом протереть руки салфеткой. Если даже ученый или деятель культуры, чтобы не остаться без финансирования, будет вынужден здороваться не только с приятными людьми. Если уж самый честный бизнесмен выкупит фактического заложника у силовиков. То уж политику во все тяжкие приходится идти постоянно.

То есть это опять вопрос о границах допустимого. Надо ли было поощрять отказ Каддафи от оружия массового уничтожения, когда он испугался, что последует за Саддамом? Безусловно. Надо ли было европейским политикам вымаливать у Каддафи жертв нового кровавого навета – болгарских медсестер и палестинского врача? Да, конечно. А поощрять легкое приоткрывание режима? А обниматься с как будто более цивилизованным сыном – предполагаемым преемником. Тем самым, которого теперь ждем Международный уголовный суд.

Все это тяжелые вопросы. И решать их постоянно приходится. Важное условие, помогающее это делать – понимание, с кем же вы все-таки имеете дело –
с дикарем, которого нужно сдерживать и поощрять в жестком режиме кнута и пряника, или с цивилизованным политиком, который склонен развиваться в ответ на правильные стимулы.

Разница как будто не велика, да и ошибиться легко.

И отсюда же вопрос о своих и чужих сукиных сыновьях – свой легко может стать чужим, и наоборот, а сущностная характеристика останется. И вот о ней-то лучше не забывать, договорившись поверх голов этих созданий.
Правильные стимулы

Понятно искреннее желание увидеть диктатора униженным или уничтоженным. Понятно прагматическое желание бывших его соратников – наиболее громко требовать расправы. Понятно, что нужен антистимул для тех правителей, которые слишком жестоки или глухи у нуждам подданных. Но есть и еще одна нужда – стимул для правителей, готовых уйти, но опасающихся это делать. Забота об этом стимуле – дело непопулярное, но очень нужное.

В этом смысле так удивившие Вадима Гасанова заявления о неготовности предоставить убежище Каддафи, не кажутся мне безусловно продуманными. Другой вопрос, что решение о такого рода убежище должно было бы быть не глупой импровизацией (что иногда случается в нашей политике), а частью схемы, согласованной с внешними и внутренними оппонентами ливийского лидера. Вот тогда это было бы не осложнением дальнейшего взаимодействия, а, напротив, позитивным его началом.
Итого

Как свержение Мубарака не означает окончания проблем для Египта, так и свержение Каддафи не будет значить перехода к немедленной новой, хорошей жизни для жителей Ливии. Я ни в коем случае не склонен идеализировать силы, которые приходят к власти в результате революций или гражданских войн. В конце концов, мы уже видим, как смена режима в Египте уменьшила международную стабильность в регионе в среднесрочной перспективе.

Нет вопроса, как сделать революции или революционеров образцовыми – такого просто не бывает. Частичное исключение – так называемые бархатные революции. Но и они оказались лишь началом непростого пути.

Более практические вопросы в другом: для правителей – как не доводить до революций; для внешних сил - как минимизировать негативный эффект странам, в которых революции происходят, и себе – как вынужденным партнерам и старого, и нового режимов.