В Санкт- Петербурге прошла ХIV Европейская театральная премия

На церемонии закрытия, поставленной Андреем Могучим, лейтмотивом звучала изумительной красоты песня "Русь, чего ты хочешь от меня?.." (музыка Александра Маноцкова, он же - за роялем, а слова принадлежали Гоголю.)

В русский березовый видеолес влетали бабочками желтые европейские видеозвезды, мейерхольдовский занавес сторожили матросы, бабы пели, настоящая лошадь вывозила на телеге то ведущих Николая Мартона и Ксению Раппопорт (он, фрачный, лакированный, - олицетворение скованной России, она, в джинсах и кедах, - раскованная Европа), то "цветы жизни" - хрупких крошек в балетных пачках с букетами лауреату.

Вручалась ХIV Европейская театральная премия, многочисленные мероприятия которой проходили в Петербурге.

"Русь, чего ты хочешь от меня?" - спрашивал у нас европейский театр. Мы хотели только одного: понять, какой театр оказался образцовым для жюри самой престижной европейской театральной награды. Нынче ее лауреатом стал Петер Штайн. А специальная премия за "приверженность европейским идеалам, а также идеалам мира в сочетании с высоким уровнем их культурного и политического опыта" была присуждена Юрию Любимову.

Премия "Новая театральная реальность" (ее вручают персонам и театральным компаниям "за поиск нового языка") в этом году присудили Вильяму Дочоломанскому (Словакия/Чехия), Кэти Митчелл (Великобритания), Андрею Могучему (Россия), Кристиану Смедсу (Финляндия), Театру "Вестурпорт" (Исландия), Театру "Меридиональ" (Португалия).

Спектакли лауреатов (за исключением Митчелл) мы и смотрели в режиме нон-стоп почти неделю.

Представленный европейский театр, судя по разложенному пасьянсу, возвращается к формам балагана, к стилистике доступного, часто удивляющего увеселения, увлекательной адаптации.

Пожалуй, самым сильным впечатлением оказался для многих "Mr Vertigo" К.Смедса по роману П.Остера, соединивший несоединимое - элитарность и общедоступность. Общедоступность - в полной приключений и лишений истории мальчика Уолта, преодолевшего в двенадцать лет земную гравитацию, в фабульности и красочности спектакля. Сперва мы сидим на поворотном круге, как на праздничной карусели, и нас возят туда-сюда, демонстрируя разные места действия. "Езда в незнаемое" впечатляет только новобранцев, матерым же театралам уже не раз "кружили голову" подобным образом. Чувствуешь себя маневровым паровозом, хотя сразу завораживают настоящий огонь, необыкновенно красивый свет, живой звук и огромные дикие (неживые) животные ростом под потолок в зале "Балтдома" (это одна из картин, мимо которой мы проезжаем). Морские глубины, дым, элементы вестерна, музыка - словом, феерия! Профессиональный сосед слева вздыхает: почему на месте главного героя не Адасинский, высекающий метафизику из самого себя (актер, имя которого, кстати, не указано в буклете, высекает в меньшей степени), сосед справа иронически спрашивает, не брат ли этот артист нашему Девотченко? Я жду перемен, свято веря, что не может увлекательный общедоступный балаган предъявляться нам как вершина европейского театра!

И дожидаюсь. Второго акта. Нас сажают в зал и открывают классическую сцену: безумно красивое пространство из света и музыки. И долго-долго играет трубач, и ему аккомпанирует рояль... Звучат монологи героев, а потом нам снова предлагают подняться на сцену и сесть с внешней стороны круга, очень близко от героев, выясняющих отношения.

Смедс оказывается уникальным мастером пространственного контрапункта. Именно не фокуса, а контрапункта, мастером борьбы атмосфер. Он меняет не только зрительскую оптику, но саму форму театра. Тебя, как Ивана-дурака, окунают сперва в атмосферу балагана, потом делают слушателем театрального концерта, почти филармоническим лицом. А в конце, когда мы, столпившись у рояля, едем на круге и радостно аплодируем артистам и техническим цехам, стоящим на "твердой почве" подмостков, нам снова возвращают почти средневековый "площадной эффект", но уже в ином качестве: мы на площади, актеры - площадные комедианты.

Для кого-то спектакль держится интригой (зрители, понимающие финский, реагировали бурно), для кого-то это возвращение детского восторга перед театральными чудесами, для кого-то "Mr Vertigo" собран из очень тонкого ощущения разных типов театральности, каждый из которых красив отдельной красотой. Спектакль понятен без слов, может существовать вне речи, поскольку соткан из магии театра как таковой.

Исландцы ("Вестурпорт") оказались театром почти цирковых акробатов - подвижных, легких, веселых и обаятельных, как их режиссер Гисли Эрн Гардарссон, блистательно сыгравший Грегора в "Превращении", - хорошо придуманной и виртуозно сыгранной адаптации Кафки.

Превратившийся Грегор и семья живут в разных измерениях - и это определено оптически: комната Грегора на втором этаже дана как вид сверху, и мы видим его, сидящего, скажем, на стуле.

А вошедшей сестре Грете кажется, что он висит на стене, потому что на нижнем этаже - жизнь в другом измерении. Это априори несходящиеся миры. Мир Грегора - мир красоты, которую не видят окружающие. Гардарссон обаятелен, молод, его Грегор лучезарно расположен к людям даже в виде насекомого, фантастически пластичен. Уже став нечеловеком, он все равно радуется жизни, прыгает, лазает - но семья уносит все вещи, чтоб не лазал, оголяя его жилище и превращая комнату в камеру с голыми стенами. В финале он, измученный, не умирает, а совершает самоубийство, повесившись на длинной красной шторе, спустившейся буквально с неба.

Убив красоту истинную, люди создают на ее месте красоту гламурную, неживую, с цветами и качелями, лепестками роз (финальная картинка сладкого парадиза). Месседж зрелища ясен. Спектакль рассчитан на "простого зрителя", недалекого среднего европейца, и почему бы этому "среднему" не сказать внятно: родной, ты не видишь истинной красоты и грации, тебе нужен картинный глянец, ты губишь вокруг себя непривычное, создавая на его месте бессмысленный "рай на земле". Несколько смущает лишь последняя мизансцена, когда висящий на красной занавеске Грегор выглядит чуть ли не Спасителем, которого распял этот мир. Смущает той самой гламурностью...

Ирландский "Фауст" того же театра и того же режиссера выполнен то ли в стилистике рождественского карнавала, то ли в эстетике хеллоуина. Вместо "древа жизни" в спектакле вечно зеленеют гирлянды зеленых огней, а история приобретает формы "Марата/Сада", сыгранного, как известно, больными, "актерской труппой госпиталя в Шарантоне". "Фауста" играют пациенты дома для престарелых, среди которых находится старый актер, сыгравший все роли, кроме Фауста. Медсестра Грета не знает, что это такое. Вот на таких грет и рассчитан этот "сон в рождественскую ночь", когда не только сцена, но и зал наполняются разнообразной нечистью. Над партером натянута сетка, и ловкие слуги Сатаны весело нависают над нашими головами, пробегая туда-сюда.

Великий миф решается в тех жанровых и эстетических параметрах, которые доступны средним европейцам. Это тоже адаптация, довольно несложный балаган, но если у Смедса балаган эстетически обработан, огранен, как драгоценный камень, тонкими шлифовальными инструментами современного театра, то в "Фаусте" самое большое впечатление производят хорошо тренированные артисты на сетках, трапециях и канатах. Новый цирк?

Под финал лауреат, Петер Штайн, исполнял на Александринской сцене своего "Фауста" - моноспектакль, в котором звучали он сам и рояль. Когда зал уже совсем изнемог и почти умер, один из коллег вспомнил слова Мейерхольда о том, что такое ад: непрерывное художественное чтение...

А чуть раньше Штайн показал "Разбитый кувшин" с Клаусом-Марией Брандауэром в роли судьи Адама. Красивый, живописный, безукоризненный по вкусу и органике спектакль "настоящего немецкого качества". Ожившая гравюра превращается затем в живописную картину быта и нравов, режиссер и актеры элегантны и милы, словно нарисованные тонкой кисточкой из беличьих волосков. Спектакль понятен каждому, кто склонен переступить порог театра, он дает настоящее созерцательное удовольствие, он устойчив, в хорошем смысле классичен. Сидишь и думаешь: как хорошо, когда немецкая булочная стоит на одном и том же месте 150 лет! Как правильно, что есть такие спектакли! Они внушают жизни устойчивость. Когда-то чеховскими спектаклями Штайн возвращал нам нашу почву. "Разбитым кувшином" дает почву немцам.

На нынешней церемонии лауреатов рассадили "по интересам", согласно сохранившимся в Александринке кассовым книгам. В ложе Суворина, которую абонировал Чехов, сидел Штайн. Смедс занимал в третьем ярусе ложу № 3 Маннергейма. Юрий Любимов и его жена занимали места четы Достоевских... А Андрей Могучий сидел за восстановленным режиссерским пультом, который придумал когда-то Мейерхольд. Выступали начальники (надеюсь, что синхрон был плохой, и содержание их речей не дошло до европейских гостей). Зато перевод был не нужен, когда зал стоя аплодировал Любимову. И когда на фоне березок мелькали звезды Евросоюза.

"Русь, чего ты хочешь от меня?" - спрашивал нас неделю европейский театр. Мы хотели хороших спектаклей. Мы получили их, не приобретя при этом комплексов "убогого чухонца", которому совестно за отечественное искусство. Нет, стыдно за Отечество не было, но сразу после закрытия торжеств мы выстроились в очередь на маршрутку, каждый день уходящую в Хельсинки. Очень хочется увидеть еще и еще спектакли Кристиана Смедса.