Если Бог есть, то всё позволено?

У человека, даже если мы считаем его природным продуктом, возникшим исключительно случайно, без всякого замысла свыше, есть разум, целенаправленность, мужество, любовь, дружба и симпатия к другим людям. И этого достаточно, чтобы организовать свою жизнь, не ссылаясь на загробные страдания или, напротив, приятные бонусы от его земных дел.

Некоторые дискуссии, казалось бы, давно разрешённые, время от времени следует возобновлять. Человеческая память коротка, а в современную информационную эпоху скорость забывания вообще стремительна. Видимость азбучной истины в результате приобретает то, что просто твердится регулярно. А твердятся на самом деле вещи иногда крайне спорные и сомнительные.

К таким крайне сомнительным суждениям я отношу суждение Дениса Драгунского, сформулированное им недавно в «Часкоре»:

«Мораль невозможна без веры. Вера невозможна без церкви».

Сомнительны оба эти предложения, но с такими серьёзными вопросами нельзя разбираться поспешно и оптом. Поэтому я остановлюсь, главным образом, только на первом из них — мораль невозможна без веры. Драгунский никак не обосновывает это суждение. Возможно, оно уже кажется ему совершенно очевидным. Как некоторые другие очевидные вещи, о которых он говорит в своей колонке. Например, что зло надо называть злом. Последнее совершенно верно — если А есть не-А, то мы нарушаем закон тождества, поэтому зло — это зло, а не что-то иное. Но вот зависимость морали от религиозной веры, более того, от конкретной конфессиональной веры («церкви») я намерен здесь рассмотреть и поставить под сомнение.

Замечу сразу — это не означает, что тем самым я намерен озвучивать некоторое кредо — атеистическое или какое-то ещё. Я очень рад, что некоторым людям вера помогает быть моральными. Но суждение «мораль невозможна без веры» в силу своей логической формы имеет несколько иной смысл: оно означает, что мораль — это необходимая производная веры, следовательно, сначала нужно быть верующим и только верующий может быть моральным. Получается, если нет веры (конфессиональной, церковной, как поясняет Драгунский), то нет и морали. Неверующий человек с необходимостью аморален.

Ясно, почему это суждение на сегодняшний день приобрело характер очевидной аксиомы. Авторитетные представители церкви твердят об этом постоянно. Что ж, корпоративная логика всегда работает таким образом: учитель математики скажет, что без знания математики человек не может считаться образованным. В общем, это от него и ожидается. Как и от церковника ожидается, что он будет настаивать на фундаментальном характере своего вероисповедания для всех значимых общественных проблем — так, на всякий случай. Но то, что эти позиции имеют место и даже, на мой взгляд, должны иметь место в многоголосии современного общества, ещё не означает, что они верны. Попробуем разобраться.

Потому что коррупция в переводе с латыни означает «растление». Ох уж это обаяние красивых иностранных слов! Сказать бы прямо: основную опасность для общества представляет собою растление госаппарата, правоохранительных органов и бизнеса. Ужас какой. А поставишь слово «коррупция» — и всё пристойно. Коррупция, инфляция, плавная девальвация...

Формально-логический способ поставить под сомнение суждение «мораль невозможна без веры» чрезвычайно прост. Тот, кто высказывает такое суждение, должен согласиться также и с другим суждением: кто не верит, тот не имеет морали. То есть всякий неверующий (в конфессиональном смысле) одновременно аморален. Согласен ли Денис Драгунский отстаивать это суждение? Оставим этот вопрос отрытым. Но я отчего-то сомневаюсь, что он готов отстаивать это суждение в светской аудитории. Потому что, в частности, нам известны примеры множества вполне себе моральных и при этом неверующих людей. Наличие морали ведь довольно легко установить — по делам и поведению человека.

А вот наличие веры установить намного сложнее — церковность может иметь характер привычки или просто ханжества. Денис Драгунский пишет в этой же своей колонке о нереальном могуществе коррупции в нашем обществе. Но насколько я знаю, православными у нас в обществе считают себя больше половины (актуально воцерковленными — процентов до пяти). А есть ещё и другие вероисповедания. Откуда в нашем обществе столько коррупции, если в нём столько верующих, пусть даже и не очень церковно-дисциплинированных людей? Нам показывают много торжественных богослужений по телевизору, где мы наблюдаем большое число важных и при этом, видимо, верующих людей. Означает ли, что все они некоррумпированы?

Но давайте всё же отойдём от этих формальных несообразностей и рассмотрим вопрос по существу. У нас принято начинать такого рода дискуссии с формулировки литератора Фёдора Михайловича Достоевского: «Если Бога нет, то всё позволено». То есть если Бога нет и ты в него не веришь, то это означает, что позволены любые поступки.

К сожалению, это высказывание Достоевского почему-то всегда приводится без его сугубо христианского источника — Первого послания к коринфянам апостола Павла. Приведу этот фрагмент полностью (1 Кор. 10, 23—31):

Всё мне позволительно, но не всё полезно; всё мне позволительно, но не всё назидает.

Никто не ищи своего, но каждый пользы другого.

Всё, что продаётся на торгу, ешьте без всякого исследования, для спокойствия совести;

ибо Господня земля, и что наполняет её.

Если кто из неверных позовёт вас, и вы захотите пойти, то всё, предлагаемое вам, ешьте без всякого исследования, для спокойствия совести.

Но если кто скажет вам: это идоложертвенное, — то не ешьте ради того, кто объявил вам, и ради совести. Ибо Господня земля, и что наполняет её.

Совесть же разумею не свою, а другого: ибо для чего моей свободе быть судимой чужою совестью?

Если я с благодарением принимаю пищу, то для чего порицать меня за то, за что я благодарю?

Итак, едите ли, пьёте ли, или иное что делаете, всё делайте в славу Божию.

Что это не случайные рассуждения, показывает повторяемость основной мысли: «Всё мне позволительно, но не всё полезно, всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (1 Кор. 6, 12). Отсутствие ссылок на слова апостола Павла в связи с суждением «Если Бога нет, то всё позволено» тем более показательно, что, как замечает Сергей Земляной, обративший моё внимание на эту параллель, Достоевский Павла «весьма почитал и даже одно время хотел вывести вместо Иисуса в поэме» о Великом инквизиторе.

Привёл эти слова, чтобы долго не задерживаться на одной простой мысли, которая вытекает из всего строя религиозной веры. Для верующего человека мораль является вопросом второстепенным. Главное — это спасение (причём в христианстве — спасение индивидуальное, у иудеев — более или менее коллективное). Спасение дарует Бог, от преданности и любви к которому оно и зависит. А это значит, по словам того же Павла, можно делать «всё», если делается это «в славу Божию». Например, если взять другой образец библейского поведения, следует быть готовым убить своего невинного сына, если на то есть воля Господа.

Иными словами, вера есть нечто более сильное, чем мораль. Для теологии всегда весьма затруднителен вопрос о моральном характере всемогущего существа: если сам Бог морален, то, следовательно, он подчиняется моральному закону, следовательно, не всемогущ, а ограничен. Если же он поистине всемогущ и не ограничен, то, выходит, аморален. Эта старинная головоломка имеет несколько удовлетворительных решений, но читатель может на досуге и сам подумать над её решением.

Верующий человек морален постольку, поскольку в авторитетном для него Писании содержаться разного рода нормы, регулирующие поведение человека относительно других людей. Если вдруг вера в этот авторитет исчезнет, а у человека не было других оснований для морального поведения, то мы действительно можем получить крайний аморализм. Иосиф Джугашвили пять лет учился в православной духовной семинарии, блестяще сдав приёмные экзамены (был отчислен, по новейшим сведениям, за неявку на экзамен). Именно по этой причине, дабы не полагаться на столь тонкий и с трудом поддающийся проверке вопрос о наличии или отсутствии веры, следует настаивать на том, что мораль — постольку, поскольку она касается взаимоотношений людей, — должна и может иметь нерелигиозные основания. Если история нас чему-то и может научить, то к исторической драме народа-богоносца это относится в первую очередь.

Именно по этой причине считаю совершенно неверным полагать, что распространение религиозного образования по каналам светских общеобразовательных учреждений улучшит этический климат в нашем обществе. Мы это уже проходили, причём в такой культурной ситуации, когда общество было намного более склонным к религии, а церковь играла в нём намного более заметную роль, чем сейчас. Рассчитывать на то, что латентное приобщение к религии с младых лет благотворно скажется на моральных нормах в обществе, — значит заниматься весьма опасной игрой, основываясь, возможно, на исключительно благих намерениях.

Ибо «всё позволительно» для религиозного человека, но такой человек как раз и готов оставить всепозволительность, утратив по каким-то причинам свою веру. Полагаться в вопросах морали только на веру — значит лишать человека иных, основанных на нерелигиозных источниках, основ морального поведения.

Попробую сформулировать это и иначе, от противного. Допустим, что Бога нет. Это, конечно, нельзя установить, например, посредством научных процедур. Но всё же допустим, что эта идея каким-то образом стала социальным фактом — то есть в этом уверено подавляющее большинство людей. Будет ли это означать, что социальной жизни пришёл конец? Думаю, нет. У человека, даже если мы считаем его природным продуктом, возникшим исключительно случайно, без всякого замысла свыше, есть разум, целенаправленность, мужество, любовь, дружба и симпатия к другим людям. И этого достаточно, чтобы организовать свою жизнь, не ссылаясь на загробные страдания или, напротив, приятные бонусы от его земных дел.

Конечность человеческого существования не является основанием для того, чтобы предаться всем тяжким по формуле «всё позволено». Напротив, в конечности человеческого бытия можно видеть особую ценность и источник сил для труда и достойной, в том числе этической, жизни. Скажу об этом словами Бертрана Рассела:

Думаю, когда я умру, то превращусь в труху и ничего от моего «я» не останется. Я уже не молод и люблю жизнь. Но я бы не стал унижаться и дрожать от страха при мысли о смерти. Счастье не перестаёт быть счастьем, когда оно кратко, а мысли и любовь не лишаются своей ценности из-за того, что преходящи. Многие люди держались с достоинством на эшафоте; эта гордость должна научить нас видеть истинное место человека в мире. Даже если ветер, ворвавшийся в распахнутые окна науки, заставляет нас поначалу дрожать после уютного домашнего тепла традиционных гуманных мифов, в конце концов прохлада всё же приносит бодрость, а открывающиеся перед наукой просторы великолепны. («Во что я верю» — эта работа, кстати, фигурировала в качестве одной из основных на процессе в 1940 году, организованном церковниками в Нью-Йорке и направленном на дискредитацию научных заслуг Рассела.)

Замечу Денису Драгунскому и совсем уж хрестоматийную историческую вещь. Современные способы организации социальной жизни, прежде всего государство, являются светскими. И это не случайно, ибо эта светскость является результатом очень долгой и, надо заметить, далеко не бескровной социальной и политической роли религии в прошлом. К сожалению, слишком много форм социального насилия одобрялось теми или иными формами конфессиональной веры. Именно поэтому мы ценим развитие светского права, светской политики и гуманистическое воспитание и образование. На эти практики мы до какой-то степени можем положиться в вопросах по крайне мере ограничения явного зла. Ведь если продумать суждение Дениса Драгунского до конца, то ни право, ни воспитание добродетелей не должны нас особенно занимать, главное — распространение религиозной веры.

А веру может обрести в любое время любой злодей — церковная история полна примеров чудесного обращения. Я же считаю, что благая жизнь общества далеко не в первую очередь зависит от обращения в религиозную веру, каковая в случае с христианством имеет существенно индивидуалистический характер. Благая общественная жизнь — вопрос кропотливого и настойчивого труда в области политики и права, творческой соревновательности, воспитания и образования, развития ума и симпатии к другим людям — как верующим в разных богов, так и неверующим.

В этом есть также и некоторое лукавство: рассуждать о коррупции и фактически перекладывать решение этой проблемы на веру и церковь. Денису Драгунскому должны быть известны следующие слова Канта: «Проблема создания государства разрешима, как бы шокирующе это ни звучало, даже для дьяволов (если только они обладают рассудком). Она состоит в следующем: «Так расположить некое число разумных существ, которые в совокупности нуждаются для поддержания жизни в общих законах, но каждое из которых втайне хочет уклоняться от них; так организовать их устройство, чтобы, несмотря на столкновение их личных устремлений, последние настолько парализовали друг друга, чтобы в публичном поведении людей результат был таким, как если бы они не имели подобных злых устремлений».

Такая проблема должна быть разрешимой» («К вечному миру»). И я не понимаю, что же такое прямо сейчас изменилось в человеческой природе, каковая, по словам того же Канта («Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане»), есть «кривое дерево», из которого «не может быть вытесано ничего прямого». Изменилось таким образом, чтобы для решения проблемы коррупции срочно понадобилась спасительная религиозная вера.

Достаточно обратиться к документам той Русской православной церкви и изучить их внимательно, чтобы понять: в вопросах коррупции христианская церковь не может сказать своего самостоятельного слова — она полагается здесь на светский суд. В параграфе VII документа «Свод нравственных принципов и правил в хозяйствовании» РПЦ говорится на этот счёт:

В экономике нет места коррупционерам и другим преступникам.
Лица и структуры, виновные в совершении тяжких преступлений, особенно связанных с коррупцией, должны быть неприемлемы как деловые партнёры и участники предпринимательского сообщества.

Напомню, что квалификацию деяния как преступления в нашей стране конституционным образом осуществляет только суд, следовательно, данный свод ставит осуждение коррупции в зависимость от решения светского суда, то есть осуждает её вовсе не в силу собственно религиозных норм.

Был бы очень рад, если бы мне привели из Библии норму, однозначно осуждающую коррупцию. Думаю, без казуистики, сложного и, как всегда, весьма спорного толкования религиозных норм (мне неизвестно однозначного толкования даже такой нормы, как «не убий») здесь не обойтись. И результат этой казуистики, каковая является отличительной особенностью любой попытки приспособить древние нормы к реалиям современности, будет ещё более спорным, чем изыски обычной правовой казуистики. Но если разрешить последние нам под силу, то вот получить общезначимую норму по животрепещущему общественному вопросу от божественной инстанции далеко не так просто. Я даже усилю этот тезис.

Думаю, можно даже будет найти основания для того, чтобы санкционировать коррупционное поведение, ведь коррупция — разновидность дара, а дар — это общераспространённая религиозная практика. Христианство, замечу, очень плохо приспособлено для решения общественно-политических вопросов. Это связано с ситуацией его рождения и распространения — подобно стоикам, первые христиане не питали никаких политических надежд, их горизонт действия был существенно иным. Тот же Рассел доходчиво пояснил это обстоятельство, а поскольку его пример имеет непосредственное отношение к теме, затронутой Драгунским, к коррупции, то я позволю себе закончить цитатой из статьи Рассела «Внесла ли религия полезный вклад в цивилизацию?»:

«Естественным побуждением человека энергичного и порядочного является желание делать добро, но, если у него нет политической власти и какой-либо возможности влиять на события, ему остаётся лишь свернуть с этого естественного пути и заняться самим собой. Именно это и случилось с ранними христианами; они пришли к представлению о личной святости как о чём-то совершенно независимом от деяния блага, поскольку святость — это то, чего могут достигнуть люди, беспомощные в практическом отношении. Тем самым социальная добродетель была исключена из христианской этики. Благочестивые христиане до сих пор считают, что прелюбодей более порочен, чем политический деятель, берущий взятки, хотя последний, вероятно, в тысячу раз вреднее для общества.

Средневековая концепция добродетели, как можно заключить из картин того времени, была хлипкой, невыразительной и сентиментальной. Самым добродетельным считался ушедший от мира человек; единственными из практиков, считавшихся святыми, были те, кто, подобно св. Людовику, не жалели жизни и имущества подвластных им людей в борьбе против турок. Церковь никогда не причислила бы к лику святых человека, который провёл реформу в финансовой системе, уголовном или судебном праве. Такие очевидные вклады в благосостояние людей не считались важными. Думаю, что в церковном календаре нет ни одного персонажа, который стал святым, трудясь на благо общества».

Сказанное не означает, что я безраздельно солидарен с Расселом. Однако, на мой взгляд, не следует впутывать религиозную веру в решение вопросов, которые люди должны решать, имея мужество руководствоваться собственным рассудком. И если они их не решат, то последствия этого, конечно, будут плачевны, но ведь исчезновение, например, с лица земли некоего государства — не самая страшная потеря для верующего человека?