Порочный круг репрессий

Отказ властей от компромиссов с «несогласными» - рациональная стратегия. Но она провоцирует ответную непримиримость и насилие.

В последние годы всякий раз, когда ОМОН разгоняет очередной «марш несогласных», многие журналисты, коллеги и знакомые удивляются поведению властей: зачем, мол, подавлять выступление нескольких сотен маргинальных персонажей, на которое иначе почти никто бы не обратил внимания, лишний раз вызывая обвинения в неоправданно жестоком подавлении свобод?

В самом деле, немногие официально санкционированные акции протеста оппозиции в сегодняшней России, даже если поводом к ним служат общественно значимые требования (подобные протесту против строительства «Охта-центра» в Санкт-Петербурге), довольно быстро выдыхаются и привлекают лишь немногих политически озабоченных записных активистов. А если так, тогда стоит ли властям создавать им репутацию жертв произвола и беззакония, лишний раз подставляясь под удар критики? Нашумевший недавний диалог Владимира Путина с Юрием Шевчуком и последовавший разгон акций протеста 31 мая дают лишний повод для переосмысления логики российского авторитаризма.

В условиях авторитарных режимов основная угроза правящим группам вызвана не столько масштабом акций протеста, сколько наличием в обществе организационно-автономных групп и социальных институтов, которые при известных обстоятельствах способны выступать каналами антисистемной мобилизации. Нагляден в этом отношении опыт ГДР, столь хорошо знакомый Путину.

С 1982 года в одной из евангелических церквей Лейпцига каждый понедельник проводились молитвы о мире, на которые собирались критически настроенные граждане Восточной Германии. Они не представляли собой непосредственной угрозы властям, которые до поры до времени терпимо относились к неконтролируемой религиозной активности, в то время как молитвы собирали все большее число участников. Когда в 1989 году власти ГДР попробовали ограничить их численность, это вызвало лишь всплеск интереса к событиям, после чего достаточно было небольшого столкновения, чтобы ситуация вышла из-под контроля. Всего лишь через месяц после этих стычек огромная силовая машина восточно-германского государства оказалась пущена под откос, а страна навсегда исчезла с карты мира.

Российские власти в полной мере учли этот урок. Их стратегия по отношению к общественному участию включает два элемента: во-первых, превентивную кооптацию (в советском казенном жаргоне она была известна как «профилактические меры»), а, во-вторых, превентивное подавление (на казенном жаргоне – «активные мероприятия»). Кооптация – явный либо скрытый подкуп властями представителей общественности, включение их в механизм принятия решений на второстепенных ролях, предоставление селективной поддержки отдельным инициативам, и, в итоге, – обеспечение их лояльности в обмен на поддержание статус-кво.



Но даже «мягкий» (не репрессивный) авторитарный режим не способен кооптировать всех «несогласных»: в большой стране всегда найдутся социальные среды и отдельные активисты, бросающие вызов режиму даже не своими конкретными требованиями, а самим фактом несогласия со статус-кво. И чем более заметно их несогласие для общества, тем больше риск несанкционированного присоединения к протесту – идет ли речь о «синих ведерках», противниках повышения транспортного налога или защитниках экологии.

Поэтому независимо от претензий «несогласных» наиболее рациональная стратегия властей – отказ от любых компромиссов, дискредитация противников и демонстративный силовой разгон их акций, призванный не напугать оппозиционеров, а надолго, если не навсегда отбить у их потенциальных союзников охоту пополнить ряды протестующих. И в итоге возникает порочный круг: «кнут» – селективные и «точечные» преследования властями «несогласных» – становится неотъемлемой частью общественной жизни наряду с «пряником», помогающим купить остальную общественность.

В авторитарных режимах порочный круг превентивной кооптации и превентивного подавления может длиться долго, но и он оказывается не вечным. Он может быть разорван скачкообразным всплеском общественной активности, когда, как в случае той же ГДР, массовый протест может внезапно превысить технические границы его силового подавления со стороны властей. Как якобы говорил Эрих Хонеккер шефу госбезопасности ГДР Мильке перед падением Берлинской стены: «Эрих, мы не сможем побить сотни тысяч людей». Для восточно-германских вождей это был вопрос не морального выбора, а недостатка репрессивного потенциала.

Но он может быть разорван и переходом безуспешных общественных протестов в стадию политического насилия. В царской России подавление «несогласных» со стороны властей вызвало их ответную реакцию в виде политического террора и, в конце концов, революции, при молчаливом, а то и явном одобрении со стороны даже лояльной властям прогрессивной общественности. И пока российские власти делают все от них зависящее, чтобы избежать развития событий по первому сценарию, они тем самым неумолимо приближают наступление второго. Уровень политического насилия в России начала XXI века пока еще невысок. Но каждый шаг властей по пути силового подавления своих противников повышает его потенциал, все больше провоцируя общественность ответить насилием на насилие и не оставляя ей иного выбора.