Потерянные и ищущие: \"Школа\" и Lost завершились

На днях завершились два культовых сериала — «Школа» и Lost. Какой из них больше ассоциируется с понятием потерянного поколения, сказать трудно. Персонажи потеряны более, нежели создатели, которые тоже потеряны.

Оба сериала претендовали на новое слово в заявленном формате. Оба сериала продемонстрировали, что не сказать старых банальных слов гораздо проще, чем сказать-таки что-то сильно новое. Поэтому так тяжело дались финалы. Водить за нос, кормить зрителя обещаниями и намёками можно бесконечно долго и даже изобретательно. Но взять и сказать наконец нечто итоговое, проясняющее, оправдывающее длинноты, зигзаги и паузы многосерийности… Но реализовать наконец замах на нечто нетривиальное — это совсем другой уровень сложности.

Для «Школы» этот уровень остался совсем недосягаемым. Школьница с самыми большими человеческими претензиями и с самой неустойчивой психикой покончила жизнь самоубийством. Оставшиеся в живых — кстати, российский вариант названия Lost’а удивительно подходит именно сериалу Валерии Гай Германики — оказались не способны прожить эту смерть как часть собственной биографии. Они побыли в замешательстве, а потом каждый стал возвращаться к своей обыденности. Кто-то поплакал и пошёл трахаться, чтобы побыть не совсем в одиночестве.

Кадры с двумя сравнительно молодыми учительницами, отрывающимися после похорон в клубе с караоке, вином и обсуждением новых предложений о работе, явились апофеозом неудавшегося финала, смазанного финала, несовершившегося и невозможного финала. И это честно со стороны Гай Германики, потому что она как автор сериала находится на том же уровне восприятия жизни, на каком застряли её герои. Она тоже в замешательстве и недоумении, ей тоже страшно, когда кто-нибудь умирает, и она тоже не представляет, что делать с жизнью и смертью в безусловной стихийной реальности, а не в телебизнесе.

Только вся их разница именно в том, что герои «Школы» ничего не могут поделать со своей жизнью и своей примитивностью, а Гай Германика делает рейтинговый продукт на костях примитивных, вырождающихся человеческих особей. Она очень хорошо знает, каким этот продукт должен быть, чтобы сильным продюсерам и телеканалам захотелось его так активно раскручивать.

На самом деле сериал «Школа» идеально укладывается в арт-хаусную моду на фильмы о простых до патологии героях, которые лишены самосознания, внятных саморефлексий и уж тем более интеллигентских амбиций. И немотивированная агрессивность, и суицид, и прострация им органично присущи. У них нет мировоззрения, больших достойных целей в жизни, значительных талантов и вообще духовности — это и есть их портрет. Первые десятилетия постидеологической эры даются тяжко не только в России.

Чем проблематично искусство, ставящее в центр именно таких героев и настаивающее на том, что именно они и есть главные человеческие типы современности? Тем, что авторы такого искусства весьма удалены от прототипов героев, от тех слоёв и социальных групп, в которых полным-полно подобных существ. От реального сострадания и соучастия своим героям авторы, соответственно, тоже удалены, как посетители зоопарка от зверей в клетках. Понять своих героев и увидеть в них то, чего не видно при беглом взгляде со стороны и с большой дистанции, авторы модного арх-хауса не могут. Подлинного родства с ними ощутить — тем более. Получается мифологема, только в стилистике непарадного портрета, неглиже.

В советские годы в нашей стране от художника требовали, чтобы он изобразил простого человека, рабочего и колхозника. Художник изображал, но изобразить что-либо путное ему было трудно. Как констатировал в частной беседе один очень хороший искусствовед, живописью советского периода не была взята высота, именуемая «образ простого рабочего человека». В 30—50-е годы были созданы мифологемы на требуемые мотивы. Но реальный рабочий человек не так сильно интересовал художника, чтобы он стал продираться сквозь навязанные ему клише и каноны в стремлении обязательно выразить что-то своё, задушевное, непредусмотренное официозом.

Свободно, вдохновенно и со знанием дела художник заговорил языком разных искусств о себе самом, о творческом или хотя бы нетривиально мыслящем человеке, об интеллигенте, о рефлексирующей и напряжённо переживающей личности. Такой личностью в 60—80-е годы можно было для спокойствия партии объявлять людей вполне рабочих профессий, а искусство делать про себя и своих друзей, про тот слой, который знаешь, которому сострадаешь. Много ли в герое Никиты Михалкова из «Я шагаю по Москве» от реального молодого рабочего? Много ли в герое Алексея Баталова в «Деле Румянцева» или в герое Олега Ефремова в «Трёх тополях на Плющихе» от реальных шофёров?

Реальные простые люди так и не появились в том искусстве. Они были принесены в жертву острой потребности художника разбираться в себе самом, в замысловатых комплексах и гениальной эксцентрике рефлексирующего интеллигента.

Сейчас художник вообще не рассматривает себя как человеческий тип. Он — человеческая аномалия. Он — несуществующий вид, то самое нетипичное, что не интересно даже ему самому. Многогранная, творчески полноценная личность перестала быть объектом художественного внимания и постижения. В центр поставлены иные лица — то ли с пистолетами, как в криминальных жанрах, то ли с ограниченным набором нервных клеток и мозговых извилин, как в «Школе». И если первые тянут на супергероев, на массовый идеал, то вторые не тянут ни на что. Как к ним относиться, художнику, в данном случае Гай Германике, не ведомо. А вот как на них делать себе имидж и деньги — ухватывается гораздо быстрее.

Эти ножницы между несостоявшимся осмыслением человеческого типа и состоявшимся коммерческим его использованием и составляют суть «Школы».

Не сказав ничего нового о бедах нашего школьного социума, «Школа» прогремела лишь потому, что раньше подобные азбучные чёрные истины не говорились в сериальном формате. Но они произносились, к примеру, в формате телерепортажа, документального фильма, публицистической статьи. Ничего радикально нового Гай Германика не добавила к элементарной и довольно поверхностной фиксации социальных и духовных катастроф.

Lost своими заключительными сериями тоже породил немало разочарований, раздражений и подозрений. Главное недовольство опять же связано с тем, что в финале более явственно проступают коммерческие интересы создателей. А интересы эти в сериальной индустрии всегда связаны с тем, чтобы смотрели и смотрели ещё и ещё. Поэтому энергетическая готовность завершать сериал и культивировать именно смысл финала в последних эпизодах гораздо слабее, чем должна бы быть, учитывая сюжетную сложность.

Поэтому и снят некий эпилоговый фрагмент, который будет продаваться на дисках с сериалом Lost, чтобы особо заинтересованные зрители выкладывали из своего кармана деньги ради уточнения, прояснения и повышенной дозы философичности. И значимость этого эпилога очень сильно раскручивается в интернете.

Но отодвинем в сторону выпирающие на первый план коммерческие нюансы.

В финале Lost мы сталкиваемся с двумя художественно-содержательными данностями. Делать традиционный по монтажу финал было бы нелепо после многосерийного действа, скачущего по разным временным пластам. Поэтому оба последних эпизода смотрятся именно как мягкое, смутное закругление сериала, который радикально завершить в принципе невозможно. Ни катастрофический вариант «все погибли», ни мелодрамный «они жили долго и счастливо» не подходит. И нарастающий ритм скачков во времени сбивает сам настрой на вкушение абсолютного, торжественного и монументального финала, каким его делали ещё в дотелевизионные времена классицизма.

А чтобы делать трагический финал, надо очень хорошо осознавать, в чём, собственно, трагедия и что именно следует оплакивать и прославлять. В Lost было немало трагедийных моментов. Сама хроническая битва за истину и жизнь на острове, подверженном магическим трансформациям и переполненном какими-то эманациями, располагают к трагическому видению мира. Но трагедийность чужда сериальности.

Неслучайно все самые брутальные драки с применением холодного оружия, происходящие вместе с землетрясениями и ливневыми извержениями, тянутся очень долго: сериал — он во всём сериал. Неслучайно страшные эпизоды гибели, например в пещере, при достижении источника сияния, не могут быть поданы достаточно обстоятельно, поскольку надо постоянно продвигать действие дальше и заниматься параллельно разными группами персонажей.

И потом, Lost закономерно абсолютизировал ситуацию поисков смысла, правды, разгадок тех фантастических существ и явлений, которыми полон остров. Конкретные разгадки авторы сериала придумать могут. Но сочинить смысл жизни посреди кризисной Америки и всего кризисного мира гораздо сложнее. А искать его надо заново, потому что прежние смыслы рассыпались. Создатели данного телепродукта работают для той аудитории, которая этот развал уже зафиксировала в своём сознании и хочет двигаться дальше.

Но у Lost’а нет готовых формул, тут работают над усложнением картины мира, а не над её прояснением. Как это ни глупо звучит, Lost вообще было рано завершать, его следовало бы тянуть ещё несколько лет, в надежде, что жизнь мирового сообщества подбросит какие-нибудь идеи, не рождающиеся по мановению сценаристов.

Самой существенной и внятной истиной, к которой склонился сериал, стала идея зависимости состояния мира от состояния человеческой души. Так что остров — это своего рода школа. Опять же название российского сериала очень подошло бы Lost’у, потому что на острове все были заняты именно тотальной инициацией и привыканием к связи перипетий внешнего мира с состоянием внутренних индивидуальных миров.

Неомагическим можно назвать возникший образ мира. В отличие от традиционной магии, которая требовала знания определённых манипуляций и заклинаний, остров требовал от всех персонажей творческого сотрудничества с тайниками своей души. Они должны были не знать и применять, а пробовать, анализировать, нащупывать верные ходы. Герои сериала были не юзерами магии, но её открывателями — присутствовали при её рождении или как минимум обнаружении и осознании.

Глобальное возвеличивание роли индивида и сакрализация личностного деяния — вот чем, как мне кажется, пронимал Lost своих преданных зрителей. Это вдохновляющее отношение к личности в мире, где ценность и возможность личного поступка предельно ослабела, где отдельный человек ежедневно убеждается в своей незначительности и неважности перед лицом глобальных катастроф и глобализма мирового сообщества.

Lost сказал зрителю на языке зрелищного популярного искусства: мир зависит от тебя, от того, что у тебя на душе и за душой. Ты очень важен — если не для государства, то для мироздания. Оно готово говорить с тобой, а не с «официальными лицами». Но ты должен быть готов к этому разговору с миром, он будет очень тяжёлым и очень страшным, хотя и красивым до одурения.

Персонажи «Школы» вместе со своим автором не прошли своей школы человеческого отношения к окружающим людям. А персонажи Lost’а прошли свою школу неомагического острова и сумели, хотя и с большими потерями, договориться с миром. Таков сухой остаток двух культовых сериалов завершающегося телесезона. Не будучи фанаткой американского сериала, должна признать, что его видение человека мне гораздо ближе, и главное, оно кажется художественно честнее, чем видение «Школы». Всё-таки человек — это сложное существо со сложной душевной составляющей. И большей неправдой в искусстве является его упрощение, чем усложнение.