Гений затравлен и надломлен, но искусство не сдаётся

В Малом театре Юрий Соломин играет Мольера.

Выбор точен — это его роль. Было бы досадным упущением, если бы в творческой биографии выдающегося русского артиста не появился этот образ французского драматургического и театрального гения, написанный классиком русской драматургии ХХ века Михаилом Булгаковым. Упущением было бы не только для самого актера и Малого театра, которым он руководит, но и для всех, кто любит русский театр. Потому что обращение Булгакова к образу великого француза в пьесе «Мольер» («Кабала святош») вывело поднятые темы далеко за пределы времени и места, в которых протекала реальная жизнь Жана-Батиста Мольера, максимально приблизив их к тому, что близко и волнующе созвучно нашим соотечественникам. Добавлю еще применительно к сегодняшнему дню: и современникам.

ЕСЛИ НАЧНЕМ разговор с того, как встречен определенными критиками спектакль «Мольер», поставленный на сцене Малого театра режиссером Владимиром Драгуновым, сразу же попадем в один из болевых нервов злободневной нашей современности. В чем прежде всего обвиняют — прямо или косвенно — театр, режиссера, исполнителя главной роли? Взялись за пьесу, основная тема которой «нынче мало актуальна», а потому «неинтересна».

Речь, конечно, о теме «художник и власть». Она у Булгакова действительно в центре внимания, причем в двух ипостасях — власти королевской, то есть государственной, административной, и церковной, то есть религиозной, духовной. И вот некие критики нас уверяют, будто сегодня проблема эта полностью себя изжила.

Мало того, Юрию Соломину без обиняков дают понять, что он якобы и не имел морального права браться за эту роль. Почему? Ответ воспринимался бы смешно, когда бы не было так грустно.

Представить только, авторы двух газет, специализирующихся по искусству и культуре, повторяя одна другую, ничтоже сумняшеся утверждают просто-таки нелепость с точки зрения именно искусства. Будто «главное и непременное условие постановки — это отзеркаливание в той или иной степени судьбы Мольера в судьбе исполнителя».

И тут же обе газеты, словно сговорившись, конкретизируют, кто под таким «отзеркаливанием» имеется в виду: «В преддверии распада советского режима эту роль играли уже опальный тогда для ленинградских властей Сергей Юрский (БДТ), мятежный художественный лидер «Таганки» Юрий Любимов (в телеспектакле вечно опального режиссера Анатолия Эфроса), неугомонный театральный реформатор и борец Олег Ефремов (МХАТ)». К перечисленным одна из газет добавляет «трагического романтика Виктора Авилова — в крошечной студии на Юго-Западе, чудом родившейся в самые застойные годы вопреки всем властным установкам», а другая — «пусть и с оговорками», как замечает автор, — Олега Табакова.

Ох и много нужно «оговорок», замечу от себя, дабы объяснить не только зачисление в «опальные» всегда и во всём преуспевавшего Олега Павловича Табакова (что у него даже на лице весьма самодовольно отпечаталось), но и понятие опалы в то «застойное» и «перестроечное» время, про которое в связи с названными исполнителями роли Мольера говорится.

А с другой стороны, так ли безмятежно существование в искусстве Юрия Соломина и руководимого им театра? Когда одна из критикесс настаивает, что сыграть мольеровско-булгаковскую тему «дано только тому, кто сам этого хлебнул», и подчеркивает, что Булгаков-то, в сущности, о себе написал эту пьесу, она несомненно подразумевает расхожий штамп толкования: Король-Солнце — это Сталин, который то разрешает, то запрещает постановки булгаковских пьес.

Однако надо же быть верными исторической правде: Сталин Булгакова защищал. От кого? От «кабалы святош» — целой своры рапповских критиков (Блюм, Орлинский и несть им числа), требовавших сперва снятия спектакля «Дни Турбиных», а затем травивших драматурга и в связи с другими его произведениями.

Подобная «кабала святош» яростно набросилась на Малый театр в 90-е годы. Я помню, с какой болью показывал мне Соломин грубо издевательские и, главное, явно несправедливые статьи о спектаклях, в которые было вложено столько души и сердца, таланта и мастерства. Они, конечно же, заслуживали совсем иной оценки.

Но — с Малым, как и с МХАТ имени М. Горького, можно было позволить себе всё что угодно. Русский реалистический и психологический театр в целом был объявлен несовременным, а потому творческие коллективы, исповедовавшие его принципы, становились объектами беззастенчивой травли или демонстративного замалчивания.

Это докатилось и до нынешних дней, в том числе при оценке спектаклей по Булгакову. Недавняя интересная постановка «Кабалы святош» Татьяной Дорониной (она идёт под названием «Комедианты господина…») была критикой почти «не замечена», а для спектакля в Малом, как видим, подыскиваются всяческие лукавые характеристики.

Между тем, когда вы придёте на «Мольера», вас ещё до открытия занавеса предчувствием беды захватит тревожная музыка Григория Гоберника (его музыке в спектакле вообще принадлежит очень большая роль). Потом вы попадёте в атмосферу мольеровского театра «Пале-Рояль» и в роскошной дворец Людовика, выразительно воссозданные художником Станиславом Бенедиктовым, в зловещее подземелье иезуитов и безалаберное театральное закулисье, где тоже будет вершиться драма великого драматурга, актёра и, говоря современным языком, театрального деятеля.

Впрочем, по-моему, здесь более верно говорить не о драме, а о трагедии. Соломин играет трагедию человека, писавшего гениальные комедии, ставившего и игравшего их, даже умершего на сцене во время одного из таких смешных представлений. Кстати, кажется, никто из критиков не упомянул, что сегодня в Малом театре с блеском идёт «Мнимый больной» — та самая мольеровская пьеса, на спектакле по которой у автора останавливается сердце в пьесе Булгакова. А ведь эта перекличка времён и театров тоже о чём-то свидетельствует…

Да, в спектакле, с чувством духа времени поставленном Владимиром Драгуновым, саркастически тонко, изящно и остро играет короля Людовика Четырнадцатого Борис Клюев. Здесь дышит фанатической ненавистью к безбожнику Мольеру, оскорбившему духовных лиц в своём «Тартюфе», архиепископ Шаррон, исполненный с большим внутренним напором Александром Клюквиным. Но как несправедливо странно, что при этом критики подыскивают мутные, непонятные пассажи, чтоб только как-то принизить главную актёрскую работу — Юрия Соломина.

Говорить об «отстранённости» актёра от своего героя можно лишь тогда, когда в упор не видишь, как проживает он на сцене эту трагическую судьбу. Если не видишь его страдальческих глаз в психологически тяжелейшей сцене объяснения с Мадленой или когда убийственно лишается он навсегда королевского покровительства. Если кожей не ощущаешь всех сложнейших перепадов его опасной игры с королём и поединка с архиепископом, его обид от предавшего приёмного сына, его беспредельной душевной и физической усталости — человека с больным сердцем, перенесшего невосполнимые личные утраты, и затравленного, надломленного гения, уже чувствующего неизбежный конец.

Всё это Юрий Соломин передаёт не только не отстранённо, а на пределе внутреннего переживания. И вот, кажется, его герой полностью раздавлен. Выдохся. Еле движется и еле говорит. Вот-вот зарежет его мушкетёр — «одноглазая собака», которую на него спустили. Возникает критическая ситуация и в руководимом им театре: можно ли доигрывать начатый спектакль?

И тут-то Мольер-Соломин кардинально преображается. Он словно воскрес из бессилия. Он решителен, стремителен, твёрд, непреклонен. Играть! Непременно играть — вопреки всему! И это не его одного решение, а всей труппы, вдруг так дружно и тесно, так вдохновенно сплотившейся вокруг него. Искусство, в котором они, очень разные и, конечно, грешные, работали под его руководством, не может и не должно сдаваться ни перед какой угрозой.

Драгунов очень темпераментно и энергично решает эту сцену, ярко выражая в ней преданность коллективного служения искусству и делая её кульминационной в спектакле. Хотя до его окончания остаются всего две-три минуты. Самые трагические. Но в эти-то минуты мы сполна понимаем (может, сначала не умом, а скорее сердцем), что истинное искусство, если ему служат истинно, а не лукаво политикански, одержит верх над любой кабалой любых святош. По крайней мере наверняка — верх нравственный.

Не скрою: я снова думал потом о трудных двадцати последних годах Малого театра и отстаивании им своих принципов под руководством народного артиста СССР Юрия Соломина.