Февральский опыт модернизации

Девяностолетие Февральской революции будет отмечаться (если будет), скорее всего, 12 марта (27 февраля по старому стилю) – в день свержения старого режима в Петрограде. Хотя можно и 15 (2) марта – в день отречения царя.

Годовщина не такая уж круглая, но интерес к событию есть. Хотя бы потому, что отдельно взятые нюансы в сегодняшнем поведении верхов и низов рождают у многих «февральские», а точнее, «предфевральские» ассоциации.

Официальное мнение об этой революции, похоже, совпадает с мнением А.И.Солженицына, что опознается по широчайшей рекламе его давнего труда «Размышления над Февральской революцией».

Поскольку Февраль для Солженицына - событие абсолютно неприемлемое, «национальный обморок», пролог всех дальнейших несчастий, то большая часть его сочинения – подробнейший перебор упущенных возможностей эту революцию предотвратить или подавить.

Гибель самодержавия предстает как результат крайне неудачного стечения случайных обстоятельств – отсутствия в нужный момент и в нужном месте надежного полка или верного генерала, а главное - бездействий или неправильных действий царя, управленческая некомпетентность которого представляется писателю роковой.

Впрочем, далее Солженицын дает и второе объяснение революции, стратегическое - излагает «залегающие», по его выражению, обстоятельства. Среди которых главное: «накал ненависти между образованным классом и властью». Этот накал «делал невозможным никакие конструктивные совместные меры, компромиссы, государственные выходы, а создавал лишь истребительный потенциал уничтожения».

С одной стороны было «интеллигентское ожесточение многих десятилетий, никогда не пересиленное властью». А с другой - неспособность старого руководства к «деятельному, неутомимому реформированию всего устаревшего и не соответственного».

С одной стороны - февральские деятели, на головы которых обрушивается вся тяжесть солженицынских сарказмов. С другой – беспомощный монарх, глава системы, которая «после Столыпина не имела ясной активной программы действий, закисала в сомнениях… Нужны были энергичные реформы, продолжающие Столыпина, - их не предприняли. Власть продремала и перестаревшие сословные пережитки, и безмерно затянувшееся неравноправие крестьянства, и затянувшуюся неразрешённость рабочего положения…».

Миссию представить альтернативный взгляд на те же события возложил на себя Г.А.Явлинский. Другие наши властители политических дум своего мнения о Феврале почему-то не представили.

Явлинский в «Известиях» напирает не на детали давних событий, а на связь их с сегодняшним днем.

«Главное, с чего надо начинать, - сказать, кто мы такие. Сказать, что мы - наследники февраля 1917 года. Что в России была монархия, она рухнула без всякого насилия, потому что она не смогла приспособиться к новым реалиям… Закончилось тем, что царь отрекся. Потом, находясь в тяжелейшем положении, в разрухе, наша страна начала создавать современное для того времени европейское государство: готовить Учредительное собрание и Конституцию, проводить выборы. А когда одна из партий - РСДРП (б) проиграла выборы, получив только 20% голосов, она взяла и силой захватила власть. И продержала народ в повиновении 70 лет… Надо же это все сказать, и тогда все станет на место… Нельзя быть одновременно преемниками и царского самодержавия, и демократической республики, и советского коммунизма…».

Странно это или нет, но писатель и политик во многом между собою согласны. Оба считают, что главными историческими игроками у нас были и остаются «образованный класс» и власть. А низы – объект манипулирования тех и других. Солженицын пишет об этом прямо, Явлинский подразумевает. Ясно ведь, что не «страна», а «образованный класс» у него «готовит Учредительное Собрание и Конституцию». Да и говоря об РСДРП(б), «проигравшей выборы и силой захватившей власть», он явно имеет в виду не массы, а опять же часть «образованного класса», хотя, видимо, и не самую в нем образованную.

Ничего удивительного в этих совпадениях нет. Наш «образованный класс» всегда преувеличивал свою роль. Только большая его часть (как Явлинский) привыкла окрашивать его (образованного класса) вклад в любые события цветами самыми лучезарными. А меньшая часть (как Солженицын) предпочитает мрачную палитру.

Соответственно, Солженицын представляет послефевральскую эпоху как безостановочное падение по наклонной. А Явлинский – как время господства правильных идей, непонятно почему прерванное нехорошими людьми, которые проиграли выборы. Отсюда и его рецепт: вычеркнуть эпоху «советского коммунизма» и продолжить чистую и честную февральскую жизнь.

Но тогда вопрос: с какой точки? Чтобы выполнить этот совет, надо ведь знать, когда закончилась постфевральская эпоха. В ноябре 1917-го? Или в январе 1918-го, когда большевики разогнали Учредительное Собрание?

А ведь нет. Февральская эпоха закончилась позже - в ноябре 1918-го, когда разогнали эсеровский Комуч (Комитет членов Учредительного Собрания) – около ста членов УС, пытавшихся восстановить февральский режим в пяти поволжских губерниях. И ликвидацию этого учреждения (сопровождавшуюся, как и большевистский разгон УС, стрельбой по людям) осуществили не большевики, а колчаковцы.

С Февралем, не сговариваясь, покончили обе стороны разгоравшейся Гражданской войны. И это немало помогает понять Февраль.

Чтобы понять его подробнее, надо найти ответы на два вопроса. Первый: была ли неизбежна политическая революция, то есть свержение монархии? И второй, более важный: была ли неизбежна революция социальная, и какую лепту в нее внес именно Февраль?

На первый вопрос и Солженицын, и Явлинский отвечают не одинаково, но похоже: монархия была свергнута из-за неумения осуществить назревшие перемены (только Явлинский разумеет под этим плохое обращение с Думами, а Солженицын – неспособность продолжать столыпинский курс). Иными словами, побольше чувства нового, и Романовы шаг за шагом превратились бы в конституционных монархов, наподобие британских.

А ведь вряд ли. Британия - почти единственная крупная, с имперской традицией держава, где монархия сумела пройти этот путь. «Почти» - потому что есть еще Испания, но о ней – позже. Что же до Британии, то там этот вопрос решился уже к концу ХVII века. А тогда все было другим. Другим был стиль политики. О другом – идейные споры. Иным – международное окружение. Мягко говоря, иной была пресса и прочие средства коммуникации. Сам дух времени был совершенно не таким, как в начале прошедшего века.

Дух ХХ века был очень неблагоприятным для монархов. Монархические режимы пали во всех тогдашних великих империях.

В 1908-м султан Абдул Хамид Второй был принужден к принятию конституции, а годом позже при попытке вернуть власть свергнут и заменен султаном-марионеткой. А через несколько лет Турция стала республикой.

В 1911-м сместили последнего цинского императора Пу И. Китай стал республикой.

В 1918-м лишились тронов германский император Вильгельм Второй и австрийский – Карл Первый.

Россия просто подчинилась общему правилу.

Николай Второй действительно был плохим политическим менеджером, но вряд ли это могло оказать какое-то иное влияние на события, кроме сугубо тактического. В ХХ веке имперских монархов не спасали ни достоинства, ни отсутствие таковых.

Упомянутый Абдул Хамид правил твердой рукой, наподобие Александра Третьего. Пу И был младенец и вообще не правил. Карл Первый Габсбург был яркий и деятельный молодой человек, поборник мира и гуманных реформ (кстати, недавно он причислен католиками к лику блаженных). А Вильгельм Второй Гогенцоллерн был большой политический выдумщик и популист.

Никому ничего не помогло.

Переходя от имперских монархий к неимперским, можно вспомнить о референдуме 1946-го в Италии, сместившем Савойскую династию, фактически создавшую эту страну, и о множестве других примеров, для которых просто нет места. В прошлом веке потерять трон монарху было во много крат проще, чем сохранить.

Возрождение монархии в Испании почти через полвека после ее падения – исключение, близкое к уникальности. В 1931-м отречение Альфонсо ХIII, дедушки нынешнего короля, было скорее упреждающим: массовая база монархии оставалась мощной. На парламентских выборах 1936 года, накануне гражданской войны, голоса разделились поровну между левым Народным фронтом и правым Национальным фронтом (в основном монархическим или полумонархическим). И затем, когда националисты победили левых, Испания считалась монархией во все годы правления Франко.

Хуан Карлос взошел на трон по воле диктатора, но удержался на нем только потому, что всю свою первоначальную огромную власть направил на то, чтобы как можно скорее с нею расстаться, превратившись в символического монарха современного европейского образца.

Падение Романовых номинальным не было. На выборах в Учредительное Собрание не то, что открытые, даже и замаскированные монархисты голосов почти не собрали. И в последующей Гражданской войне белые (по крайней мере, большинство из них) воевали не под знаменем самодержавия. Было понятно, что монархическая идея не встретит отклика в массах.

Часто говорят (и Солженицын подчеркивает это обстоятельство), что старый режим погубила мировая война.

Это так. Точнее, Первая мировая война погубила буквально все существовавшие старые режимы. Но эти режимы вовсе не пытались уклониться от войны, они к ней стремились. Таков опять-таки был дух времени – дух конца девятнадцатого – начала двадцатого века.

Столыпинские реформы (приватизация крестьянских общин и переселенческое движение на Восток) даже на своем пике вовсе не были главной заботой режима. На них тратили меньше денег, чем на одну только программу восстановления флота после Японской войны.

Подчинение Кореи, Манчжурии, Ирана, черноморских проливов, Балкан – все это казалось куда более важным, чем модернизация общества.

И это не было выпадением из ряда. Наоборот. Примерно так же накануне Первой мировой войны думали в Берлине, Вене, Стамбуле, Париже, Лондоне.

Расширение владений, захват колоний – это было стильно, это был признак великой державы, а утрата таковых – признак невеликой. Невеликая должна была продать тропические колонии (как Дания), или их у нее отнимали (как у Испании в конце ХIХ века), или она должна была выпросить у старших разрешение пользоваться ими (как Бельгия или Голландия).

Для устойчивых режимов (вроде британского) такой курс был недальновидным, для неустойчивых – убийственным. Но, заметим, именно такая политика как раз и объединяла власти с «образованным классом». На этой почве, вопреки Солженицыну, были вполне реальны «конструктивные совместные меры, компромиссы, государственные выходы». К сожалению.

Российские либералы очень даже понимали стремление к черноморским проливам, а часто и обгоняли власти в этом стремлении. А немецкая, австрийская и венгерская передовая общественность, за немногими исключениями, с огромным энтузиазмом встретила мировую войну.

Политику мира и неразжигания конфликтов в конце девятнадцатого - начале двадцатого века могли проводить разве что правители-автократы, которым было наплевать на общественное мнение – такие, как Александр Третий или Абдул Хамид.

А турецкий «образованный класс», свергнув этого султана, твердой рукой направил свою страну в мировую войну, покончив таким способом с Османской империей.

И Николай Второй должен был подчиниться наступательному энтузиазму, в котором слились столпы его режима и корифеи «образованного класса».

Мировая война действительно стала могильщиком старых режимов, но она же была и совместным продуктом творчества этих режимов и их интеллигентных оппонентов.

Политическая революция общими усилиями стала поэтому неизбежной, но была ли неизбежной одновременно и революция социальная?

Явлинский над этой тонкостью, кажется, не задумывается (ведь Февраль правильно решил все вопросы, а как именно решил, можно и не вникать), а Солженицын считает, что можно было и уберечься – с помощью столыпинских реформ.

Увы. Нам ли сегодня не знать, что такое наши реформы и во что они превращаются.

Не знаю, к чему стремился П.А.Столыпин в глубине души, но в реальности он работал в очень узких рамках, не им заданных.

Крестьяне центральной России хотели вовсе не приватизации общин. Они желали пустить в дележку барские имения. Полный или частичный раздел этих имений произошел после Первой мировой войны во всех вновь возникших восточноевропейских странах, где сохранился капитализм. Следовательно, в России этого и подавно было не избежать. Но именно защите этих безнадежных позиций была категорически подчинена вся крестьянская политика еще до назначения Столыпина премьером.

В начале 1906-го, как только стало видно, что крестьянские бунты вроде бы удается подавить, царь под нажимом помещичьих лоббистов объявил, что собственность помещиков «священна и неприкосновенна». Мысль интересная, но не разделяемая народом.

Предложенная крестьянам альтернатива – приватизировать свой кусок общинных земель – в центральных районах России увлекла лишь немногих (а именно эти районы потом решили судьбу революции и Гражданской войны). Фермы получались маленькие (в среднем гектаров по 10). Сделать их рентабельными было трудно. Кредитов и другой помощи сверху было мало – власти, напомню, всерьез занимались вовсе не этим, а совсем другими вещами.

Реформаторская отчетность, и нам ли это не понять, довольно-таки сильно отличалась от реальности. Даже те, кто формально вышел из общин, по факту в большинстве оставались их членами. Призрак приватизации накалил страсти в деревне, и они обязательно должны были вырваться. Страсти, возбужденные знакомой нам приватизацией по Чубайсу, - это бледная тень того, что кипело тогда.

Намерение крестьян поделить помещичью землю было абсолютно ясно по их голосованиям на выборах в Первую и Вторую Думы, которые проходили по более или менее широкому избирательному закону. После чего закон изменили, и проблемы как бы не стало. Для начальства.

Конечно, еще лет пятьдесят такой политики, и аграрный капитализм взял бы верх и перестал бы раздражать людей. Только откуда у царизма взялись бы силы целых полвека проводить курс, который не нравится народу? Народ тоже игрок в этой игре, и ему нередко удается настоять на своем, вопреки начальству и «образованному классу», вместе взятым.

Кстати, примерно тогда, в 1910 году, в Мексике началась кровавая революция, у нас известная мало, но в мире признаваемая одной из главных революций ХХ века. Попытка диктатора Порфирио Диаса ликвидировать крестьянские общины-эхидос привела к тому, что народ восстал, после семи лет гражданской войны одержал полную победу, а эхидос были восстановлены и пущены в постепенную приватизацию только семьдесят лет спустя.

Похожим образом и у нас свержение старого режима должно было стать и стало победой левых идей и левых сил.

Февраль был социалистической революцией. Это полезно осмыслить каждому, кто говорит, что «мы – наследники Февраля». И знаменем Февраля было красное знамя – под ним происходили все массовые действия. Триколор не был отменен, но как-то сразу был забыт.

Развитие февральского режима по выбранной им самим колее естественным порядком вело к политической победе социалистов-революционеров (они, собственно, и выиграли выборы в Учредительное Собрание), к социальной победе общинных порядков в деревне и рыночно-социалистических – в городах.

Эсеровский режим в России мог быть похож на ту управляемую демократию, что на много десятков лет установилась в Мексике – с «партией власти», но без запрета других партий, с преобладанием социалистической собственности, но и без запрета частной. Не так уж по-европейски, но далеко не так мрачно, как по-большевистски.

Почему эсеры не удержали власть – тема отдельная. Их раскол на «левых» и «правых» - главная послефевральская драма, никак не менее печальная для страны, чем упомянутый Солженицыным раскол между властью и «образованным классом». Порознь эсеры были разгромлены, и далее Гражданскую войну вели два относительно небольших сообщества – большевики и белые.

Белые споткнулись на том же, на чем царские власти споткнулись в 1906-м. Они опять не решились узаконить итоги крестьянской общинной антипомещичьей революции. Большевики сумели обмануть мужиков – убедили их, что узаконят. И собрали огромные армии против белых.

Социалистический февральский режим имел шанс удержаться, не превращаясь в тоталитарный большевистский. Он упустил этот шанс, но именно так чаще всего и происходит в эпохи великих перемен. Общества ставят над собой эксперименты, чаще неудачные, пробуют снова и снова, до тех пор, пока что-нибудь не получится.

Отсюда и ответ на вопрос, наследники ли мы Февраля. Если речь просто о личных предпочтениях, то и те, кто согласен с Солженицыным, и те, кто согласен с Явлинским, имеют одинаковое право считать или не считать себя февральскими наследниками. Хотя всякому полезно перед этим еще раз обдумать, что же на самом деле представлял собой Февраль.

Если же речь идет о политическом наследстве, то политический режим, который сегодня имеет место, сам слишком экспериментален, чтобы осмыслить, чей он наследник.

А если мы говорим о том будущем режиме, к которому хотят придти добропорядочные, трудолюбивые и свободные люди, то сомневаюсь, что в его распоряжении есть какой-то единственный режим-предтеча.

Обратимся к одному из излюбленных наших ориентиров – к Испании. За последние двести лет она испробовала несколько республиканских режимов, несколько абсолютных и несколько конституционных монархий, несколько военных диктатур, поэкспериментировала даже со сменой династий. Наследником какого из этих режимов является сегодняшний?

Наш опыт не менее жесток, но менее разнообразен. Может быть, поэтому и возникает желание выбрать из сравнительно немногих вариантов прошлого какой-то один образцовый.

Думаю, Февраль не может быть единственным предтечей какого-либо современного российского режима. Слишком радикально с тех пор изменился образ жизни. Недаром сегодня нет политических сил, которые были бы неподдельными идейными наследниками партий предфевральской и постфевральской эпохи.

Правда, справедливороссы называют себя эсерами, но это совпадение. Вряд ли они слыхали о Викторе Чернове или о Марии Спиридоновой, и уж точно не вдохновляются их опытом.

А вот правила политических игр переменились с тех пор гораздо менее радикально. Но это уже совсем другая история.