Сериал \"Школа\" — игра в правду жизни

Те, кто требует закрыть сериал «Школа», не хотят признаться, что их раздражает не содержание и не стилистика фильма, а общая пугающе-правдивая атмосфера пустоты нашей жизни.

С сериалом «Школа» у нас, считай, уже крупный общественный скандал. Кое-что нам все это напоминает. Та же бурная реакция в блогах, с той же полярностью – «на самом деле там все еще хуже» и «сколько можно лить грязь на наших учителей». Протесты со стороны самих учителей; и требования все это немедленно запретить, закрыть и зарыть, и заявления, что это диверсия с Запада.

Остается только дождаться, чтобы режиссер Гай Германика собрала пресс-конференцию и заявила, что у нее есть 300 часов аудиозаписей разговоров учителей с учениками, но она отдаст их только лично премьер-министру России, потому что это секретная информация.

Опять ткнули в нарыв, опять он потек тысячами интерпретаций. Разница тут только в том, что инициатором всего этого дела стал Первый канал, который совершенно сознательно решился на радикальный художественный эксперимент – для того чтобы вернуть интерес молодой аудитории, которая давным-давно забила на телевизор и ушла в Интернет. А вернуть эту аудиторию можно только радикальными средствами – вроде сериала «Школа», но, поскольку главными зрителями Первого являются по-прежнему все те же пенсионеры и домохозяйки, они первыми этот сериал и увидели.

Причем они там увидели не только своих, так сказать, внуков, но и самих себя.

Там, если вы заметили, у главной героини ни папы, ни мамы – она учится дома, живет в квартире с дедушкой и бабушкой. Образ дедушки, заслуженного учителя России, требует особого внимания. Я, кстати, совершенно не понимаю тех, то пишет, что образы в сериале плоские, а сюжет простой: кажется, ничего более глубокого и точного, чем образы пожилых людей в «Школе», у нас на экране в последние годы не было.

Но главное в сериале – вовсе не быковатая манера общения подростков, не то, что они бухают на переменах вместо того, чтобы учиться. Тут главное – общая тягостная атмосфера фильма. Ну так вот режиссер Германика видит мир, такая у нее манера, это было понятно и по прошлым ее работам – у нее необязательно зима в кадре, но обязательно какое-то мерзостное ощущение отчуждения, пустоты, холода собачьего и человечьего: и единственная возможность смотреть это – впасть в некое оцепенение, анабиоз.

Большинство тех, кто сегодня ругает сериал и просит принять меры, не отдают себе отчета в том, что их раздражает не содержание и не стилистика, а эта общая атмосфера пустоты и немоты. Германика снимает не «чернуху», как принято у нас говорить, а скорее «серуху», серь: тщету жизни как таковую, которая в подростковом возрасте впервые ярко осознается. Вдуматься: ведь ничего более страшного в юности нет, когда вдруг понимаешь, что смерть – это для всех, а не только для тех, кто плохо себя вел.

Классические для подросткового кино конфликты – например, отцов и детей – в «Школе» сознательно усугубляются. Недаром здесь противопоставлены внуки и деды, условные 16-летние и условные 60-летние: учителя с советским еще опытом, пришедшие в школу еще при Брежневе. Поэтому между учениками и учителями тут не просто разница, а непреодолимая пропасть, пустыня: недаром на реплику ученика «Но я ведь личность» пожилой учитель отвечает: «Ну, положим, личность я в последний раз видел году так в 1980-м». В этой фразе – весь масштаб пропасти. Во мне вовсе нет ненависти к старикам-учителям: просто они сами попали в дикий переплет. Это люди, для которых стройная картина мира разрушилась еще в перестройку – и все последующие поколения школьников для них – как пришельцы: и учителя их в принципе не понимают и не чувствуют, да и за людей не считают – точно так же, как и их самих тоже не считают за людей.

Таким образом, тот самый конфликт поколений в школе, который в 1960-е или 1980-е мог при всех трудностях перевода принести пользу обеим сторонам, – сегодня он ничего, кроме взаимного отчуждения и озлобления, породить не может: там нечем, некому и не с кем делиться.

И потому здесь, как это и показано в сериале, конфликт взаимоопустошающий: результатом его и является ситуация моральной дезинтеграции, пустыня безличного, немотивированной жестокости.

Многие учителя, которые остались в школах еще с советских времен потому, что больше им идти было некуда, – по-своему хорошие люди, я не спорю, но они – не просто другие, но совсем другие люди. И они невольно учат нынешних детей тому же и так же, как учили и нас, в 1980-е годы.

В одной только первой серии «Школы» – россыпь восхитительных деталей: вспомните, с какой интонацией секретарь говорит первоклассникам на юбилее заслуженного учителя: «Подошли, вручили, отошли», – и сует каждому в руки по гвоздике: уже в одной этой фразе – вся фальшь и двойная мораль этого мира. А на сцене в этот момент громко звучит песня «Валенки», под которую танцует ученица старших классов. Вот он, весь налицо – весь этот герметичный, застывший, законсервированный совок отношений – причем все это сверху еще густо покрыто новорусской казенщиной, образовавшей вместе с казенщиной советской адский компот, именуемый по привычке школой.

Зато сериал вернул на экраны само понятие конфликтности в художественном произведении – которая у нас чаще всего в сериалах дутая и формальная.

Конфликт в молодежном кино давно поставлен на службу власти: сталинский вариант «борьбы хорошего с еще лучшим» в 1960-е сменился борьбой «с отдельными нехорошими людьми» – но советское кино почти всегда уходило от конфликтов актуальных и неразрешимых: национальных, межполовых, а также социальных, основанных на желании доминирования, самоутверждения за счет унижения, подчинения других. «Ты че от меня хочешь? Ты же совсем меня не знаешь?» – спрашивает в сериале один подросток другого. – «Хочу человека из тебя сделать». О, какая очаровательная реплика, как в ней много знакомого, глубинного, как это по-нашему и как знакомо! Делать из человека что-либо, не спрашивая его самого. Но там есть еще более тонкий конфликт: странная дружба, которая возникает между сыном алкоголика и восточным мальчиком, сыном кухарки-мигрантки. «Ты че, черномазый, я же с тобой единственный из класса как с человеком разговариваю», – это очень скоро прорежется настоящая мотивация дружбы, которая, естественно, закончится дракой.

И сама кухарка, которая подкармливает сына котлетами на перемене, приговаривая: «Ешь, ешь, уважают только сильных», – от этих котлет его позже стошнит на уроке – прямо как будто сошла с картины Владимира Маковского «Свидание»: как это говорится на убогом языке школьных учебников, «свое отношение к жизни, гнев и возмущение по поводу страданий и унижений, переживаемых простыми людьми, передовые русские художники выразили в своих картинах».

Германика и есть в своем роде художник-передвижник – только у нее, в отличие от прежних, нет веры в хорошего человека. Люди у нее в сериале взяты такими, какие они есть: не плохими, не хорошими, а физиологическими – ведь чем младше человек, тем он физиологичнее. Он живет, побуждаемый не разумом, а инстинктом, что к 9–10 классу проявляется наиболее ярко.

Есть те, кто пишет, что сериал этот – отвлекающий маневр, вариант заигрывания с интеллигенцией, игра в правду жизни. Скоро обязательно напишут и другие – глянцевые интеллектуалы с обаятельной ухмылкой нам расскажут, что Германика просто цинично стебет, что она сделала сатиру, пародию на трэш, которую только глупцы признают за правду. Но даже со всеми поправками нельзя все же не увидеть в этом сериале именно правду: не то что правду жизни – кто ее вообще способен выразить, кто возьмет на себя такую смелость сегодня, но правду субъективного мироощущения, которая удивительным образом совпадает с твоей собственной.