Сталин как зеркало советского менеджмента

Говоря о Сталине, с трудом воспринимаешь фигуру вождя в категориях современного менеджмента и заимствованного на Западе управленческого сленга. Не побоюсь банальности, но каждая эпоха рождает свой язык. А сталинское правление демонстрировало довольно частую смену официального языка. Возьмем, к примеру, дискурс двух кампаний тридцатых годов – борьбы за культурность и сменившей ее борьбы за бдительность. Заметим, что в ходе первой кампании культурность (в том числе грамотность речи) расценивалась как неотъемлемый атрибут советского человека. А в ходе второй кампании этот же признак трактовался как одна из «масок», скрывающих подлинное лицо «врага народа».

Впрочем, нередко в сталинском языке соседствуют противоположные установки. Пример тому – кампания борьбы с космополитами и написанная в этот период статья Сталина об опасности антисемитизма. В этом контексте становится понятной печальная шутка конца 1940-х годов о том, что борьба с космополитами и антисемитизм совершенно разные вещи. Совпадали только фамилии.

Кроме того, менеджериальный костюм явно жмет правителю страны Советов, рассматривавшему себя как русского царя, коронованного марксизмом. Другими словами, сталинский «менеджмент» представлял собой сочетание, по меткому замечанию Юрия Борева, непредсказуемости лотереи и определенной логики.

Конечно, история демонстрирует нам бесконечную череду успехов и промахов руководителей разного уровня, имевших те или иные последствия. И в этом плане сталинское правление не является исключением. Но в случае с «корифеем всех наук», включая науку управлять, невозможно оставаться в рамках классических критериев эффективности госуправления, начиная от обоснованности принимаемых решений и общественной целесообразности оных. Можно говорить о кризисном прагматизме Сталина: в рамках «генеральной линии» нередко принимались меры, противоположные ей, но более эффективные и спасавшие режим. К примеру, речь Сталина в июне 1931 г. о новых задачах социалистического строительства расценивала культивируемый перед этим коллективизм как перегиб. На рубеже 1920 – 1930-х гг. изменился даже способ установления революционной сознательности: на смену методу «формальной генеалогии», определявшему социальное происхождение, пришел метод «доказательства делами».

Согласно современным словарям и энциклопедиям, качество государственного управления обозначает степень соответствия деятельности государственных служащих ключевым ценностям государственного управления. Но вот тут и кроется ловушка, ставящая эффективность управления в зависимость оттого, что вкладывается в понятие «ключевых ценностей». По всем формальным признакам, закрепленным в «Конституции победившего социализма», руководство страной должно было осуществляться на демократических началах. Об этом свидетельствует выборность руководителей всех уровней, видимая коллегиальность принятия решений, декларативное поощрение «инициативы снизу».

Однако анализ принятия и исполнения конкретных управленческих решений сталинского режима показывает, что в действительности руководство осуществлялось авторитарными методами, включающими, по крайне мере, четыре ключевых элемента: директивное планирование, централизованную организацию, моральные способы мотивации и жесткий контроль исполнения.

Понятно, что данные установки так или иначе формировали властный дискурс. При этом в соответствии с духом эпохи, язык власти отливался в краткие, понятные и, главное, мобилизующие на «великие свершения» формулы. «Мы не должны позволить захватить себя врасплох», «Нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять», «Кадры решают все» – перечень подобных призывов можно продолжать. Ведь чуть ли не каждое сталинское слово воспринималось аппаратом как «истина свыше» и руководство к действию. Ведь как заметил французский литератор и семиотик Ролан Барт: «…долгие годы Сталин как словесный объект представлял в чистом виде все словесные черты мифологического слова».

«Кругом враги» – в этой ауре и в духе веры в непогрешимость Сталина проходила социализация целого поколения («дети революции, верившие в светлые идеалы», по образному выражению писателя Анатолия Рыбакова), не знавшего другого режима, примирившегося с недостатками советского и даже оценившее его преимущества. С другой стороны, сталинский дискурс выполнял важнейшую для режима функцию поддержания элиты и общества в состоянии постоянного напряжения. Страх, выступавший обратной стороной иррационального обожествления вождя, лежал в основании настроений бдительности, которые подпитывались перманентными разоблачительными кампаниями. То есть сталинизм можно рассматривать как духовно-психологический уклад, порождавший и постоянно воспроизводивший определенный тип личности, для которого характерным становилось совмещение психических установок как палача, так и жертвы. Ведь врагом, согласно заявлению Сталина на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП (б)1937 г. может стать каждый.

Режим выступал как система предписаний, где стержневым элементом выступал культ личности вождя. Язык Сталина, временами опускающийся до уничижения («маленький человек») и утилитарности («мы бюрократы»), многослоен и многозначен. Необходимо было иметь исключительное чутье, чтобы угадать, что скрывается за той или иной фразой «вождя народов». Во многом прав Михаил Гефтер, утверждавший, что культ личности Сталина был основан на особом способе навязывания собственной исключительности советскому населению. А это предполагало и специфический язык собственной презентации как внутри страны, так и за ее пределами.

Причины обращения современного российского обывателя, даже одетого в костюм менеджера, к сталинскому языку лежат где-то посередине между стебом и неизбывной тоской по сильной руке. Но в истории, как говорится, все повторяется только в виде фарса. Даже тяга к аббревиатурам сталинской поры. Ведь далеко не все сегодня помнят, что СЛОН в сталинскую эпоху расшифровывался как Соловецкий лагерь особого назначения.