Революция \"снизу\" в современной России невозможна

Максим Кантор: Социальная революция «снизу» в России сейчас невозможна. Куда страшнее самозащита элиты. Только это уже не революция, это — война.

Крупный финансист, посетив дом Маркса в Трире, написал в книге отзывов: «Здесь жил автор самой наивной экономической программы человечества». Через два дня обвалился фондовый рынок, и финансист отреагировал так: «Все равно это не конец капитализма». У капитализма много возможностей спастись: инфляция, война, коллективизация. Когда сытые видят, что их власть под угрозой, начинается бунт сытых. Эта революция не уступает социалистической по размаху. Сегодня, когда снова заговорили про революцию, хорошо бы уточнить, о какой именно речь.

Не социальная

Революция социальная не может произойти по простой причине: чтобы подхватить лозунг, надо говорить на языке оратора. А общего языка нет. Сожаления об идее Октября понятны, но социальную революцию в XXI веке не сделать, оперируя словарем века XIX. Великая французская, Великая Октябрьская обладали метаязыком, который объединял все профессии, все возраста, а в случае Октября — все нации и сословия. Ленин писал о трех источниках и трех составных частях марксизма, имея в виду это: требуется инструментарий понятий, объединяющий людей, такое оружие куют веками. Для того чтобы понятия Свобода, Равенство, Братство, начертанные на знамени, провели батальон марсельцев до Тюильри — требовался век Просвещения. Для того чтобы апрельские тезисы волновали толпу — требовался век работы марксистов. То же относится к германской революции, которая была узурпирована Гитлером на основе общей понятийной базы.

Даже перестройка выработала немудрящий язык, унаследованный от шестьдесят восьмого года (гласность, права человека, независимость частного сектора и т.п.). Никакой из перечисленных языков сегодня не годится. В обществе, столь прочно разделенном на страты, что интересы одной страты не пересекаются с интересами другой, общий язык вообще проблематичен. Мы отменили борьбу классов, но отчужденность социальных групп — явление не менее страшное.

Интересы политиков, интересы деятелей современного искусства, интересы представителей медиа и интересы пенсионеров суть интересы разных корпораций: они встречаются на рынке, но не совпадают. Поэтому лозунги демократических партий мгновенно оказались скомпрометированы — они представляют корпоративный интерес, но звучат как общезначимые. «Хочешь жить, как в Европе, — голосуй за правых!» Трудно представить бабку из Пензы, которая хочет жить, как в Европе, с чего бы ей голосовать за правых? Общего дела нет в принципе.

Отменили горизонтальную нарезку общества (классы), но нарезали пирог вертикально. Если учесть при этом, что горизонтальная нарезка все равно существует, отменяй ее или нет, то общество выглядит мелко нашинкованным, как капуста перед употреблением в щи. И какой же язык может объединить людей, старательно разъединенных? Неловко развивать метафору, но нашинкованную капусту объединить может только кипяток — ну так ее и варят. А сделать опять кочан — трудно.

В обществе отсутствует критерий междисциплинарной оценки поступка — и это происходит не случайно, так устроили специально. Мы, собственно говоря, являемся жертвами плюрализма — того самого плюрализма, за который боролись. Есть соблазн сказать, что отсутствие междисциплинарного критерия оценки есть признак демократии и личной свободы, однако проблема в том, что отсутствие критерия оценки лишает возможности выносить суждение — и оставляет безнаказанными тех, кто варит щи. Мы, говоря словами Галича, хотели прогнать того, кто скажет «я знаю, как надо», и охотно подчинялись тем, кто не тратил слов на убеждения, а просто гнал стадо вперед.

При утрате общего языка социум делается управляемым и — с неизбежностью — коррумпированным: междисциплинарную оценку заменяет финансовый интерес. Произведение искусств хорошо, поскольку дорогое, политик прав, потому что богат, банкир успешен, если у него есть яхта. В обществе, где искусство должно учить, политик защищать, а банкир обеспечивать, — существует оценка труда с позиций общего блага. В мафиозном клане оценивают по количеству денег. Мафия потому торжествует над обществом, что в отличие от общего языка внедряет «понятия», т. е. корпоративные правила поведения сытых в разрушенном социуме.

Если перестройка была возможна в России благодаря наличию советского общества (обманутого, разочарованного, но общества, скрепленного поруганными идеалами), то никакая социальная революция не может произойти в народе, который единого общества собой не представляет. Революцию социальную в стране победившей мафии ждать не приходится. Это не по понятиям.

Осмысленный и беспощадный

Бунт сытых — это война. Война — и те явления, что сопровождают и подготавливают смертоубийство. «Уровень инфляции», «демографические проблемы», «миграции населения», «переделы границ», «межбанковский процент», «ставки по кредитам» — слова эти звучат профессионально сухо, кажется, прямой опасности в них нет, на деле они так же смертельны, как термины «карательный отряд» и «зачистка местности». Это все — бунт сытых, так сытые мстят миру за свое беспокойство. Вы думаете, только нищие могут схватиться за топор? Знаменитая прокламация «к барским крестьянам», приписываемая Чернышевскому, тем уже смешна, что звать Русь к топору — нелепо. Ну, допустим, возьмет нищая Русь топор — а дальше-то что? И топор у нищего дрянненький — таким убогим топором и не ударишь как следует. Гораздо чаще за топор хватаются именно сытые — они-то знают, по какому месту бить, чтобы насмерть. Одна из распространенных исторических аберраций — это страх перед бунтом «бессмысленным и беспощадным», перед стихией варварства низов. Мы привыкли бояться некормленых пауперов, некоего обобщенного матроса Железняка, разгоняющего Учредительное собрание, а депутатов самого Учредительного собрания мы не боимся.

Словно бы основные беды в Россию принес именно Пугачев — а вовсе не царский режим, словно именно матрос гадит нашей с вами истории, а не депутат парламента. Уверенность в том, что именно революции несут с собой неисчислимые жертвы — эта уверенность как-то заставляет забыть про то, что основной свой урожай смерть собирает на войне, но никак не во время бунтов голодных. Якобинский террор унес тысячи жизней, но наполеоновские войны перекрыли количество гильотинированных в тысячи раз. Казненные по приговору Конвента не всегда были виновны, чаще всего лишь принадлежали к сословию угнетателей. Но в чем вина испанских или русских крестьян, в чем провинились германские или французские легионеры, поставленные под картечь? Вы полагаете, что поход Иоанна Васильевича на Новгород или, допустим, Русско-японская война были менее кровопролитны, нежели восстание Пугачева?

Думаете, чеченская кампания или афганская резня есть нечто превосходящее по гуманности разбой революционной матросни? Или генералы, посылавшие на убой, убивали не так варварски, как то делают «пьяные мужики с дубьем»? Генерал-аншеф Панин, лично пытавший Пугачева, до того был командиром того же самого Пугачева в Русско-турецкой войне и отличал хорунжего Пугачева за участие во взятии Бендер, где народу полегло куда больше, нежели при осаде Оренбурга. Город превратился в пепелище, одиннадцать тысяч убитых турок и шесть тысяч убитых русских — там, в Бендерах, Пугачеву дали медаль за то, что он резал и жег, а вот за несанкционированные действия под Уфой бунтовщика рвали каленым железом. Везший разбойника в клетке Суворов был легендарным палачом Варшавского восстания — он перебил столько народу, что Емельяну Ивановичу и в страшном сне не привиделось бы. Все улицы были завалены мертвецами, как отмечал в своих записках Александр Васильевич, граф Рымникский, и действительно он уложил более двадцати тысяч поляков. Так это же совсем другое дело, это живодерство учинили с цивилизаторской целью.

А беды наши, они именно от бунта «бессмысленного и беспощадного». Пушкин («не приведи меня, Господь, увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный») отлично знал, какой именно ценой Россия расширяет свои пределы, возводит дворцы. И эта цена — она не показалась поэту чрезмерной, ведь цена платится за цивилизацию! Пощады от власти ждать не приходится, но у беспощадности есть смысл! И привыкли мы пенять матросу Железняку, бессмысленно разогнавшему Учредительное собрание, а депутатам Учредительного собрания (Думы, Временного правительства), осмысленно гнавшим матроса на войну, — кто ж попеняет? Когда бунтует царь Петр, или канцлер Бисмарк, или президент Буш — вот это явление, это отрадная историческая картина. И смотреть на такую картину приходится долго, есть время изучить детали.

Смерть бедняка

В отличие от революции голодных война может длиться бесконечно, столетняя — не предел. Сытые не воюют сами — они только посылают на смерть, это упоительное занятие можно длить долго.

Ушедший век, который Хобсбаум называет «веком крайностей», выявил крайности противоположные — и показал взаимосвязь противоположностей: бунты голодных вспыхивали и гасли, из их углей сытые разжигали новые пожары, а те горели бесконечно.

На протяжении века революционные войны переводили в войны империалистические, и рядом с академическим театром военных действий проделки Троцкого, Че Гевары и Долорес Ибаррури кажутся самодеятельным спектаклем. Какие там перманентные революции и интернационалы трудящихся — какому Че под силу провести иракскую кампанию, несмотря на протесты общественности мира? Где такого Троцкого отыщете, чтобы десять лет держал гарнизон в Афганистане?

Затея Пугачева идти на Москву, эскапады Че в Боливии — эти кустарные планы абсолютно не сравнимы со стратегией настоящих политиков. Если авантюристы-утописты (что в России, что в Германии, что в Испании, что в Мексике) подбивали бедноту на революционные войны, то бунт голодных завершался стремительно. Инициативу в убийстве всегда перехватывает власть имущий: смерть бедняка есть цемент империи — нельзя позволить бедняку умереть за собственную свободу.

Во-первых, свободы он все одно не обретет, просто сгинет бессмысленно. Во-вторых, когда бедняк гибнет на передовых государства (скажем, тонет на подлодке, закрывает амбразуру, дохнет с голоду), он делает это к вящей славе устройства мира — а не вопреки таковой. Попустить, чтобы бедняк погиб без толку — рационально ли? Некогда Ленин бросил лозунг «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую!» — и на краткий период показалось, что передел мира будет заменен на выяснение отношений между рабами и господами. Но революцию голодных стремительно вернули в прежнее состояние бунта сытых — в мировую войну. Финал наблюдаем сегодня, последние сцены впереди. Та война, что постоянно идет на Востоке, та финансовая пропасть, что поглотила сегодня многих бедняков, демографическая катастрофа России, миграции населения — это все и есть мизансцены бунта сытых.

Вы ждете революции — так вот она, перед вами, эта желанная революция. Может быть, она выглядит не так, как вам хочется: без красных знамен, без Ильича на броневике. Но это просто типологически иная революция. И другой, извините, не предвидится.

Федеративная мафия против тотального государства

Крайне неприятная правда состоит в том, что реальность не зависит от партийной программы. Курьезно, но именно тотальные государства и прикончили мафию, и мафия тиранам этого не простила — способствовала падению тотальных режимов. Именно боевики мафиозных кланов (при содействии армии Брэдли) брали Сицилию, а отъявленные российские мафиози сделались непримиримыми врагами сталинского наследия. Гориллы Лаки Лучано в тесном сотрудничестве с топтунами Даллеса принимали участие в кампании Маккарти — то есть в борьбе с опасностью тотального коммунистического проекта.

«Великая криминальная революция», как определил российские перемены Говорухин, происходила повсеместно — диктатора в большинстве случаев сменил не правозащитник, но прагматичный мафиози. Диктаторские пирамиды растаскивали на куски, строили из них корпорации. Коррумпированность аргентинского Мэнема и плутни элегантного Миттерана трудно сравнить — но принцип сходен. По мафиозным понятиям строится управление кланом искусства, кланом политики, кланами корпораций и сообществ.

Век крайностей явил два типа сознания — мафиозно-прагматическое и директивно-утопическое.Мафиозному сознанию ближе федеративная концепция общества. А то, что утопия ведет к централизации, мы в школе учили.

Конкретная драма России состоит в том, что межеумочная страна, Восток—Запад, никак не может выбрать из двух зол. Россия на протяжении своей истории не в силах понять, чего же хочет: то дает волю сословиям, то душит бояр, то стирает различие меж городом и деревней, то отправляет писателей в колхозы.

Президент пишет послание за посланием, и простая вроде бы задача — уйти от пирамиды режима к федеральному союзу равных. Но вот беда: пирамидой можно управлять, а с мафией надо договариваться. Выясняется, что за каждым мафиози стоит и другой, корпоративные обязательства ширятся, решения принимать непросто. Чтобы управлять обществом, необходимо предъявить обществу идеал развития, а идеала нет, его не придумали. Ну ведь не день-ги же в самом деле считать целью развития. А двадцать лет подряд иного идеала и не было. И президент заговаривает рассыпающееся общество: есть, мол, у нас задумки. Быть богаче, здоровее, заняться чем-то помимо продажи сырья — обещания заманчивые, но все-таки каков общественный идеал? Что строить будем, граждане? Коммунистический идеал (общество равных) отменили, религиозный идеал (жизнь вечная) не позволяет принять прагматика века, демократический идеал (открытое общество) оказался еще менее жизнеспособен, нежели социалистическая доктрина.В строительстве общества крайне важен энтузиазм, вера в то, что усилия не напрасны — за хорошее дело, за благо народа можно и жизнь отдать, к этому порой и призывают. Тотальные режимы эксплуатировали эту посылку — призывали граждан жертвовать собой за равенство и светлое будущее. Эту демагогию мы осудили.

Но, согласитесь, еще более нелепо отдавать жизнь за неравенство и несветлое будущее.В идеологии сложилась ситуация, которую шахматисты именуют «цугцванг» — т. е. невозможность сделать ход. Общественного идеала нет и не будет, однако энтузиазм нужен для строительства пирамиды, которая мешает развиваться свободам, которые нужны для обогащения мафиозных кланов. Выход придумывается такой: появляются корпоративные идеалы мафиозных структур, так сказать, идеалы для семейного употребления, а общая сумма этих прагматических устремлений считается общественной идеологией.

Как результат возник феномен, коего еще не знала российская история: наше государство есть пирамида из мафиозных кланов — и вот эту шаткую конструкцию мы тщимся реставрировать. Сказать, что народ уйдет из-под государства в мафию, значит, по сути, сказать, что народ перейдет из одной мафиозной ячейки в другую, потом в третью — все вокруг есть мафия, и одновременно все есть государство. Выше было сказано, что общего языка в обществе нет; это не до конца верно — мы сегодня говорим на бандитском жаргоне. Термин «башлять налом» так же внятен сегодня интеллигенту, как термин «интернационализм» рабочему тридцатых годов. «На наших знаменах начертано — свобода и частная собственность», — заявил демократ Немцов, и под этим лозунгом вполне могла бы подписаться Сонька Золотая Ручка.

Обнаружилось, что российская конструкция такая нелепая, что всем вокруг неудобно. Вопрос: как перестроить пирамиду из мафиозных кланов — в пирамиду просто или в федеративное государство — и является предметом дебатов сытых. Впрочем, один раз уже перестраивали. Особенность сегодняшней перестройки в том, что она пройдет не по воле общества, а по сценарию бунта сытых, то есть по законам военного времени.

Как быть

1. Перестать жить «по понятиям» отдельной — пусть прогрессивной — страты. Преодолеть замкнутый характер социальных страт, сделать деятельность художника доступной для критики врача, деятельность политика доступной для критики ученого. Сделать возможным междисциплинарный критерий оценки, независимой от нужд как госаппарата, так и отдельной профессиональной корпорации. Создание междисциплинарной оценки деятельности и есть философия общего дела. По сути это означает возрождение российской интеллигенции.

2. Создать самостоятельный социальный язык, иными словами, создать новую эстетику: эстетика будет формировать искусство, а то, в свою очередь, — общественную жизнь. Некогда таким общим языком являлся авангард, он воплощал надежды на утопию. Исходя из того, что интернациональный язык авангарда давно сделался сервильным, изменил своей природе и служит декорацией быта сытых, задачей современной эстетики должно стать преодоление опыта авангарда. Новую эстетику можно определить как «поставангард» или «контравангард». Во время гибели виртуальных ценностей обществу требуется эстетика реализма.

3. Признать принцип братства более необходимым человеческому обществу, нежели принцип соревнования. Соревновательный характер развития современной цивилизации некогда был объявлен благом — в мире, где девять десятых не допущены к участию в соревновании, этот принцип является субститутом расизма. Так мафия наследует побежденным диктатурам. Критерии и оценки статуса общественного развития должны выноситься, исходя из принципа братства, и только из него.

При наличии этих трех компонентов — междисциплинарного критерия оценки, новой эстетики, принципа братства — можно говорить об изменениях, которые оздоровят общество. Или мы примем участие в очередном бунте сытых, осмысленном и беспощадном — и будем именовать очередную резню революцией.

* Разговор о «новой русской революции» начал Дмитрий Быков статьей «Мафия или секта?» (см.«Новую», № 124 от 9 ноября). Быкову отвечает Максим Кантор.