Проблема церковных приютов существует

В связи со скандалом в Свято-Боголюбском монастыре «Ежедневный журнал» решил побеседовать с председателем Комиссии по церковной социальной деятельности при епархиальном совете Москвы протоиереем Аркадием Шатовым. Комиссия опекает несколько столичных детских домов, поддерживает связь с детскими домами в провинции, поэтому о. Аркадию хорошо знаком весь круг проблем, связанных с благотворительностью в этой сфере.

«ЕЖ»: После истории в Боголюбском монастыре очень много разговоров о церковных приютах, из которых становится ясно, что существует некая проблема. Вы согласны с тем, что проблема церковных приютов действительно существует, и если да, то в чем она состоит?

О. Аркадий: Проблема состоит в том, что в правовом, юридическом поле не существует даже такого термина — «церковный приют». Многие наши детские дома открылись вне правового поля. И даже если теперь некоторые уже официально зарегистрированы, то как они создавались, я вам даже не могу рассказать. Приходилось лавировать. Зарегистрировать церковный детский дом так сложно, что во многих епархиях идут по другому пути. Какой-то батюшка, например, усыновляет или берет под опеку детей, но он не может за ними сам ухаживать, поскольку он священник и у него большая нагрузка, поэтому он так или иначе устраивает приют. А числятся дети за ним.

— Но, насколько известно, это одна из основных претензий к церковным детским домам органов социальной опеки: если оформляется опекунство, то по закону ребенок должен жить на жилплощади опекуна.

— Но вы же знаете, что в нашей стране не всегда можно жить по закону. Для христианина закон любви выше гражданского кодекса. Святитель Иоанн Шанхайский выкупал детей за бутылку водки. Я знаю церковные детские дома, руководители которых за ценные подарки чиновникам получали право взять детей.

— Ну а каким, на ваш взгляд, должно быть разумное законодательство, чтобы церковные приюты, будем все-таки говорить так, существовали без проблем?

— Нужно дать церкви право организации своих детских домов и приравнять их по статусу к государственным. Эти приюты должны контролироваться государством точно так же, как все остальные, и должны получать такое же финансирование, как и светские детские дома. Сейчас уже есть церковные детские дома, которые официально зарегистрированы государством, но эти детские дома получают деньги только на питание детей и на одежду. А это всего 20% затрат. Тогда как 80% затрат — это заработная плата людей, которые работают с детьми. В итоге сотрудники наших детских домов получают зарплату в два-три раза ниже, чем работающие в светских учреждениях. Надо изменить эту ситуацию. Но церковь должна иметь право брать на работу в эти детские дома людей, которых она знает и в которых уверена, иначе как она будет отвечать за результат? Церковь должна быть учредителем этих детских домов, может быть, в лице архиерея, епархиального управления, или какого-то сестричества, или даже какого-то прихода. Это поможет разукрупнить детские дома. Сейчас вот призывают разбирать детей из детских домов, и действительно больше стали усыновлять детей. Но многие дети возвращаются обратно. Представляете, какой это стресс для ребенка, когда его взяли в семью, а потом вернули в детский дом — он заново переживает свое сиротство. Ребенок оказывается совершенно сломлен. Так что в любом случае ясно — не всех детей мы можем раздать в семьи. Поэтому выход в разукрупнении детских домов, и нужно позволить общественности, не только церковной, устраивать семейные детские дома. Пусть государство это контролирует, но пусть дает и деньги на это. А сейчас оно и не контролирует, и денег не дает.

— У церкви не хватает собственных денег на приюты?

— У церкви сейчас денег нет. Ей вернули разрушенные храмы и разоренные монастыри, но не вернули те помещения, в которых церковь занималась социальной работой, поэтому церковь не может в полной мере развернуть эту работу, однако у нее есть потенциал. Этот потенциал — верующие люди, в которых велико стремление делать добрые дела. И у них есть источник добра — есть Бог, в которого они верят. Конечно, и у православных бывают нарушения, бывают безобразия, но где их нет? Пока нам стал известен только один случай, когда неприятности произошли в церковном приюте, а сколько мы знаем страшных историй о государственных детских домах?

— Детские дома вообще наше больное место.

— Главная проблема в том, что к этим несчастным детям никто не имеет естественной природной любви, которая закладывается Богом в мать и в отца. Эта проблема сирот во все времена — вся мировая литература переполнена историями детей, страдающих в «сиротских учреждениях» или просто в чужой семье. Вот это главная проблема, понимаете?

— А вы считаете, что у верующего человека этот потенциал больше?

— Конечно. Если человек по-настоящему верит в Бога. Я уверен, что если собрать статистику, то окажется, что в церковных детских домах гораздо меньше безобразий, чем в обычных. Известна печальная статистика, кем выходят из государственных детских домов дети: очень часто они становятся проститутками, ворами, наркоманами, алкоголиками. В церковных детских домах уже тем лучше, что они малокомплектные: 20-30 человек от силы, в Оренбургской области есть церковный приют на 60 человек, так это уже очень много.

— Ну, поскольку статистики нет, не будем трогать эту тему, а проблема адаптации действительно серьезная. Как у вас с этим?

— Мы продолжаем поддерживать отношения с нашими детьми. Они к нам приходят, рассказывают о своей жизни. Иногда приходят с гражданскими женами-мужьями, мы их принимаем, помогаем, подбрасываем денег. Церковные приюты существуют лет пятнадцать, наш Свято-Софийский детский дом, например, выпустил человек 50-60. Одна наша девочка вышла замуж за будущего священника. Другая учится в университете, уже заканчивает, она староста группы. Третья вышла замуж за алтарника, который тоже собирается стать священником, у них уже двое детей. Из светских детских домов в высших учебных заведениях учатся единицы. А у нас как правило. Многие наши девочки идут учиться в училище сестер милосердия. Одна, например, уже работает процедурной медсестрой в Больнице св. Алексия, а это очень тяжелая, серьезная работа. Наши дети социально адаптированы.

— Есть ли у детей из церковных приютов право на жилплощадь, которая полагается каждому достигшему 18 лет детдомовцу?

— Да, если приют имеет лицензию и ребенок прописан в Москве (мы не можем брать детей из других регионов), то права у него такие же, как у других детей-сирот. Правительство Москвы, и это великое благо, обеспечивает его жильем. Но, к сожалению, квартиры недостаточно, чтобы решить судьбу ребенка. Очень часто ребята эти квартиры сдают, например, мигрантам, которые устраивают там свои общежития, или там живут какие-то их друзья, потому что дети из детских домов не привыкли жить одни. Они привыкли жить в коллективе, а после выпуска очень часто таким коллективом становится криминальная среда. Хорошо, что сейчас принято постановление, что эти квартиры нельзя продавать, кажется, до 23-х лет, а то раньше многие и квартир лишались.

— Одна из претензий светских специалистов, которые занимаются детскими домами, закрытость церковных приютов, нежелание идти на контакт с теми же органами опеки — это мы и по Боголюбскому монастырю видим, который чинил препятствия и крайне неохотно допускал проверяющих в свои пределы. Как с этим справляться?

— Эта проблема связана с тем, что государство не признает нормальной ситуацию, когда ребенок воспитывается церковью. Люди, которые работают в органах опеки, воспитаны в другом обществе, и церковную жизнь они в большинстве случаев не понимают и не принимают. Например, комиссия приходит в детский дом, и начинаются вопросы: слушайте, а зачем так много у вас икон тут? Все уберите и оставьте только одну. Слушайте, а почему у вас храм? У вас нет спортивного зала, надо лучше спортивный зал сделать. А почему у вас дети мяса каждый день не едят? У нас полагается мясо каждый день давать. Слушайте, а что они у вас телевизор не смотрят вообще? Как же так, это же некультурно! У них понятия какие-то пещерно-советские о том, что такое нормальная жизнь.

Нормальная жизнь — это есть каждый день колбасу от пуза, смотреть телевизор по три часа кряду, играть часами в компьютерные игры, разрешить девочкам курить, носить короткие юбки — вот это по их пониманию нормально. Мы считаем, что это ненормально, и допустить этого мы не можем в наших детских домах.

— Ну, колбасу, предположим, воцерковленный человек каждый день есть не может, а насчет телевизора — вы не боитесь, что дети потом дорвутся до него и их уже не оторвешь?

— Нет, не боимся. Мои собственные дети, например, никогда не смотрели телевизор, и вот выросли, у самих уже дети, и не чувствуют особой потребности смотреть телевизор. А что там сейчас смотреть-то, рекламу? Дети в двух наших детских домах смотрят фильмы на DVD, видеотека в нашем детском доме включает 200-300 фильмов. Мы все время покупаем новые.

— А как они узнают, что происходит в мире? Не воспитываете ли вы у них своего рода аутизм?

— Зачем им знать зло? Придет время, они его узнают. Кое-что мы разрешаем смотреть: например, включали телевизор, когда показывали похороны патриарха или чемпионат мира по футболу — когда наши играли с голландцами или с кем-то еще, не помню. Но вообще телевизор сейчас — это помойка, это страшное зло. Или интернет. Дети не должны бесконтрольно сидеть в интернете.

— Но ведь это все вещи, из которых состоит современная жизнь, как без них?

— Вот здесь у нас и у органов опеки разное понимание, до какой степени дети должны соприкасаться с этой жизнью. Тоже сложность — прописать в законе такие тонкие моменты, это разделение контролирующих функций. Поэтому возникают проблемы. Что не курят и не пьют хорошо, а вот короткие юбки нужно разрешить: мы считаем, что нужно ниже колена, а опека, что выше — и как тут быть? Возникает конфликт двух педагогических систем, и он тоже является причиной непонимания. Об этом нужно говорить. Длина юбки, это, конечно, не главное. Есть много других спорных тем: дискотеки, компьютерные игры, косметика, секс-просвещение, т.н. молодежная субкультура и многое другое.

— Загадочно, каким образом ваши дети выходят из детдома более социально адаптированными. Получается, что вы каждый шаг ребенка регламентируете, у него нет никакой свободы. Что же его держит, когда он выходит из приюта и уже никто его не контролирует?

— Свобода у наших детей есть. Мы не заставляем их ходить в храм, не заставляем молиться, но какие-то внешние формы мы заставляем их соблюдать. Наши дети живут в свободе от греха и страстей. Заградительный барьер перед пропастью ограничивает свободу или спасает от гибели? Кроме того, мы никого не держим насильно и всегда можем перевести ребенка в государственный детский дом.

— Но вот в Боголюбском монастыре мы видим как раз тот самый случай, когда девочка явно не хотела оставаться в монастыре, убегала не раз, а ее почему-то не отпускали.

— Я думаю, что если девочка убегала из церковного приюта, надо было отдать ее в обычный детский дом и не было бы никаких проблем.

— Очевидно, не всегда руководители приюта согласны с этим.

— Мне трудно говорить за других. У нас такое невозможно. У нас был прямо противоположный случай: мы одну девочку отдали в семью, в нормальную благополучную, даже состоятельную, семью, она прожила там две недели и вернулась обратно, сказав, что ей в приюте больше нравится.

— Но если у вас с органами опеки такие разные взгляды на педагогику, то как же решить проблему контроля? Вы говорите: государство должно осуществлять контроль, но как оно может осуществлять контроль, если у вас почти по всем пунктам разногласия?

— А что, оно должно контролировать, сколько часов дети смотрят телевизор? Или жуют ли они жвачку? Чтобы не было насилия над детьми — пожалуйста, чтобы детей полноценно кормили — пожалуйста. Мясо вполне можно заменить другими продуктами. Но сегодня у органов опеки разработан рацион, и существует список фирм, у которых мы должны покупать продукты, — мы не можем организовать детям постное меню, потому что государство наше поста не признает. А надо бы смотреть по результатам: сравнить детей — какие у нас выпускники и какие в светских детских домах. В храме сразу видно ребенка из обычного детского дома — у них даже запах другой. А наших никак не отличишь от обычных. В школе они даже лучше себя ведут, чем дети из нормальных семей.

— У вас пока то преимущество, что церковных приютов мало и они маленькие, а если это будет система...

— А не нужна никакая особая система, просто надо людям, которые хотели бы воспитывать детей, дать такую возможность. Вот есть, например, помещение для детского дома (в Москве помещение — главная проблема), пусть департамент образования объявит конкурс, в котором смогут участвовать все желающие. Но чиновники не готовы расстаться с деньгами, которые государство выделяет на детские дома.

— Ну а кто же тогда может справедливо судить в этом конкурсе?

— Думаю, решать должна общественность. Вообще у каждого детского дома должен быть наблюдательный совет — департамент образования не может контролировать, что происходит в детском доме. Величину порции он может проконтролировать, и то не всегда, а любят в детском доме детей или не любят — не может. Это должен делать наблюдательный попечительский совет, состоящий из признанных в обществе людей, людей, которым доверяют. Чиновник по определению таким человеком быть не может.

— С идеей попечительского совета можно согласиться, но вот, опять же, в Боголюбском монастыре есть попечительский совет, правда не приюта, а монастыря, и такому попечительскому совету страшно доверять детей. То количество агрессии и откровенного человеконенавистничества, которым дышат заявления этого попечительского совета, просто пугает.

— Нам всем, всему обществу, государству, должна быть небезразлична судьба детей-сирот. Мы все должны им помогать, только в этом случае ситуация может измениться. Да, не во всех церковных детских домах все в порядке: матушка иногда может дать подзатыльник, что не положено по закону, но иногда одна эта матушка воспитывает 20 детей, бесплатно, не получая за это ни копейки. Я знаю несколько таких матушек. Одну, бедную, и в монастыре не любят, потому что для монастыря приют — это проблема. Люди ушли от мира, хотят уединения, хотят молиться Богу, а у них дети бегают — не все монахи это понимают. А еще и государство ее плющит, и денег не хватает. Эти люди — они подвижники, их надо поддерживать, помогать им.

— В принципе, конечно, нужно поддерживать и помогать, но если творятся какие-то безобразия, то лучше не поддерживать.

— Может быть, нужно сменить людей в Боголюбовском приюте, но не закрывать детский дом. Приют при монастыре — это вообще-то очень хорошая идея. Ребенок видит подвижническую жизнь монашествующих. Там совсем другой дух, чем в нашем потребительском мире. Дети учатся от чего-то отказываться, учатся жертвовать собой. Жертвенность обязательно нужно воспитывать в детях, и в монастыре этому легче научиться. Правда, жить в самом монастыре могут только очень немногие дети. Так что я считаю, что монастырский приют должен находиться за монастырской оградой. И конечно, ребенок должен иметь свободу, если ему не нравится, он должен иметь право уйти в обычный детский дом. Ни в коем случае нельзя навязывать ребенку веру, да и невозможно — поверить может только свободный человек.

— Но скажите все-таки, если все это дело сопряжено с такими трудностями, если государство чинит бесконечные препятствия, то зачем церковь так борется за церковные приюты?

— С одной стороны, мы видим, что можем помочь детям — и нам кажется, что мы справляемся с этим лучше, чем государство. А с другой — нам просто некуда деваться. Церкви, так или иначе, все равно приходится иметь дело с огромным числом социально неустроенных детей. Возьмем хоть ту же ситуацию Вали Перовой — ее и ее сестер в монастырь привезла мать. Куда было девать детей? Отправить в детский дом, разлучить с матерью? И таких детей тысячи. Их судьбу нужно как-то решать.