Чечня и сектор Газа

Главной целью израильской политики на палестинских территориях и в Ливане виделось обеспечение собственной национальной безопасности и, если угодно, элементарного выживания во враждебном окружении.

С момента принятия «исторического решения» ООН о создании арабского и еврейского государств на Ближнем Востоке в этом регионе в течение шести десятилетий прогремело семь военных конфликтов, не считая многочисленных (и уже привычных) терактов, диверсий, обстрелов и локальных столкновений. Израильская операция «Литой свинец», направленная против движения «ХАМАС», фактически приватизировавшего власть в секторе Газа (одной из территорий Палестинской автономии, образования с не полностью определенным статусом), стала восьмым масштабным вооруженным противостоянием в одном из самых небезопасных регионов мира.

Ближневосточный конфликт и этнополитическая ситуация на российском Кавказе нередко становятся предметом компаративистских упражнений российских публицистов, общественных деятелей, правозащитников и ученых.

Даже поверхностного анализа политико-правовых сюжетов израильской политики на так называемых оккупированных территориях (в 1960—1990-е годы), в Ливане (1982 и 2006 годах), секторе Газа в 2008 году и российской политики в Чечне (и на Северном Кавказе вообще) достаточно, чтобы определить два конфликта как совершенно противоположные феномены. Военное поражение арабских государств в 1967 году привело под израильский контроль около 70 тыс. кв. км, что более чем в 3 раза превышало территорию самого еврейского государства на начало июня 1967 года. На этих землях проживало свыше 1 млн арабов. Даже не считая населения Синайского полуострова, переданного в 1979—1982 годах Египту (около 33 тыс. человек), цифра внушительная. И вот здесь начинается самое интересное. Израильское руководство принимает решение о нераспространении на новые территории своей юрисдикции. В результате сложилась беспрецедентная правовая коллизия. Под контролем еврейского государства оказываются земли, которые даже с израильской точки зрения не являются его частями, а 90% их населения не имеют израильского гражданства. Свою юрисдикцию Израиль распространил только на Голанские высоты (1981 год) и Восточный Иерусалим, а его гражданами стали еврейские поселенцы Иудеи, Самарии и сектора Газа. С началом «мирного процесса» на Ближнем Востоке на Западном берегу реки Иордан и в Газе была создана Палестинская автономия (беспрецедентный случай, когда автономия изначально рассматривалась как независимое государство). Естественно, ни о каком «плавильном котле» или ассимиляции-аккультурации на занятых территориях речи не шло. Таким образом, главной целью израильской политики на «территориях» (а затем и в Ливане) виделось обеспечение собственной национальной безопасности и, если угодно, элементарного выживания во враждебном окружении.

Российская же политика в Чечне преследовала цель «восстановления конституционного порядка» в одном из российских субъектов, определенном в этом качестве конституцией. Отсюда и декларируемая многофакторность и многоплановость российской «контртеррористической операции» (эвфемизм, используемый по большей части именно для этой цели, иначе, по логике вещей, война на собственной территории приобретает характер гражданской). Независимая Ичкерия была непризнанным государством. Сегодня подавляющее большинство западных политологов и политиков (за исключением разве что европейских леваков) признают Чечню частью РФ.

Как видим, ближневосточный и северокавказский кризисы весьма различаются в политико-правовом плане. Однако было бы преждевременным констатировать исключительно разноплановость и разновекторность двух политических проблем современности. Сегодня Россия и Израиль противостоят (каждый по отдельности) одному и тому же вызову — идеологии и практике радикального политического ислама (подчеркнем, что речь идет о политической идеологии, а не об исламской религии).

И Россия, и Израиль ведут борьбу с трансформирующимися конфликтными сообществами. До 1980-х годов Израиль противостоял светскому этнонационализму, использующему террористические методы борьбы. В авангарде этой антиизраильской борьбы были арабские государства и ООП (Организация освобождения Палестины). Разгромив в серии арабо-израильских войн военные машины арабских стран, а в 1982 году уничтожив инфраструктуру ООП в Ливане, Израиль получил во сто крат более сложного противника — радикальный политизированный ислам. В этой связи для Израиля существенно изменился и характер угроз. Теперь Израиль столкнулся с асимметричными конфликтами, где главными акторами стали не государства и светская националистическая ООП (структурированная как квазигосударство), а сетевые террористические организации, использующие терроризм и диверсии как главное средство борьбы. Россия же, разгромив военную инфраструктуру непризнанной Ичкерии и успешно (с военной точки зрения) справившись с чеченским светским этнонационализмом, получила нового противника — в виде радикальных исламистских джамаатов уже не только в Чечне, но и по всему Северному Кавказу. Джамааты (в отличие от дудаевско-масхадовской Ичкерии) также являются сетевой структурой, что серьезно затрудняет борьбу с ними.

Считать же (подобно многим правозащитникам), что сами Израиль и Россия виноваты в радикализации антиизраильского (антироссийского) сопротивления, — значит существенно упрощать картину. Выход радикального ислама на Ближнем Востоке (Северный Кавказ повторил это путь с небольшим стадиальным отставанием) на первые идеологические позиции объясняется особенностями процессов модернизации в обществах исламского Востока. Националистический дискурс (европейский по своему происхождению) оказывается дискредитированным в период борьбы и обретения независимости на Ближнем Востоке, в период «парада суверенитетов» на российском Кавказе. Во-первых, этническая пестрота и Ближнего Востока, и Северного Кавказа на практике делает радикальный этнонационализм политической утопией (особенно в регионах, где нет сильного численного перевеса одной этногруппы). Во-вторых, борьба за превосходство «своего» этноса фактически приводит к победе этноэлиты, которая быстро коррумпируется и отрывается от корней, замыкаясь на собственных эгоистических устремлениях. Народные же массы довольствуются ролью митинговой пехоты. Как следствие, во второй половине 1970-х годов на Ближний Восток и во второй половине 1990-х годов на Северный Кавказ пришли идеи радикального ислама, или «ислама молящегося», противопоставляющего себя «исламу обрядному». Религиозный дискурс становится доминирующим именно в конфликтных регионах (парламентская победа ХАМАС в Палестине, превращение части Ливана в «Хезболлалэнд»). Получается, что в Израиле и России (на Северном Кавказе) власти столкнулись не с вертикально организованным, а с сетевым терроризмом. Этот сетевой терроризм гораздо опаснее структурированного, поскольку в данном случае противник, во-первых, распылен, а во-вторых, ликвидация лидеров и даже ядра террористической организации вовсе не гарантирует конечного успеха в контртеррористической борьбе.

Поэтому сегодня и Израиль, и Россия (несмотря на всю дружбу с ХАМАС и арабофильство последней) рассматриваются как государства, ведущие борьбу против радикального политического ислама (как политической идеологии). И в этом смысле степень «неверности» России ничем не меньше, чем у Израиля. Рассчитывать в этой связи на благожелательное отношение к Москве со стороны организаторов «войны с сионистами» было бы крайне неразумно.