Прелести жизни в несоветской России

И правые, и левые радикалы, вечные оппозиционеры и юные бунтари почти в каждом публичном выступлении трагически недоумевают: почему народ не выходит на улицы?! Доколе?! Я сам иной раз пребываю в недоумении: даром что ли среди прочих свобод записана в Конституции свобода уличных шествий? Однако, поостынув, прихожу к выводу, что провоцировать народное недовольство - занятие в современных условиях крайне неблагородное, тем более что о причине этой народной смиренности, кому желанной, кому ненавистной, я, кажется, догадываюсь. Российская обыденная действительность - при всех катаклизмах, катастрофах, несправедливостях и уродствах - в чисто бытовом своем воплощении как никогда близка к понятию нормальной человеческой жизни.

Человек, как вдруг оказалось, совсем немолодой, я помню разные времена. И очень плохие, и вполне терпимые, и недолгие, запавшие в душу блаженным ощущением сбывающихся надежд и мечтаний. Нормальным, то есть отмеченным рутинным, то есть незамечаемым, как дыхание, благоустройством, не было ни одно. Нельзя было быть уверенным ни в одном самом скромном житейском намерении. Возьмем в качестве его воплощения хрестоматийные строки: \"Воротишься, купи себе на ужин какого-нибудь сладкого вина...\" В разные времена это намерение было более или менее осуществимым. Но всегда сопряжено с непредвиденными обстоятельствами. То не было в продаже желаемого вина, то вовсе никакого, для сооружения самого невзыскательного ужина что в Елисеевском гастрономе, что в окраинном \"сельпо\" надо было выстоять немалую очередь. Миром кончались войны, на смену крестьянской лошадке приходили современные авто, в межпланетное пространство устремлялись космические корабли, а очереди не иссякали никогда.

Очереди вполне можно было приравнять к любой открытой Марксом форме эксплуатации человека человеком. Они меняли человеческую психологию. Благодаря очередям переродилась сама сущность советской власти: клявшиеся в равенстве и братстве большевики скоро согласились на закрытые распределители, \"сотые секции\" и прочую \"несетевую\" колбасу. Вы скажете, что все привилегии былого начальства смешны перед аппетитами новой буржуазии. Кто же спорит, но всё же в этих непомерных аппетитах нет фарисейства - это во-первых, а во-вторых, на своем более чем скромном уровне, по своим возможностям и запросам я могу за две минуты получить то же самое, что и господин Абрамович, ну, скажем, кое-что из того - во всяком случае, то, что делает жизнь обычного человека не просто сносной, но и достойной.

Моя покойная мама, слегка заставшая дореволюционную Россию и пережившая советскую власть на два года, с опаской, но и с ностальгией рассказывала о том, как во время НЭПа на родной 4-й Тверской-Ямской ее приветствовали владельцы магазинов. Например, обувного: \"Барышня, заходите, у нас туфельки получены, как раз на вашу ножку!\" Думал ли я, что эта буколическая ситуация едва ли не буквально повторится в моей жизни? Поразительно, я почти раздражаюсь на их назойливую любезность, потому что почти забыл - слаб человек! - какою бывает грубость, естественная, как птичье чириканье. Кто бы мог подумать! Неприятностей в жизни хватает, но хотя бы ежедневный поход за продуктами не сопряжен больше со скандалами и нервотрепкой.

В последние дни \"бабьего лета\" в Москве вдруг пахнуло Парижем.

Не сочтите меня снобом, хоть и говорят, что запах вспомнить невозможно, но именно незабываемый аромат на мгновение вскружил голову. Я оглянулся вокруг и почти рефлекторно опустился на субтильный столик под веселым тентом уличного кафе, раскинувшегося прямо на мостовой до боли родного переулка. Уже не замотанным горожанином ощущал я себя, Бог весть зачем забредшим в блистательный центр из своего сборно-панельного микрорайона, не обывателем, удрученным роковым несоответствием своих возможностей манящему сиянию витрин, а беспечным фланером, уверенным в себе хозяином собственной жизни и судьбы.

Городская молодость, эта вечная драма непонятости, непризнанности, бедности, была усугублена у моего поколения абсолютной бесприютностью и неприкаянностью. Вы не поверите, но моя журналистская карьера 40 лет назад началась с попытки преодолеть эту социальную бездомность. Хрущевская \"оттепель\" стояла на дворе, и скромная потребность встречаться с любимой не в заводском дворе, а в уютном кафе уже не проходила по ведомству особо тлетворных буржуазных пережитков. До невероятных мировоззренческих глубин докопался я и до сияющих идейных высот взлетел в своей статье. Подводя под нее марксистский базис, писал о том, что воспитание нового человека уже не укладывается в лекции агитпропа и в субботники на овощной базе, что немыслимо оно без неформальных форм досуга, на которых строится обыденная цивилизация...

И вот теперь, через 40 лет, я иду по родимой Пушкинской, ныне Большой Дмитровке, и начинаю думать о том, что пресловутое вхождение в круг цивилизованных стран если в чем и удалось, так это в преображении общепита. Сам этот казенный термин, в сущности, себя исчерпал. То, что я наблюдаю на городских улицах, имеет отношение к чему-то большему: к образу жизни, к направлению умов, к внутренней свободе, к \"празднику, который всегда с тобой\". И даже к гражданскому обществу, если рассуждать высокопарно. Худо-бедно, но в стране незаметно укоренилась нормальная частная жизнь. Нормальное обыкновение покупать то, что хочется, а не то, что \"выкинули\", одеваться в соответствии с собственными представлениями о красоте, а не с некоей спущенной сверху официальной эстетикой, ходить по собственному выбору хоть в церковь, хоть в планетарий и, вообще, \"по прихоти своей скитаться здесь и там\", что поэт, если помните, называл высшим счастьем и лучшими правами. Все это вместе, все эти частные негромкие права - лучшая гарантия от бунтов, мятежей и переворотов. Мне давно не дает покоя догадка о том, что советская власть продержалась бы еще сто лет, будь она снисходительна к милым человеческим слабостям, если бы с твердолобым упорством не искореняла из повседневности самую естественную человечность типа склонности собираться за столом и разговаривать по душам. Если же серьезно, налаженный культурный быт смягчает обывательские нравы. Понуждает трезво и не без скепсиса относиться к политическим доктринам. Ненатужно их преодолевать в случае исторической неудачи и не делать из них культа в ситуации, когда они победительно торжествуют. Предположу, что и наша знаменитая перестройка развивалась бы гораздо успешнее, если бы началась с переустройства ежедневной обыденной жизни.