История России как право благодарить и кланяться

Президентский указ об учреждении Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России вызвал в известных кругах ярую реакцию с ужасными проклятиями. Ярость объяснима, ибо само название комиссии (впрочем, кроме как на название, вряд ли кто из ярых на что-нибудь и внимание обратил) является демонстративным попранием табу, согласно которому государству не может быть никакого дела до истории. А если дело есть, то это неприкрытый тоталитаризм и «1984» Оруэлла.

Правда, при обращении к реальной практике обнаруживается, что в такой форме табу является самочинным. Сами провозгласили, сами объявили его всеобще действующей нормой, и на этом основании сами требуем его неукоснительного исполнения. Реальность несколько сложнее, и, по крайней мере в двух случаях, касательство государства до истории признавалось вполне оправданным.

Само слово «дипломатия» восходит к названию архивного дела. К изучению и хранению дипломов, хартий, хроник, трактатов и к использованию их в сношениях между государствами для обоснования своих претензий и для отражения чужих. Архивные юноши, а также старцы, поднимавшие дней минувших договоры и исчислявшие старинные вины и обиды, с давних времен были необходимыми работниками в межгосударственных сношениях. Этого порядка никто не отменял, и требование к государству ни под каким видом не касаться до истории эквивалентно призыву к одностороннему и полному дипломатическому разоружению. Призыв выглядит особенно честным на фоне идущего не первый год дипломатического наступления соседних государств, весьма давно учредивших надлежащие структуры, которые, в отличие от аморфной медведевской комиссии, уже неоднократно являли себя в деле. Если занятие государства прикладной историей есть тоталитаризм, то неясно, где были критики тоталитаризма, когда у наших соседей учреждались и активно работали различные институты национальной памяти. Можно понять тех, кто равно отрицательно относится и к российской комиссии, и к ее польскому, украинскому и прибалтийским прототипам, считая, что делу международного взаимопонимания все эти институты не служат, а скорее наоборот. Но с теми, кто сегодня выкрикивает ужасные слова про «1984», ни сегодня, ни прежде не усматривая того же «1984» в деятельности наших социалистических (а ныне глубоко демократических) братьев, только сейчас получившей симметричный ответ (да и то лишь в виде декларации о намерениях), - с ними непонятно о чем вообще разговаривать.

Что касаемо дел внутренних, то фразу Бисмарка о прусском школьном учителе, выигравшем битву при Садовой, тоже никто не отменял. Не обязательно (на иной взгляд даже и нежелательно) требовать, чтобы сообщаемый народной школой образ отечественной истории был всецело апологетическим, на котором нет ни единой пылинки - не то что темных пятен. Но невозможно рассчитывать на то, что опыты педагогов-новаторов, заключающиеся в представлении отечественной истории тысячелетним рабством и тоталитаризмом, могут быть поощряемы за казенный счет в течение сколько-нибудь длительного времени.

Если кто хочет обличать «эту страну» - вольному воля, но не по линии же Минпроса. Назовем вещи своими именами: в задачи финансируемой государством народной школы не входит массовое производство Смердяковых. Периодически напоминать это Минпросу совсем не вредно, ибо иные наставники юношества чудовищны.

Внятный и категорический отказ от модели, согласно которой у России есть только два права - благодарить и кланяться, кланяться и благодарить, вызовет у части публики соответствующую реакцию. Это очевидно, как очевидно и то, что реакция будет порождена отказом как таковым безотносительно к тому, в сколь разумные формы он облечен. В умные, в глупые - ярость не от этого. Но для тех, кто не видит в самом отказе ничего ужасного и кощунственного, формы и способы весьма важны - и тут создание комиссии порождает два вопроса.

Во-первых, неясно, была ли вообще нужда в такой нарочитой и публичной симметрии с практикой молодых демократий Восточной Европы. Они являют собой не столь аппетитное и не столь величавое зрелище, чтобы уподобляться им в полной мере и даже частично. Отдать указания и выделить средства МИДу и Минпросу, а равно и провести необходимые межведомственные согласования можно и без специального президентского указа.

Во-вторых, опасения насчет того, не наломает ли комиссия дров, вовсе не беспочвенны - мы знаем наши кадры. Особых опасений не было бы, наличествуй уверенность в том, что в своей работе комиссия будет опираться на победившее ныне простое здравомыслие. В самом, наверное, остром и сложном вопросе, в вопросе о войне, верх взяло понимание того, что есть война. А именно: принятие неотложных решений о посылке людей на смерть в обстановке крайней необходимости, при глубоко недостаточной информации и при запредельно высоких ставках. Избежать этого можно в особо благоприятных условиях - например, когда доблестные союзники готовы воевать до последнего русского солдата, - но если таких условий нет, любые решения жестоки и трагичны. Такова война. Когда такое понимание приходит, разговоры в духе «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны» падают в цене. Любитель баварского пива А. В. Минкин сегодня никому не интересен. И так повсюду. Ценность ленд-лиза была очень высока, но не безумно сложна та мысль, что союзные субсидии (золотом ли, как в старые времена, взрывчаткой ли, тушенкой, паровозами, авиабензином, как в Великую Отечественную) - вещь очень важная, но только в том случае, если субсидируемый ради победы готов класть на смертных полях цвет нации. Если не готов, то на одних субсидиях войну не выиграешь. Соответственно, ина слава солнцу, ина слава звездам.

Но большой вопрос, станет комиссия стоять на позиции непобиваемого здравомыслия или же, пойдя иным путем, обратится к незащищаемой концепции благого и премудрого плана, определившего русскую историю XX века. Начни она вещать про благость и премудрость, тезис о склонности русских терпеть поражения на самых выигрышных позициях получит новое прискорбное подтверждение.