Может, все наше прошлое пора похоронить в Мавзолее

Ещё совсем недавно, 22 апреля, уже наступала весна, и для многих отнюдь ещё не вышедших в тираж читателей этой заметки с помянутой датой был ассоциирован один из важнейших национальных, я бы даже сказал, системоообразующих для советского общества праздников. Именно к этому дню, в частности, был приурочен специальный мемориальный ритуал – ежегодный «праздник освобожденного труда». Теперь на крышах снег, будто на дворе декабрь, а по радио и телевидению сообщают о взорванных памятниках В.И. Ленину и о предполагаемом очередном устранении коммунистической партии с отечественной политической сцены. В частности, это означает, что со дня на день будет в очередной раз (может быть, даже окончательно) поставлен вопрос о ликвидации некрополя в центре столицы.

Мне бы не хотелось, чтобы читатели этой моей заметки рассматривали её как апологию Ленина, Сталина или вообще какого-нибудь авторитарного правителя. Её задача совсем иная – показать, что преодоление советского прошлого, той специфической политической ментальности и культуры, какие сформировались в этот период, очень сложна, требует долговременных, целенаправленных и, главное, основательно подготовленных усилий. Рассчитывать на то, что старшее поколение, воспитанное при советской власти, вымрет, и на этом проблема исчезнет сама собой, не приходится, тому уже есть немало достоверных свидетельств, более того – именно непреодолённое советское прошлое в конечном счете оказывается важнейшей (хотя, конечно, не единственной) предпосылкой «цветных» революций и других политических эксцессов на постсоветском пространстве.

В этом ряду Россия отнюдь не является исключением, свидетельством тому – сцена, которую лет тому девять или десять назад можно было увидеть на экране телевизора: голубоглазый блондин с берегов Балтики сначала что-то говорил о богатствах, которыми изобильна Россия, а затем обещал навести в этой нашей стране порядок. Позднее что-то очень похожее можно было увидеть на Украине, в Грузии, в Молдавии и в других постсоветских странах. Меня эта давняя сцена и позабавила, и встревожила одновременно. Позабавила – потому что была очевидной, может быть даже преднамеренной, как мы теперь хорошо знаем – вполне в стилистике особого путинского юмора, цитатой, точнее – драматургической парафразой рефрена, повторяющегося в небольшой поэме «История России от Гостомысла до Тимашева», принадлежащей русскому поэту А.К. Толстому, одному из создателей Козьмы Пруткова. Встревожила, потому что я тут же вспомнил другую столь же популярную стихотворную максиму Тютчева – «Умом Россию не понять, … в Россию можно только верить». Помянутые две цитаты являются двумя сторонами одной монеты. Сложенные вместе, они становятся ключом к пониманию тех трудностей, с которыми связано преодоление советского прошлого. Я понял, что правление нового президента отнюдь не будет «триумфальным шествием демократии», скорее наоборот.

На мой взгляд, одно из наиболее существенных упущений отечественной политической и религиоведческой мысли – в том, что выражение «культ личности» осталось экспрессивной метафорой и не превратилось в эффективный аналитический конструкт. Иначе мы бы давно уже поняли, что по своему реальному устройству советское общество являлось классической теократией, в границах которой некрополь на Красной площади выполнял функции сакрального центра. Более того, общество, в котором россияне живут сегодня, за последние два десятка лет изменилось не слишком заметно (в отличие от экономики и политических институтов, оно по-прежнему остается глубоко и безнадежно советским). Поэтому и культовые артефакты, о которых здесь идет речь (Мавзолей В.И. Ленина - прежде всего), остаются святилищем, разрушение которого может в перспективе спровоцировать те же (примерно) эффекты, что и вскрытие гробницы Тимура весной 1941 года.

Это, конечно, страшилка, точнее, гипотеза, притом умозрительная, однако на практике ее лучше не проверять. Вот почему, на мой взгляд, многолетние и весьма эмоциональные разговоры о (пере-)захоронении Ленина (или Сталина, или всех тех, чей прах упрятан в толщу кремлевской стены) так и не оборачиваются какими-либо реальными действиями. Святилище, буде оно возникло, уже нельзя уничтожить, не породив тем самым новой, как правило – гораздо более влиятельной и радикальной – культовой практики (или, если угодно, не выпустив на свободу какую-то неведомую, но, безусловно, чудовищную энергию).

Мы как-то плоховато отдаем себе отчет в том, насколько масштабную и глубокую дезорганизацию «повседневности» наша страна (как бы она ни называлась в тот или иной период своей истории) перенесла в первой четверти только что завершившегося столетия; «лихие 90-е» – их бледная копия. Между тем, дефицит социального порядка и сопутствующий ему кризис идентичности (отсюда проблемы с названием страны) всегда, повсюду и с необходимостью оборачиваются пышным цветением разнообразной политической мифологии, как правило – так или иначе организованной вокруг персоны харизматического лидера. Это вообще характерный послевоенный и постреволюционный синдром, наблюдаемый всегда и повсюду, в Англии времен Кромвеля - по той же причине, что и в странах Африки сразу после ухода колонизаторов. Россия тут отнюдь не является исключением; именно по этой причине для авторитарных диктатур настолько характерен симбиоз политических и сугубо культовых практик, как правило - весьма архаичных.

В этой связи позволю себе сделать несколько замечаний о Сталине как о персонаже отечественного исторического нарратива (личные качества этого человека или, тем более, состояние его здоровья, боюсь, в контексте обсуждаемой здесь проблемы не имеют никакого значения). Как уже справедливо было сказано по другому поводу, жить в обществе и быть свободным от его идиом, «предметов веры» и комплексов, гендерных и возрастных «амплуа» или, наконец, массовых повседневных принуждений – невозможно. Поэтому всякое культовое сообщество (церковь, умма, сангха, нужное вписать) очень быстро становится зеркалом общества, в котором оно исполняет свои специфические функции.

Между тем, история России в XX веке неотделима от политической карьеры И.В. Сталина, в контексте которой складывалось и получало институциональное оформление его уникальное лидерство, наблюдаемое по сей день как «советское общество». Более того, его преемники каждый по-своему лишь приспосабливали этот специфический формат социального действия для решения других задач (все равно – национальных или сугубо личных). Поневоле рассматривали И.В. Сталина как отправной пункт идентификации – даже в тех случаях, когда отнюдь не разделяли его специфической эсхатологии, эстетики и морали или даже вообще не отдавали себе отчета в том, кто именно по-прежнему является «вождем», «учителем» и «светом в конце туннеля» для всякого одаренного, энергичного и амбициозного человека из «местных».

Вот почему, нравится нам это или не нравится, «чужие» здесь долго не живут, по крайней мере – не делают карьеры, а все разговоры о «толерантности» или о «правах меньшинств» повисают в воздухе. Элиас Канетти рассматривал подобного рода диспозиции как обыкновенный психоз, однако в данном случае уместна и другая, альтернативная гипотеза. Специфическое «лидерство», созданное И.В. Сталиным и определяющее «родовые», конститутивные признаки «советского общества», представляет собой классический образец того специфического перформативного контекста, который социологи или политические аналитики обозначают терминами «церковь», «умма» или «культовое сообщество», рассматривая как психологическую и социальную предпосылку мифа «вечной жизни»». Вследствие этого любой из политических лидеров России постсталинского периода вынужден был либо подражать И.В. Сталину хотя бы во внешнем облике (как Л.И. Брежнев), либо вступать с ним в открытый конфликт – со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Для советского общества (как, впрочем, и того специфического общества, о котором рассказывают В.К. Найпол, Фанон или Карпентьер) мифологема «заложного покойника» всегда остается внятной и весьма эффективной метафорой реальной политической ситуации. Поэтому пресловутое «двоеверие», т.е. специфический навык или дарование, без которого невозможны диаспора, церковь, спецслужбы и театр, становится условием любой сколько-нибудь успешной карьеры. Более того, именно эта двусмысленная ситуация, т.е. специфический перформативный контекст «лидерства», сформированного И.В. Сталиным «под себя» и на протяжении длительного периода, однако уже не обеспеченного ни его личным авторитетом или хотя бы наглядным физическим присутствием, ни адекватным «гражданским культом», в дальнейшем предопределила расщепление советской политической системы на конкурирующие иерархии, т.е. дифференциацию структур «лидерства» и «господства». Такую ситуацию психиатры и семейные психотерапевты определяют термином «двойная повязка», рассматривая как одну из важнейших предпосылок шизоидных психозов. На практике она означает перманентный кризис власти, заложником которого становится каждый, кто появляется на политической сцене. Однако пресловутая повязка позволяет сохранять и даже успешно транслировать иллюзию, будто в сложившемся перформативном контексте можно сделать карьеру, не посягая на отношения господства. Во всяком случае, идеология «пражской весны» и «социализма с человеческим лицом», так называемого «еврокоммунизма» или других исторических прототипов перестройки имела своей предпосылкой именно эту иллюзию, которую вполне можно рассматривать как проявление то ли «стокгольмского синдрома», то ли обыкновенного лицемерия. Не случайно постсталинский период советской истории отмечен изобилием качественных политических анекдотов.

По той же причине преодоление всякого посткризисного авторитаризма так или иначе сопряжено с «клерикализацией» общества, в частности – с активным участием традиционных религиозных организаций в политической жизни, а также с установлением их контроля над сферой образования и mass media. Это опять-таки можно было наблюдать в послевоенных Италии и Германии, в постсоветской Польше и в постколониальных странах Африки, полагаю – вскоре можно будет наблюдать на Кубе. Как видим, проблема тут такова: новое общество, мало-помалу вызревающее на просторах России, требует совершенно новой «гражданской религии», а соответственно – нуждается не только в новом гербе, флаге и гимне, но и в новом сакральном центре, способном эффективно замещать былые советские (как, впрочем, и былые имперские) святилища. (Кстати, в таком контексте «Патриотическая песня» и красный флаг со звездой были бы, на мой взгляд, более к месту). Вот почему я полагаю, что с некрополем на Красной площади следует поступить примерно так же, как умный и дальновидный лидер всегда поступает с реликвиями и сакральными символами прошлого, – их нельзя уничтожить или, тем более, просто упразднить, однако можно и даже следует «вмонтировать» в новый политический и социальный контекст. Я имею в виду превращение Мавзолея в некое секулярное подобие Успенского собора в Москве или Александро-Невской Лавры в Санкт-Петербурге, т.е. в усыпальницу выдающихся государственных деятелей постимперской России: пусть там будут (пере-)захоронены останки Ленина, Сталина, Ельцина и, разумеется, тех немногих, кто будет удостоен такой чести впредь (прочих, конечно, на Новодевичье или в Мытищи).

Коротко говоря, попытки сформировать, наконец, «гражданский культ», предметом которого были бы «отцы-основатели» государства, возникшего на развалинах российской империи, в частности, инициатива питерских коммунистов по канонизации И.В. Сталина или, тем более, икона с его изображением, появившаяся было в одном из провинциальных российских храмов, как бы мы ни относились к подобным явлениям, безусловно, являются естественным следствием тенденций, характеризующих отечественную политическую историю последнего столетия в целом. Можно, конечно, попытаться вытеснить это обстоятельство в «национальное бессознательное», однако формирование того общества, в котором мы сегодня реально живем и действуем, длительное время свершалось под лозунгом «Сталин – это Ленин сегодня», а его трансформация, состоявшаяся на исходе XX столетия, неотторжима от имени и личности Б.Н. Ельцина. Стало быть, и в памяти народной они должны остаться рядом, а, кроме того – это позволит сохранить уникальный архитектурный ансамбль столичной Красной площади, что тоже немало - давайте их всех, наконец, похороним, пусть они, наконец, станут нашим общим прошлым.

Иными словами, ликвидация одной из важнейших постреволюционных святынь требует максимально возможной осторожности: оставлять некрополь на Красной площади столицы в его нынешнем виде, безусловно, нельзя, его сохранение всегда будет источником ненужных и даже опасных политических иллюзий, но и попросту его ликвидировать тоже невозможно, не порождая тем самым какой-то новой, гораздо более радикальной культовой практики. Вот почему сооружение, ныне известное как «Мавзолей Ленина», следует сохранить, но уже в контексте совсем другого «гражданского культа», а соответствующую инициативу лучше всего было бы взять на себя РПЦ, что обеспечило бы соответствующим изменениям необходимую легитимность. «Светские» законодательные акты, будь это постановление ГД РФ, решение правительства или указ президента, тут заведомо недостаточны.