В чем ущербность российской власти

На Западе подъем популизма уже произошел. Он персонифицирован фигурой Барака Обамы. Пример этого политика говорит о том, что популизм может быть очень мощной технологией по реанимации политической системы и деморализованного общества. Америка в последние годы правления Буша была деморализованным обществом – и на уровне его отношений с внешним миром, и на уровне его отношений с собственной властью, и, главное, на уровне его отношений с накопившимся грузом проблем. Популистский проект под названием «Барак Обама» разрешил ситуацию морального кризиса, превратив его в новое моральное лидерство Америки.

Однако наблюдение за организацией политического процесса в США при Обаме приводит к выводу, что популизм в этом случае был не стихийной силой, которая берет все новые и новые рубежи, а умеренно контролируемым и моделируемым проектом. Это популизм под контролем элит. Поэтому маловероятно, что процесс пойдет дальше и популистская революция в США пожрет свое темнокожее дитя.

В России сегодня и общество, и государство находятся в крайне тяжелом моральном кризисе. Царит ощущение тупика и общенационального бессилия: «ничего нельзя сделать». Недаром довольно очевидные слова Андрея Громова о лжи и воровстве вдруг вызвали такую бурю эмоций в интернет-пространстве.

Суть морального кризиса сводится к полному отсутствию взаимной требовательности в отношениях власти и общества. Люди ничего не ждут от государственной власти. Доверие к высшим лицам государства – это доверие безразличия, основанное на полном отсутствии требовательности по отношению к государственной системе.

Россия беременна каким-то движением, которое сделает заявку на создание атмосферы новой требовательности в отношениях между обществом и государством. Сначала требовательности народа в отношении государства, а затем – государства в отношении различных слоев общества. Это своего рода этическая революция, которая может и должна быть популистской. Именно политический популизм способен связать общество и государство, создать между ними сначала эмоциональную, а потом институциональную связь.

С идеологической точки зрения любой популизм ситуативен. Это всегда ответ на запрос духа времени, который практически никогда не совпадает со «школьной» демаркацией политических идеологий. Популизм – это всегда идеологический синтез. В нашем случае он способен иметь и националистические, и социалистические, и либеральные обертона. При этом наибольший вопрос возникает с последним: «либеральный популизм» звучит для нас как оксюморон. Но он не бессмыслен. Возможно, он будет связан с проблемой обретения человеком гражданского достоинства как определенной неприкосновенности по отношению к практикам внеэкономического насилия и практикам отчуждения политической воли. Способность сказать «нет» отчуждающим практикам связана с традицией гражданского либерализма, либерализма достоинства.

Разумеется, у меня нет уверенности, что у нас такой популизм появится. Но шансы на выход из морального кризиса связаны именно с ним.

Популизм как любое сильнодействующее средство не может быть рутиной управления. Точно так же, как харизма нуждается в рутинизации и институционализации, популистские технологии являются порождающим принципом новой реальности, но не могут быть постоянным режимом управления.

Почему у нас нет популистской политики, если она исторически востребована?

Интересна в связи с этим оценка Глеба Павловского, который говорит о том, что существующий российский режим «заточен» под ограничение рискованных для него политических практик, в том числе популистских. Но ценой «запрета на популизм» является убийство политики как таковой.

Ведь со времен античности популизм является необходимой составляющей любой публичной политики. Тяжба между республиканским элитизмом и демократическим популизмом является ее нормальной интригой.

Убивая одну из сторон этой диалектической пары, мы убиваем политику как таковую. И вследствие этого делаем общество непригодным к производству политической власти. То есть власти, способной представительствовать, способной осуществлять коллективное целеполагание, способной обуздывать бюрократию. Способной, одним словом, осуществлять суверенитет.

Именно убийство популистского начала в российской политике делает российскую власть политически инвалидной, а российскую бюрократию – безответственно доминирующей и самодовлеющей силой. Бюрократию не следует демонизировать. Но у нее есть известная особенность: предоставленная самой себе, лишенная политического контроля, она пожирает самое себя и превращается в собственную противоположность. Нечто абсолютно дисфункциональное и неуправляемое.

В этом смысле режим искусственной деполитизации, выстроенный в России, имеет своим пределом не только моральное разложение, но и банальную неуправляемость государственного аппарата. И, судя по выражениям первых лиц государства, мы к этому пределу вплотную приблизились.

Что лежит в основе российского режима искусственной деполитизации? Глеб Павловский в уже упомянутом рассуждении говорит о некоей задаче «выхода из истории», которая стоит перед новой Россией. Режим сдерживания популизма и сдерживания политики предстает как режим сдерживания самой истории, по аналогии с европейским «постисторическим» проектом, выстроенным под лозунгом «Никогда больше!».

На мой взгляд, ситуация несколько банальней. Лозунг «Никогда больше!» значит у нас совсем не то же самое, что в Европе. Там он означает «никогда больше не допустить большой войны и геноцида», здесь всего-навсего – «никогда больше не допускать смены власти». И именно эта задача довольно успешно и систематично решается правящей группой начиная по меньшей мере с 1996 года. Решается под разными лозунгами, но с неизменным результатом.

В девяностые годы нам говорили, что коней на переправе не меняют. В нулевые годы нам говорили, что достигнутая стабильность и растущее благополучие являются несомненным залогом и основанием для политического воспроизводства власти. Сегодня нам снова говорят, что на переправе коней не меняют, то есть что в ситуации кризиса изменять политические институты нельзя. Получается, что коней не меняют никогда, пока они сами не сдохнут. Власть не меняется – ни в условиях успеха и благополучия, ни в условиях кризиса прежней модели развития.

Но сама эта позиция и есть главный фактор нашего кризиса – и морального, и управленческого.

Поэтому начать нужно с того, чтобы поставить ее под вопрос. Сказать, что нужны перемены, в том числе в кадровой политике. У нас есть некие институты-персоналии, которые прочно привязаны к той модели развития, под которой кризис подвел черту. Эти люди, будучи заложниками собственного опыта, в том числе собственных успехов, вряд ли будут способны создать новую модель развития, которая будет адекватна кризисной и посткризисной эпохе. Поэтому первые институциональные изменения – это изменения кадровые.

И второе. Сегодня как никогда актуальна старая песня о необходимости сочетать укрепление президентской власти с публичной политической конкуренцией на парламентской площадке, ведущейся за право формирования правительства. Эта модель обеспечила бы устойчивость российской политической системы при условии создания приводных ремней элитного консенсуса.

Общество пришло в движение, и нужно дать ему механизмы здоровой политической самореализации. Но если такой возможности не будет создано, то общество, к сожалению, не взорвется бунтом или революцией. На протяжении всех минувших лет русской формой бунта были эскапизм и десоциализация. Они и станут ответом на невозможность политического участия. И это гораздо страшнее, чем любая революция.