Нынешние отношения России и Запада - все-таки \"холодная война\"?

Можно ли считать то, что происходит в отношениях между Россией и Западом, новой 'холодной войной'? Таким вопросом часто задаются сейчас, и принято отвечать на него отрицательно. Дескать, это не 'холодная война', поскольку тогда имело место противостояние двух систем (социалистической и капиталистической), разных идеологий, экономических укладов и т. д. и т. п.

Это объяснение почему-то считается исчерпывающим. Сразу вспоминается советский тезис 'два мира - два образа жизни', а также бросаются в глаза отличия между нынешней Россией и СССР. Но достаточно ли этих, хотя и очевидных вещей, чтобы закрыть проблему?

Тогда. Геополитическое лицо и идеологическая маска

Сначала договоримся о терминах. Понятием 'холодная война' называют 4,5 десятилетия противостояния между СССР и его союзниками и США и их союзниками - от Фултонской речи Черчилля в 1946-м до ликвидации организации Варшавского договора в 1991-м (хотя и одно, и другое событие не столько формировали реальность, сколько констатировали реальность, произошедшую незадолго до них). Это противостояние характеризовалось следующими параметрами.

1. Они считали друг друга наиболее вероятными военными противниками. Отсюда постоянная, хоть и не одинаково сильная в разное время угроза военного конфликта между ними, то есть мировой войны.

2. Они старались избежать мировой войны и допускать военное противостояние лишь в странах третьего мира, где оно происходило все же не в форме советско-американских малых войн, а в форме гражданских войн в странах третьего мира или войн разных стран этого мира друг с другом (но порой с заметным советским и американским участием).

3. Они вели мощнейшую пропагандистскую кампанию друг против друга, представляя свой конфликт как борьбу мирового добра и мирового зла в форме борьбы двух систем.

При этом очевидно следующее. Объективное содержание понятия 'холодная война' позволяет применять их относительно любого конфликта двух стран, в котором они воздерживаются от прямых военных действий друг против друга, заменяя их пропагандой, диверсиями и поддержкой в конфликтах союзников. Таким образом, не будет насилия над русским языком, если называть 'холодной войной' ряд многих явлений. Например, отношения России и Англии во II пол. XIX в. (пропаганды, конечно, было меньше, хотя 'Британский леопард' Тютчева и 'Крокет в Виндзоре' Тургенева правомерно считать ее зародышами) или отношения Индии и Пакистана почти все годы их существования, за исключением кратких периодов 'горячей войны'.

Перечень подобных конфликтов можно продолжать очень долго. Однако понятие 'холодная война' применяется не к ним, а исключительно к отношениям СССР и Запада после Второй мировой. Естественно, каждое явление, в том числе и холодно-военные отношения, имеет свои, сугубо индивидуальные черты. Ясно, что, зацикливаясь на индивидуальном, мы не сможем обобщать, создавать родовые понятия, а это тупик в познании. Это понимают все, поэтому на вопрос, находятся ли Россия и США в состоянии 'холодной войны', никто не отвечает: 'Это - не 'холодная война', поскольку таковой называется одно совершенно конкретное историческое явление, а употреблять эти слова в отношении других явлений все равно, что называть Первой мировой не войну 1914-1918, а какой-либо другой конфликт'. Нынешние отношения отказываются называть 'холодной войной' лишь потому, что это - 'не противостояние двух систем'.

Однако правомерно ли закрывать вопрос штампами о капитализме и социализме или в западной терминологии о капитализме и коммунизме?

Одним из наиболее радикальных коммунистических экспериментов был режим красных кхмеров в Камбодже (1975-1978). Правда, в итоге советская пропаганда расценила его как 'государственное рабовладение'. Но эти слова (их первым употребил главный редактор журнала 'Коммунист' Ричард Косолапов) прозвучали только тогда, когда режим красных кхмеров был свергнут вооруженными СССР войсками социалистического Вьетнама. До камбоджийско-вьетнамского конфликта критика в адрес Пол Пота и его сообщников в советской прессе не звучала.

Запад же неизменно расценивал этот режим как коммунистический. Но стоило вьетнамцам вместе с недовольными камбоджийцами его сбросить, как западные демократии горой встали на его защиту. Никто не пытался опровергать преступлений режима Пол Пота, но именно этот режим официально представлял Камбоджу в ООН и более 10 лет после его свержения. А происходило это потому, что Запад этот режим считал законной властью Камбоджи и его представители в Генеральной Ассамблее ООН голосовали за это, отказывая в полномочиях делегации, представлявшей власть, которая реально контролировала большую часть страны, в том числе ее столицу, и не совершала репрессий против своего народа.

Таким образом, Запад помогал не только одному из коммунистических режимов, а самому людоедскому из них. Ибо если судить по соотношению жертв режима и численности населения, то Пол Пот Сталина далеко обошел. В итоге конгресс США расценил эти преступления как геноцид, но такие слова прозвучали лишь в 1990-е, когда 'холодная война' окончилась. А пока она продолжалась, Пол Пот как союзник подходил. Ибо на деле и Рейган, и Пол Пот боролись за одно и то же - за ограничение советской сферы влияния. Только в пропагандистских целях один называл это борьбой за истинный коммунизм, а другой - борьбой с империей зла.

В этом же ряду - и заигрывание Запада с фрондирующим с Москвой румынским лидером Чаушеску. Его культ в своей стране был более уродливым, чем культ Брежнева в СССР, а соцмодель не менее ортодоксальной. Но он не разорвал отношений с Израилем, осудил ввод советских войск в Чехословакию и Афганистан. Поэтому на его страну сыпались кредиты, а на коммунистического лидера - высшие ордена (Бани, Почетного легиона, Слона, За заслуги перед ФРГ и т. д.) и престижнейшие автомобили ('Бьюик Электра' от Никсона, 'Роллс-Ройс' от королевы Елизаветы и т. п.).

С другой стороны, Советский Союз поддерживал ряд режимов, уничтожавших коммунистов в своих странах, - Насера в Египте, Хусейна в Ираке и др. Эти репрессии не приветствовались Кремлем, но печать сообщала о них скупо, и они не становились поводом для пропагандистских кампаний. Советский Союз мирился с эксцессами подобных режимов, ибо они проводили антиимпериалистическую, прежде всего антиамериканскую политику.

В целом картина выглядела следующим образом. Все союзники СССР провозглашали намерение строить социализм, правда, многие страны третьего мира говорили о социализме с национальной спецификой. Такие специфические союзники в рамках официальной идеологии причислялись не к более жесткому понятию 'социалистическое содружество' (страны Варшавского договора и СЭВ), а к несколько размытому - 'социалистический лагерь'. Однако в зависимости от ситуации помощь определенным членам лагеря могла быть и более существенной, чем членам содружества.

Но хотя все союзники СССР и объявляли о приверженности социализму, не все страны, приверженные социализму, были союзниками СССР. Напротив, Китай, вошедший в конфликт с Советским Союзом в начале 1960-х, с начала 1970-х стал взаимодействовать с Западом на антисоветской основе. Апогеем этого взаимодействия и были взаимная поддержка красных кхмеров и китайско-вьетнамская война 1979 г. И лишь после смерти Брежнева Пекин стал проводить более сбалансированную политику, перестав быть 'китайской картой'.

Но при этом официальная советская точка зрения (а иной ни с трибун, ни из СМИ не звучало) состояла в том, что Китай - социалистическая страна. Такое определение не ставилось под сомнение, несмотря на возможность вооруженного конфликта двух стран, хотя война между странами социализма и противоречила официальному постулату, согласно которому войны были лишь порождением эксплуататорского общества.

Но все равно Китай от социализма не отлучали. А вот Швеции, например, социализм не приписывали, несмотря на то, что таковым считали строй этой страны ее лидеры. Ибо во главу угла ставилась не социальная защищенность, а отсутствие частной собственности.

Тем не менее, Индия, которую Москва официально никогда не считала соцстраной, имела с СССР очень хорошие отношения. По причине, во-первых, ее использования как противовеса Китаю, во-вторых, роли Индии в движении неприсоединения, в котором СССР видел буфер против империализма. Именно по этой причине США тогда и вооружали основного противника Индии, Пакистан (хотя со странами Западной Европы Дели имел сбалансированные отношения).

Запад же рассматривал противостояние с СССР не столько как конфликт социализма и капитализма, сколько как конфликт коммунизма и 'свободного мира'. Действительно, рыночная экономика в тех формах, в каких она существовала на Западе после Второй мировой, не вдохновляла адептов классического капитализма вроде Людвига фон Мизеса. Для этого экономиста, которого небезуспешно 'прививал' Леониду Кучме Анатолий Гальчинский, не было особой разницы во всеобщей национализации в СССР и в методах госрегулирования в США. Хотя Запад считал козырем не 'капитализм', а 'свободу', в ряду участников 'холодной войны' с его стороны были и одиозные диктаторские режимы, в том числе и европейские, которых членство в НАТО никак не демократизировало.

Таким образом, несмотря на идеологические декларации, и СССР, и Запад в 'холодной войне' имели нетипичных союзников - Индия у одних, Китай у других и т. д. Нетипичные союзники как с одной, так и с другой стороны могли быть только младшими партнерами, либо партнерами для решения ограниченной задачи по сравнению со всем спектром проблем 'холодной войны'.

Тут резонно вспомнить, что до Второй мировой Советский Союз также порой выступал нетипичным партнером для западных стран. Слово 'союзник' было бы слишком сильным, отношения тогдашнего Союза с Западом были менее тесными, чем Индии с послевоенным СССР, но налицо немало примеров такого взаимодействия, которого в годы 'холодной войны' уже не было.

Это и западные спецы, которые помогали проводить индустриализацию, и корабли Красного флота, построенные на верфях фашистской Италии, и военное сотрудничество СССР и Веймарской Германии, исходившее во многом из расчетов взаимодействия против Польши (сразу с приходом Гитлера к власти оно было свернуто, а отношения Берлина и Варшавы нормализованы на 5 лет, о чем наша официальная история старается не упоминать).

Затем в этот ряд вписалось заключение военных союзов с Францией и Чехословакией и помощь Гоминьдану против японского вторжения транзитом через английские колонии. И это притом, что советская пропаганда тогда была гораздо более агрессивной, нежели во времена Хрущева и Брежнева: словосочетание 'мировая революция' перестало активно использоваться лишь в начале 1930-х.

Запад считал, что Советский Союз слаб и можно его использовать, в Кремле же полагали, что они используют Запад. Не будем выяснять, кто был прав. Главное, что термин 'холодная война' не употребляется для описания отношений СССР и Запада в межвоенное 20-летие, хотя эти отношения имели и много эпизодов, аналогичных 'холодновоенным'.

Принципиальное отличие между двумя временами состоит в том, что до Второй мировой отношения СССР и Запада не были главным сюжетом мировой политики, но после Второй мировой в силу возросшей мощи Советского Союза они сделались таковыми.

То есть 'холодной войной' считаются не все годы противостояния СССР и Запада, а лишь те, когда это противостояние было главной темой мировой политики. Следовательно, не нужно называть 'холодной войной' и балансирование на грани войны между Индией и Пакистаном или между Российской и Британской империями. Ибо эти события не были главными сюжетами мировой политики.

Но что касается той единственной 'холодной войны', которая получила такое официальное название, то с учетом реальной политики ее участников правомерно ли называть ее борьбой социализма и капитализма? Она скорее выглядит борьбой Советского Союза (а если точнее - исторически Российского государства, существовавшего в форме СССР) и Соединенных Штатов за влияние в мире, которая лишь выглядела как борьба двух разных экономических укладов. Естественно, нельзя отрывать внешнюю сторону от внутренней. Но воздействие внешнего, пропагандистски клишированного облика этой борьбы на ее реальный характер - это все же влияние формы на содержание, а не наоборот. Хотя диалектика формы и содержания была такой, что внешняя сторона в то время сбивала с толку многих, которые сначала поддались иллюзиям об 'общечеловеческих ценностях', но затем, подобно Владимиру Максимову, говорили: 'Целились в коммунизм, а попали в Россию'.

Пропаганда делала свое дело, искажая реальный характер конфликта. Но разве это в первый раз? Ведь как только началась Первая мировая, немецкая пресса заговорила о спасении Европы от русского самодержавного варварства (именно антицарская риторика и сделала партией войны социал-демократов). Но под эти крики эшелоны с германскими солдатами двинулись в сторону, противоположную русской границе, ибо в соответствии с давно задуманным планом Шлиффена главный удар наносился не по России, а по Франции. Пример не менее показательный, нежели использование 'свободным миром' против 'империи зла' людоеда Пол Пота, считавшего себя коммунистом.

Сейчас. То же, но рамки сужены, а критерии размыты

Теперь сравним ситуацию с сегодняшним днем. Уже приходилось писать о том, что, например, с точки зрения главы аналитического центра 'Стратфор' Джона Фридмана, Россия является для США большей угрозой, чем исламский терроризмом. Этот же взгляд он более подробно развил и в статье 'Доктрина Медведева и стратегия Америки', местами выдержанной в еще более жестком ключе, чем приведенный материал.

'Соединенные Штаты не располагают достаточными ресурсами, чтобы справиться с двумя угрозами одновременно, а значит, должны сделать выбор между ними. Продолжение нынешней стратегии означает выбор в пользу борьбы с исламской угрозой, а не русской. Это разумно только в том случае, если исламская угроза представляет большую опасность для американских интересов, нежели российская. Однако трудно представить, каким образом хаос в исламском мире способен сформировать глобальную угрозу.

А вот представить Россию, управляемую Дмитрием Медведевым, в качестве глобальной угрозы, представляющей прямую опасность американским национальным интересам, достаточно легко.

Если Чейни не будет общаться с русскими, он должен провести переговоры с иранцами. В противном случае он выпишет чеки, которые США будут не в силах оплатить'.

О переговорах с 'Аль-Каидой', как видим, речь не идет. Но вполне возможно - это из-за публичного характера материала, а в закрытых аналитичках Фридман и их считает целесообразными.

В чем видит опасность России г-н Фридман? Не в новой мировой революции. Он приписывает ей объективно более скромные амбиции, чем были у Советского Союза.

'Было бы некорректно говорить, что Россия пытается возродить Советский Союз или Российскую империю. Корректнее сказать, что Россия создает новую структуру взаимоотношений в географических рамках своих предшественников, где Москве отведена роль институционального центра. (выделение здесь и далее мое. - А. П.) В глобальном плане россияне хотят использовать новую региональную силу власти, опираясь на существенный российский ядерный арсенал, чтобы стать частью глобальной системы, где США утеряли бы свою гегемонию'.

А в статье к президентским дебатам от 23 сентября этот же автор пишет:

'СССР и Российская империя представляли стратегические угрозы, поскольку могли одновременно угрожать Европе, Ближнему Востоку и Китаю. Хотя такой взгляд и преувеличивает угрозу, он предоставляет определенный контекст. Объединенная Евразия всегда могущественна и угрожает доминировать в Восточном полушарии. Поэтому предотвращение восстановлению российской власти над пространством бывшего СССР должно иметь приоритет над всеми остальными соображениями.

Новый президент должен постараться предоставить пакет пряников (в частности, экономических стимулов) вместе с долгосрочной угрозой конфронтации с США, чтобы убедить Москву не использовать открывшуюся возможность для восстановления российской региональной гегемонии. Так как региональная гегемония позволяет России контролировать собственную судьбу, пряники должны быть очень привлекательными, тогда как угроза - особо устрашающей'.

То есть России инкриминируется то, что она хочет стать мощной региональной державой, не всемирным гегемоном мира, но одним из полюсов многополярного мира, наконец, хочет 'контролировать собственную судьбу' (а какая страна этого не хочет?). Но такие желания для Фридмана все равно хуже, чем исламский терроризм.

Однако при всем накале глава 'Стратфора' не говорит о том, что в конфликте с Грузией Россия собиралась свергнуть Саакашвили, установить там клиентский режим и поставить под угрозу транспортировку каспийской нефти из Баку в Джейхан. Такие страшилки могут распускать оппозиционные российские интеллигенты, но Фридман и читатели 'Стратфора' - слишком большие профессионалы, чтобы дойти до подобного. И ясно, что если бы Вашингтон всерьез считал, что Россия может угрожать БТД, то он бы связал Саакашвили жесточайшими обязательствами не провоцировать Абхазию и Южную Осетию.

Хотя и американская элита, и лично м-р Фридман за каспийскую нефть могут быть спокойны, куда более ограниченные цели российского контрудара вызвали у них такой взрыв эмоций, что создается впечатление, что этот контрудар стал для них не причиной, а поводом переоценивать геополитические приоритеты.

Отмечу также, что глава 'Стратфора' не идеологизирует послевоенное советско-американское противостояние, а сводит его к чистой геополитике. Таким образом, никаких принципиальных отличий между нынешним противоборством США и России и тогдашней 'холодной войной' для него нет. Тем более что и это противоборство является для него таким же главным сюжетом мировой политики, каким была 'холодная война' в свое время.

Итак, это новая 'холодная война'. Да, в ней нет (пока?) такого размахивания ядерными дубинками. Тем не менее, кое в чем она заметно хуже предыдущей. Ибо позиция, озвученная 'Стратфором', предполагает, во-первых, заметное сужение для России (по сравнению с Советским Союзом) рамок дозволенного Америкой, а во-вторых, куда большую размытость критериев, чем было во времена первой 'холодной'.

Так, в советское время было ясно, что, с точки зрения Вашингтона, плохо инспирировать антиимпериалистический переворот в какой-нибудь Нагонии или даже не инспирировать, а воспользоваться его плодами, предоставив оружие, военных советников и кредиты новому режиму, провозгласившему намерения строить африканский социализм. Дескать, это советская экспансия.

Но вот развитие ЕврАзЭС или ЕЭП нам трудно сравнить с переворотом в Нагонии. Логичней сравнивать его с развитием Меркосур или любого другого регионального экономического блока. Но разве это не 'новая структура взаимоотношений в географических рамках' СССР и Российской империи? А в такой структуре Фридман видит возрождение региональной гегемонии. Стало быть, России не дозволено то, что дозволено Бразилии, Аргентине да и всем странам?

Можно задаться вопросом: не слишком ли много внимания уделяю я взглядам 'консервативного республиканца' (по его собственному определению) Джона Фридмана? Да, это видная фигура. Но перечень очень известных американских аналитиков им не исчерпывается. Более того, это всего лишь политолог, а не президент или госсекретарь. Однако посмотрим на проблему с другой стороны - а демонстрировали ли ведущие политики Америки принципиально иное отношение к изложенной проблеме? Никак не демонстрировали ни властные, ни оппозиционные.

Достаточно почитать приведенные в нашей печати отрывки из книги Обамы 'Дерзость надежды', особенно о том, что в 2004-м Ющенко 'выступил против правящей партии, которая десять лет только и делала, что подстраивалась под соседнюю Россию'. То есть, никакой принципиальной разницы между Обамой и Фридманом нет. Ибо полагать, что Кучма 10 лет только и делал, что под Россию подстраивался, можно лишь при той же маниакальной неприязни к ней, которая заставляет считать любой экономический союз с российским участием более опасным, чем 'Аль-Каида'.

Разница между экспертами и политиками, облеченными должностями, в том, что первые могут выражать свои мысли ясно, а вторые должны пудрить мозги. Например, сотрудники госдепа предпочитают не говорить на публике то, что тесные отношения того или иного постсоветского государства с Россией недопустимы. Они будут делать акцент на том, что, дескать, внешняя политика любой страны должна диктоваться ее свободным выбором, а не желаниями соседей (это один из главных американских аргументов в пользу приема Украины и Грузии в НАТО). Создается впечатление, что США возражают против определенных методов российской политики на постсоветском пространстве (поддержка 'недемократических режимов' и т. п.), а не против интеграции на нем. А 'Стратфоры' могут говорить без экивоков, что Америке неприемлемы не отдельные методы интеграции, а интеграция как таковая.

В итоге 'свободным выбором' и политики, и политологи неизменно именуют поддержку проамериканской ориентации, а поддержку неугодной ориентации - фальсификацией волеизъявления. Выдвижение на первый план проблемы честности выборов заставляет руководствоваться куда более произвольными критериями, чем было во времена первой 'холодной войны'. Ибо реальных отличий между выборами в России и в Грузии на порядок меньше, чем было в 1970-е между социалистической ориентацией Мозамбика и капиталистической - Кении. Да и отличие скорей в пользу РФ, где не было такого массового и жестокого разгона оппозиции. Однако демократическими считаются именно выборы в Грузии. И эта размытость критериев - еще одно невыгодное отличие нынешней 'холодной войны' от предыдущей.

Слабости и преимущества России

Разумеется, РФ по многим параметрам более слабое государство, чем Советский Союз. Налицо и отсутствие союзников, и неумение их найти (чего стоят отношения с Беларусью), и острые социальные противоречия, и последствия развала вооруженных сил. Кроме того, впервые России противостоит объединенная Европа. Да, она менее враждебна, чем США, но эти отличия заметны в основном на уровне правящей элиты. Как показывают соцопросы, в настороженном отношении к России европейцы почти не отличаются от американцев, и в последние годы эта настороженность возрастает.

Мы можем говорить об аморфности объединенной Европы, но она все равно куда более едина, чем была в 1920-30-е, когда принято было говорить о 'враждебном капиталистическом окружении СССР'. Ту Европу, лишенную и подобия ЕС, раздирали гораздо большие противоречия, на которых можно было успешно играть. Я уже не говорю о временах Российской империи, когда вопреки всем построениям Фридмана, вызванным или незнанием истории, или агитационными целями, Россия никогда не противостояла всей Европе. Обычно она была частью какой-либо европейской военно-политической группировки и порой умело пользовалась плодами европейских конфликтов, не участвуя в них (так, возрождению Черноморского флота она обязана в первую очередь разгрому французов немцами под Седаном и Мецем в 1870 г.).

Однако налицо и явные отличия в пользу сегодняшней России. Идеализировать ее экономику и политику никак нельзя. Ежегодно нарастающий советский дефицит сменили полные полки магазинов, а слово 'импорт' утратило магический ореол. Общество избавилось от множества ограничений советского времени, которые приводили к идеализации Запада. Читая недавнее интервью Александра Роднянского в '2000', понимаешь, что современная РФ несравнимо более свободная страна в плане свободы творчества, чем Украина с ее зацикленностью власти на языковых ограничениях. Наконец, такой фактор, как подрыв интеллигенцией основ государства, имеет гораздо меньшее значение, чем в последние шесть десятилетий Российской империи, в последние четверть века СССР и в эпоху Ельцина (слово 'интеллигенция' употребляю в значении 'Вех' и Георгия Федотова, а не в размытом современном понимании).

Свидетельством того, что национальное развитие получило приоритет над 'общечеловеческими ценностями', является изменение отношения россиян к Евросоюзу. Так, до июня 2005 г. опросы ФОМ неизменно фиксировали: большинство россиян считают, что их страна должна стремиться к членству в ЕС. В июне 2003 г. это число достигло 73% (против тогда были лишь 10%). Столь высокий процент был характерен для наиболее бедных стран из последней волны расширения (Румынии и Болгарии), а также для Турции. А в более состоятельных и лучше понимающих евросоюзовские реалии Польше, Чехии, Латвии членство в ЕС не имело такого уровня поддержки за все годы переговоров о вступлении туда.

Однако к весне 2007-го число сторонников вхождения в ЕС в России уменьшилось вдвое по сравнению с июнем 2003-го, а к нынешнему сентябрю упало до 30% (http://bd.fom.ru/ report/map/d083622). Правда, их все равно чуть больше, чем противников интеграции (27%). Важно, что сторонники ЕС преобладают лишь среди пожилых людей и жителей сел. А вот среди граждан с высшим образованием, относительно высокими доходами (более 6 000 руб. в месяц) и москвичей противники имеют явный перевес. То есть еврофилия преобладает в наиболее инерционной в интеллектуальном плане глубинке, а противников вхождения в ЕС больше всего именно среди тех категорий населения, которые раньше были наиболее либерально-европейскими и имеют больше влияния на судьбу страны.

Что касается отсутствия союзников, то, думается, прагматичное партнерство с Германией и Францией, основанное на энергетических реалиях, гораздо выгоднее для обеих сторон, чем союз из-под палки, порожденный принуждением к социализму поляков или венгров. Зависимость от российского газа может вызывать определенный дискомфорт, но он никогда не будет сравним с ощущением от присутствия нежеланных советских войск.

Наконец, и в отсутствие союзников сильное государство может умерить аппетиты потенциальных противников. И здесь показательно мнение патриарха американской политики Генри Киссинджера. Сейчас он выступает против ухудшения отношений с Россией и советует отложить прием Украины и Грузии в НАТО. Для тех, кто помнит Киссинджера как одного из архитекторов разрядки 1970-х в качестве госсекретаря при президентах Никсоне и Форде, это совсем не удивительно. Однако тот же Киссинджер во времена Рейгана решительно поддерживал его курс на конфронтацию с СССР. Это менее известно, поскольку тогда он не занимал никаких государственных должностей. Но это все тот же Киссинджер.

В чем же дело? Неужели он менял свои взгляды в зависимости от точки сидения с богатыревской легкостью? Нет, Генри Киссинджер - не Раиса Богатырева, и точка сидения у него и при Рейгане, и при Буше-младшем была одинаковой - отставного госсекретаря. На мой взгляд, он не менялся. Просто в начале 1970-х понимал, что США ослаблены вьетнамской войной, а СССР силен, поэтому и шел на разрядку, параллельно используя Пекин против Москвы. В 1980-е, наоборот, считал, что Советский Союз ослабел, а Америка окрепла. И в обоих случаях расчет был верным, ибо опирался на политический реализм.

А поскольку Киссинджер, бесспорно, остается реалистом, то его сегодняшнюю позицию логично объяснять тем, что, по его мнению, Россия не так слаба, как в 1980-е, а США - не так сильны, как тогда. Для реалиста было бы так же естественно считать, что ЕЭП нельзя сравнивать ни с советским вторжением в Афганистан, ни с 'Аль-Каидой', и потому противодействие России не может быть приоритетом американской политики.

Очевидно, что американский правящий класс сейчас меньше разделяет позицию Киссинджера, нежели позицию Фридмана. В отличие от последнего, он признает Россию не самой главной угрозой, а одной из главных. Однако даже если противодействие России станет для Америки не ведущей темой мировой политики, а только одной из важных, то для России и ее соседей это не будет аспектом принципиальной важности. Конфронтация с ней и при этом приобретает основные черты 'холодной войны'. А фактор противоборства для непосредственных участников борьбы будет иметь гораздо большее значение, чем то, какое значение придадут ему в остальном мире.

Итак, перед нами новая 'холодная война'. Но мы, хватаясь за старые определения, избегаем называть вещи своими именами, ибо эти имена создают позабытый дискомфорт.

Алексей Попов