Почему люди верят в Бога?

В то время как ученые доказывают, что вера может успокаивать боль, выдающийся психолог Дороти Роу (Dorothy Rowe) изучает аргументы за и против религии.

Я не религиозна, но я размышляла о религии всю свою жизнь. Моя мать никогда не ходила в церковь, однако она настояла, чтобы я посещала церковь святого Андрея — холодное недружелюбное место, которое наполняли холодные недружелюбные люди. Дома отец вслух зачитывал нам отрывки из рассказов Роберта Ингерсолла (Robert Ingersoll), воинствующего атеиста 19 века.

Проза Ингерсолла не уступала в музыкальности и величественности Библии короля Якова. Мне нравился язык обеих книг. Я научилась использовать логику Ингерсолла, чтобы исследовать учения Библии. Я безгранично осуждала жестокость и тщеславие пресвитерианского Бога, а Иисус мне нравился: он представлялся мне добрым и любящим человеком, как мой отец.

Бог не сидел в окопах вместе с бывшими военнослужащими, с которыми я познакомилась в университете. Беседуя о религии, мы перечисляли ее различные жестокости и глупости, которые встречались на протяжении всей истории, точно так же, как через 40 лет начали делать Ричард Докинс (Richard Dawkins) и Кристофер Хитченс (Christopher Hitchens).

Однако когда я начала работать в психиатрической больнице, я поняла, что недостаточно лишь критиковать религию. Нужно понять, почему она становится неотъемлемой частью жизни человека и не перестает быть ею, даже когда вера причиняет сильную боль и порождает чувство вины, а то и приводит к убийству: вплоть до геноцида. 

Несмотря на то, что сами они этого не осознавали, моих подавленных и психопатических пациентов мучили те же вопросы, что на протяжении тысяч лет мучили богословов и философов: «Что случится со мной после смерти?», «Как мне быть добропорядочным человеком?», «Почему плохое случается с хорошими людьми?».

Зигфрид, подавленный психиатр-алкоголик, рассказал мне о своем дяде, который во время войны был летчиком. Он дарил Зигфриду ту любовь и заботу, которой не доставало его родителям. «А потом, как-то раз, его самолет снижался чуть быстрее, чем было нужно», — рассказывал он.

«До того времени, мне было 13, я имел достаточно смутное представление о Боге и каждое воскресенье пел в церковном хоре. Мое последнее обращение к Богу случилось как раз в тот вечер: я обзывал его самыми грязными словами, какие только знал. Я думал, что если он есть, то он г…». Я спросила, что он думает о Боге теперь. Он сказал: «Если он существует, то он г…».

Не найдя удовлетворительных ответов на вопрос о смысле своего существования, психопатические больные строили весьма характерные фантазии. Элла, красивая 16-летняя девушка, стала замкнутой и погрузилась в себя. Ее родителям потребовалось время, чтобы понять, что с ней что-то не так, потому что для них она была прекрасным послушным ребенком, которого они и хотели.

Мать Эллы рассказывала: «Я всегда слушалась своих родителей и полагаю, что мои дети должны слушаться меня». Боясь вызвать гнев родителей, Элла научилась ничего самопроизвольно не решать и не делать. Она сказала мне: «Я стала задумываться, не была ли я единственным по-настоящему живым человеком, единственным живущим человеком. Все остальные — лишь видения. Я поочередно проживаю жизни всех людей».

Я спросила, что она думает про все эти жизни. Она сказала: «Я никогда ничего про это не думаю… Моя жизнь не имеет никакой определенной цели. Мои родители не настоящие. Они просто ведут себя как настоящие люди. Мне кажется, что все, что я вижу — это Бог. Я часть Бога».

Всецело послушный ребенок бессилен. Видимо, лишь став единственным настоящим человеком, который является частью Бога, Элла могла ощутить силу.

Все это не интересовало психиатров и психологов, с которыми я работала. Психиатры интересовались лишь тем, что выискивали симптомы: «иррациональное чувство вины», как симптом депрессии, а галлюцинации и мании — как симптомы шизофрении.

Психологи полагали, что их пациенты хотели быть счастливыми, и не замечали, что для многих быть порядочным важнее, чем быть счастливым.

Смерть часто маячила в моих разговорах с больными. Я спрашивала: «Как вы считаете, смерть — это конец вашей личности или переход в другую жизнь?». После этого разговор переходил к обсуждению смысла жизни.

Все что мы знаем о смерти наверняка так это то, что живой человек вдруг становится необычайно неподвижным. Каждый из нас по-своему представляет то, что происходит после смерти, и в зависимости от этого определяется его смысл жизни. Если мы видим смерть, как конец своей личности, то смысл жизни заключается в том, чтобы жизнь приносила удовлетворение.

Существует бесконечное количество определений того, что значит «приносить удовлетворение», и именно то из них, которое мы выбираем, и определяет для нас смысл жизни.

Если мы видим смерть, как переход в другую жизнь, то мы должны решить, будет ли другая жизнь лучше, чем эта. Чтобы дать надежду, мы решаем, что другая жизнь будет лучше. Тут возникает вопрос справедливости. Все ли люди смогут перейти в эту лучшую жизнь или существуют некие критерии, которым необходимо соответствовать?

Чувство справедливости заставляет нас решить, что должны быть критерии, а коли так, то мы обрекаем себя на то, чтобы жить в этой жизни по условиям жизни следующей. Если критерии, которые вы установите, будут легко достижимыми, то вы ограничите страдания, причиняемые самому себе, но если вы, например, обладаете сознанием кальвиниста, то вы установите недостижимые критерии, и будете постоянно бранить себя за то, что не можете им соответствовать.

Для всех нас жизнь полна трудностей и неопределенностей и заканчивается смертью. Каждая религия утверждает, что преодолеет смерть, чтобы внести определенность и вознаградить нас за достойную жизнь. Наш страх смерти настолько велик, что многие позволяют надежде взять вверх над разумом.

Как-то Питер Стэнфорд (Peter Stanford) брал интервью у чемпиона по регби Шона Эдвардса (Shawn Edwards) и речь зашла о католической вере. Шон рассказала о смерти своего младшего брата по имени Билли Джо (Billy Joe). Это событие поставило перед семьей вопрос: «Почему плохое случается с хорошими людьми?».

Он сказал: «Моя мама очень близка к Богу, и я часто думаю, что чем ты ближе к Богу, тем дьявол играет с тобой более изощренные шутки. Эти шутки становятся все более и более суровыми в попытке отвернуть нас от Господа». Означает ли это, что если бы г-жа Эдвардс была менее добропорядочной женщиной, то ее сын не умер бы?

Ни одна из религий не принимает нас такими, какими мы себя знаем. Вместо этого нам говорят, что мы не подходим, не соответствуем, что мы беспомощны. Опасаясь, что это на самом деле так, и желая получить какую-то надежду, мы, подобно Элле, начинаем строить фантазии о своем превосходстве над другими, кто не разделяет наших взглядов.

На этом основании мы считаем, что имеем право насаждать свои взгляды неверующим и, если они сопротивляются, убивать их. Меня учили, что мы, пресвитериане, бесконечно превосходим католиков и всех остальных, а аборигены — вообще не люди.

Мне казалось, что человек по имени Иисус не одобрил ты таких взглядов, и это вывело меня на путь осознания того, что, не смотря на индивидуальные и культурные различия, по сути, все люди одинаковы.

Мы все хотим быть такими, какими мы себя знаем — самим собой, и мы хотим, чтобы другие люди это признавали и обращались с нами уважительно. Мы хотим жить без страха, наслаждаясь хорошими отношениями с другими людьми, и иметь твердое место в обществе. Никто не может быть лучше другого благодаря своей вере.

Когда нам удается быть самими собой без тщеславия или жалости к себе, мы ощущаем чудесную легкость и согласие со всем сущим. Некоторые описывают это религиозными терминами, некоторые — природными, но в любом случае, мы не ощущаем потребности в том, чтобы религия указывала нам во что верить.

Dorothy Rowe