Разве наш мир изменился?

Если опрашивать экспертную аудиторию, все говорят – мир изменился, это другой мир. Но, если анализировать то, что произошло – говорить о качественных изменениях пока рано.

В сфере международных отношений рано, потому что не прошли еще американские выборы, не ясно, каким будет мир после мирового финансового кризиса.

В сфере российской внутренней политики рано, потому что все звучавшие идеи о преобразованиях натыкаются на глубочайшую политическую инерцию, которая в этом году была продемонстрирована неоднократно.

Как минимум четыре вызова стояли в этом году перед российским обществом.

Первый вызов – модернизация инновационных проектов, которой занимался Институт современного развития, занимался не очень удачно. Осенью мы увидели, что темы, которые выдвинул Институт, исчезли из повестки дня, и никто этого даже не заметил.

Второй вызов – патриотический вызов войны России и Грузии. Но, в принципе, мы видим, что российская политическая элита не умеет стоять на тропе войны, не готова к этому и, все равно ощущение, что рано или поздно конфликт закончится компромиссами и разменами, пока не исчезло.

Третий вызов – вызов диархии. Даже война не прояснила ситуацию, что у нас с диархией. Путинский избиратель по-прежнему склонен считать, что Путин у власти. Медведев не мешает тем, кто в него верит, путинцам, которые его поддерживают, не мешает, одновременно посылая разные сигналы о собственной самостоятельности, начиная с дела Изместьева и кончая заявлением в ГУМе, когда охрана его вела к машине: «Мне уже не один год показывают дорогу, которой нужно идти». То есть, так или иначе, он продолжает подавать противоположные сигналы, которые никак не проясняют ситуации с диархией.

Существует угроза, что четвертый вызов – вызов финансового кризиса Россия тоже преодолеет без серьезных качественных изменений. Сохраняется политическая линия, которая проводится, как минимум, с 2003 года, когда из любых предложений – либеральных, радикальных, державных, принимается самое компромиссное или ни одно не принимается вовсе.

Это означает, что говорить о принципиально новом выборе, который стоит перед Россией преждевременно. И я не вижу признаков того, что дело идет к новой стратегии, что появились новые политические инструменты. Мы говорили про Содружество. Но какой смысл говорить про Содружество или про ОДКБ, эти структуры оказались жертвой российско-грузинской войны. Фактически сегодня это фантомные образования, которые не способны работать на интересы России.

Поэтому инерционная ситуация пока продолжается, она не преодолена. Здесь возникают определенные риски. Первый связан с тем, что инерция разрушила общество, страхи перед реальной войной и ожидание войны колоссальные – послушайте свидетельства очевидцев авиакатастрофы в Перми, два очевидца говорят: «Мы услышали грохот и подумали – война начались, американцы бомбят Пермь «градом».

Если вспоминать события этого года, патриотическая мобилизация населения не единственная общественная потребность. Ее проявлением были празднования в Москве и других городах России футбольных побед, не сопровождавшиеся никакой агрессией, не имевшие никакого смыслового наполнения – кроме «Россия, Россия!» никто ничего не кричал. Я проезжал мимо празднующих, и мою машину вместе со всеми сидящими прохожие облили шампанским – ничего более страшного не происходило.

Та мобилизация, которая сегодня достигнута обществом, с одной стороны, ограничивает возможности для маневра и компромиссов для власти, и, с другой стороны, отвечает на июльский запрос неагрессивной мобилизации.

Итак, я думаю, что особенно ничего не изменилось, и говорить о каком-то принципиальном изменении стратегии пока преждевременно. Нужно дождаться тех изменений в мире, которые будут после выборов в США и окончания финансового кризиса.

Михаил Виноградов