Конец коммунизма был неизбежен?

Кто бы что не говорил, кто бы что не писал, но остановка «красного проекта» была неизбежна. Сталин выжал из страны и из народа все силы до капли. После нескольких инсультов он правил в последние годы уже полубезумным. И узкий круг его приближенных с нетерпением ждал развязки, как спасения для себя и для страны. У Сталина не могло быть приемника, не могло быть никакого продолжения курса. Все выдохлись

Так бывает в истории всегда. Вот начинают войну, полные сил и азартно воюют год, два, иногда десятилетия, но потом, вдруг, все. Больше не могут. И заключают мир на не очень выгодных условиях, хотя побеждающая сторона вроде бы могла дожать противника. Но нет больше психологического запаса сил, нет желания воевать, наступает безразличие и апатия.

Значительная же часть народа, когда Сталин умер, содрогнулась. Им так промыли мозги, что им было страшно остаться на этой земле без НЕГО. А кто думать будет? Кто будет защищать, и предлагать единственно верные решения? Но самое поразительное, что кодировка эта действует на некоторых до сих пор. Им неуютно на этой земле без Сталина. Сироты они без него остались.

Старые люди рассказывали мне, что в день похорон Сталина на нашей текстильной фабрике во время траурного митинга некоторые люди тихо плакали, и тогда секретарь парткома сказал: « Не плачьте, дорогие мои! У нас еще Лаврентий Павлович Берия остался!»

Но Лаврентий Павлович получил свою пулю в лоб, и, между прочим, он понимал, что пуля-то от нового руководства в значительной степени предназначалась не ему, а Иосифу Виссарионовичу, о чем он пытался без конца говорить следователям и прокурорам. Типа, уже если так, то нужно им всем по пуле. Было бы не плохо, конечно, только некому было это сделать. Потому ограничились им и его соратниками.

И началось то, что назвали «Оттепелью». Но обычно под этим понимают некие политические свободы, отсутствие репрессий, на самом деле, все было гораздо шире. Люди в большинстве своем этого не осознавали, то они ощущали себя так, как будто вырвались из рук террориста, заложниками у которого были. Я вырос среди людей, которые по убеждениям в большинстве своем были сталинистами. Ибо они сформировались при Сталине и искренне почитали его. Я думаю, что о причинах этого потом имеет смысл поговорить отдельно. Но и все эти люди испытывали эйфорию от тех возможностей, которые появились. Это была почти свобода.

Почти сорок лет перманентных репрессий, убийств, расправ закончились. Власть, в течение этих почти сорока лет, испробовала против своих граждан все виды насилия, от психологического принуждения до психологического террора, от простого осуждения на собраниях до средневековых пыток.

Хотя, кое-что, оставили, конечно. Иначе они не были ленинцами. Мне в свое время рассказывал В.П. Кувшинов, преподаватель истории КПСС, а в прошлом комсомольский и партийный функционер, как остановилась его партийная карьера. Он пытался развестись с женой, он полюбил другую женщину. Но старшие товарищи по партии потребовали, чтобы он прекратил свое «моральное разложение». Но он иначе поступить не мог, и тогда за него взялись.

Мне он сказал: «Александр Владимирович, вы себе не представляете, как они умели топтать людей». Короче, он развелся, но его осудили, «проработали» и выгнали отовсюду, он попал с тяжелейшим неврозом в больницу, потом ему дали все-таки возможность защитить кандидатскую диссертацию. Но «как они умели топтать», мы увидели. Это была расправа над опальным Ельциным на пленуме ЦК. Его привезли из больницы опухшим то ли от алкоголя, то ли от психотропных препаратов. Его вывели на трибуну, и он каялся, находясь явно не в адекватном состоянии. Вот чего он никогда не мог простить Горбачеву. И мстил ему, как мог до последнего момента. А в результате они развалили СССР.

Ельцина не жалко, Горбачева не жалко, КПСС не жалко, простых людей жалко. Страдают-то всегда они.

Так вот, возвратимся к 50-60-ым годам, люди оказались на свободе. И они радовались ей, как могут радоваться только заключенные, и они были добры друг к другу. Я не помню осознанно 60-е годы, но какие-то отсветы до меня доходили. Я, скажем, понимаю, что эти настроения всеобщей радости и любви гениально передала в своей песне «Нежность» композитор Людмила Пахмутова. И тем более символично, что песня эта звучала в знаковом фильме 60-х годов «Три тополя на Плюще». Этот фильм о деревенской женщине, которая осталась без присмотра и сразу получила свой глоток свободы. Вот так было и со всей странной.

Другой вопрос, что КПСС и тут пыталась все приватизировать. Ведь в СССР за все должны благодарить партию и только ее. КПСС расстреливала, ее нужно было благодарить за то, что во время разоблачала врагов. Перестала расстреливать, опять ее благодарите. Где-то что построят – спешите благодарить партию, умилено, с завываниями.

Хотя во времена моего детства я относился к этому просто как к ритуалу, ибо никто уже никаких эмоций в это не вкладывал. А вот адепт Сталина, историк Сергей Семанов, как ни странно, рассказал мне, как у них все это было при Сталине, как вся школа начинала орать: «Да здравствует великий Сталин».

«Вы не можете себе представить, как это было противно» - морщился Семанов.

Без коммунистов ничего не было бы, так они внушали, вбивали в головы народа. Хотя, никто почему-то не вспоминал о том, что их никто не просил об этих благодеяниях. Сами залезли и правили, сами заставляли себя хвалить. Сейчас их поклонники умудрились даже приватизировать улыбку Гагарина. Этот фантастически обаятельный русский парень почему-то считается «достижением» советской власти.

Они настолько громко и на каждом шагу орали о своих достижениях, что складывается впечатление, что они сами понимали в душах своих, что без них-то было бы лучше. Тот же Хрущев в своем известном выступлении перед молодежью стал вспоминать о шахтерской юности. У нас, говорит, на все шахты был всего один полицейский, который регулярно пил с шахтерами, а теперь говорит, у нас в каждом районе отдел внутренних дел.

Показывали фильм об агенте КГБ Киме Филби, его спасли от ареста, привезли в СССР, он посмотрел на все и спросил приставленного к нему офицера КГБ: «Как вы хоть здесь живете?».

Но мы нормально жили. По сравнению с тем, что было, это была даже не оттепель, а весна. И я помню, что окружающий мир был добр ко мне, люди были добрыми вокруг. Они любили друг друга, они спасали своей любовью свои души и очеловечивали режим, но продолжалась это не очень долго. Уже во второй половине 70-х годов радость эта была исчерпана, народ впал в депрессию.

А я помню, как иду я себе по улице играть с ребятами, и, вдруг, выбегает на крыльцо своего дома тетя Валя Блинова и плачет, и говорит: «Гагарин погиб». Может его, гибель и провела черту между радостью весны и депрессией гибнущего СССР?

«Опустела без тебя земля…»

СССР после Сталина давал миру какую-то иллюзию на возможность альтернативы, но постепенно все в мире поняли, что ничего из этого не выйдет.

И тут нужно подчеркнуть одну существенную деталь. Коммунисты утверждают, что они воспитали таких замечательных людей. Отчасти это так. Коммунисты стали признавать общемировые ценности: любовь, верность, дружбу, преданность и т.д. Они прививали все это людям, хотя сами-то жили не по этим законам.

«Если скажет век: «солги», солги. Если скажет век: «убей», убей». – Откровенно писал комсомольский поэт в 20-е годы.

Никакой морали нет, - утверждал Ленин, - морально то, что полезно делу строительства коммунизма. Но, разрушая традиционное общество, коммунисты начали получать таких ублюдков, что оставили свою коммунистическую мораль для себя, а народу опять предложили традиционные ценности.

«Кодекс строителя коммунизма» 60-х годов был ничем иным, как повторением азов общечеловеческой морали.

Между властью и народом в СССР всегда лежала пропасть. Просто в 20- годы из народных масс рекрутировали новых управленцев и формировали новую советскую интеллигенцию, и приток народа в верхи был велик. Сталин своими чистками только усилил эти процессы. Благодаря тому, что многие из низов на глазах людей попадали в верхи, власть и народ вроде бы были связаны.

Хотя Ленин сам почувствовал перед смертью, что что-то не так и в своих последних статьях он как-то пытался решить эту проблему, отмечал, что советский партийный или государственный работник, если он даже выходец из пролетариата, но несколько лет побыл начальником, это уже не рабочий по психологии.

В 60-е годы этот водораздел между нами, народом и ими, властью, пролег уже совершенно отчетливо.

Но нужно понимать, что советский народ в 60-е и первой половине 70-х годов находился еще в «детском возрасте». Это были дети сталинских крестьян в основном, которые видели ужасы войны и прочие ужасы, которые реально голодали в детстве.

Голод – ужасная вещь. Я много чего слышал об этом от окружающих, начиная с матери, которая рассказывала, как они после войны на колхозных полях отрывали мерзлую картошку (мерзлую советская власть не жалела), и потом эту жижу готовили на сковородке.

Мне рассказывал мой старший коллега, учитель черчения, как в войну попал в Детский дом, его отдал туда дядя, думая, что там легче будет парню прокормиться, но как рассказывал этот учитель, в Детском доме воспитатели тоже хотели есть, и у них были свои дети, которые хотели есть, а воспитанникам оставалось мало, и то, что оставалось, делили между собой сильные. Дядя забрал племянника из Детского дома, когда увидел, что тот пухнет там от голода. И тогда стал будущий педагог лазить по помойкам, ел какие-то кусочки сам и приносил дяде, который был инвалидом и тоже голодал.

Мне рассказывал моряк, капитан первого ранга, как они, два брата с матерью, попали в эвакуацию, в сибирский город, мать устроилась на колбасную фабрику, приносила оттуда обрезки жира, они с братом ели этот жир, а потом у них начинался понос. Мать им не давала этот жир какое-то время, но они просили есть, она им опять приносила этот жир, и у них снова был понос. Вот такой выбор.

И есть воспоминания Черчилля, который пишет о том, как пировал со Сталиным, и отмечает, что это было странно в израненной и голодной стране. В странах демократии себе такого позволить не могли. А два года назад мне прислал свою статью питерской журналист Слава Тимченко, и я опубликовал ее, о том, как в блокадном Ленинграде продолжали делать пирожные и кто-то их жрал. Догадываетесь кто?

Но речь не об этом, а о том, что вчерашние крестьянские дети, которые вышли в рабочие, инженеры и военные, были ужасно рады тому, что можно есть от пуза. И еще они любили индийские фильмы, что очень хорошо говорит о степени наивности народа. Но в 80-е годы наелись и перестали любить эти фильмы. Хотя это не означает, что все, вдруг, озлились и стали беспощадными друг к другу, но тепла времен моего детства не было и в помине.

Всегда готовые помочь

Я думаю, что тех чудаков, которые распускают байки о том, что русские всегда ненавидели и ненавидят друг друга и не способны помогать друг другу, нужно как-то отрезвить. Социализм много в каких странах был, но во всех он проявлялся по-своему. Люди из ГДР, например, называли качественную особенность русских из СССР – «они всегда готовы помочь».

Русские всегда были готовы помочь. Крестьянский мир, пусть по-своему, но защищал сирот и слабых во все времена. Благотворительность в городах до революции считалась нормой.

Коммунисты разрубили все национальные и социальные связи, правда, они стали выстраивать свои. И я жил, когда эти связи были вполне выстроены. Но вот те же коммунисты второй раз за столетие снова все перевернули в 1991 году верх тормашками, снова разорвали все связи, начали передел собственности, но при этом не дали обществу объединяющей идеологии. Ну и что вы хотите от русских людей? Они же в итоге опять во всем виноваты?

Люди на нашей улице реально помогали друг другу. Моему отцу помогали его товарищи по работе. У матери была трогательная дружба с подругами по бригаде, я уже писал, что она работал на «сборке», это конвейер. Несколько раз я приходил туда мальчишкой к ней, и до сих пор помню, как тут же на меня стали смотреть десятки женщин, как они улыбались мне, как тепло смотрели на меня. И моя мать точно также тепло относилась к детям своих подруг.

Они очень здорово дружили на этом конвейере, им было хорошо вместе. Они делились всеми своими болями и находили поддержку, от мелочей до главных жизненных вопросов. Мать рассказывала: «Вот Галина пришла и говорит: «Девочки, я так плакала сегодня ночью». К ней тут же все: «Чего же ты плакала, Галя?»

Оказывается, она перед сном захотела поесть, сделал себе яичницу из пяти яиц и трехсот граммов корейки, съела под это банку острого болгарского перца, а потом ночью проснулась и плакала. И я был в курсе всех проблем «бригады».

Или мать рассказывала, как одна молодая женщина вышла замуж, и вот сидит она с бригадой отмечает какой-то праздник, тут подходит молодой муж и требует, чтобы она шла домой, а она отвечает: «Коля, ну разреши мне с бригадой напоследок побы-ыл-деть».

Русским людям дали пару десятилетий относительного покоя, и они тут же начали выстраивать свой мир. Русский мир - уютный и незлобный. Русский мир уютен, как уютны старые русские города вроде Суздали или Дмитрова. Уютны русские квартиры. Квартира, жилище – это душа человека, прежде всего, конечно, душа хозяйки. В русских квартирах часто бывает беспорядок, но странное дело, побудешь в гостях часа два и чувствуешь себя, как дома.

Но вернемся к моему детству. Лучше всего качества окружающих нас людей познаются тогда, когда мы попадаем в беду. В пятом классе я заболел, все бы ничего, но заболевание мое пришлось на Новый Год, и эти несколько дней, когда врачи гуляли, решили многое не в мою пользу. Потом наша местная врачиха неправильно поставила диагноз и выписала не те антибиотики.

Между прочим, общество до сих пор мирится с вопиющей безграмотностью наших врачей. Трудно найти другую область деятельности, где человек столь нуждается в постоянном притоке новых знаний, как современное здравоохранение, и трудно найти другую такую область, где люди могут практически всю жизнь никак не повышать свою квалификацию.

И здесь очень важен медицинский стандарт, т.е. человек, пришедший за врачебной помощью с той или иной жалобой, должен в обязательном порядке получить какой-то минимум консультаций, процедур, медикаментов и т.д. Стандарт разрабатывается и внедряется медицинскими администраторами, но наши администраторы занимаются чем угодно, но только не этим. И я думаю с ужасом о том, что и через много лет после меня какой-то другой ребенок заболеет, и к нему придет бестолковая и самоуверенная врачиха, не знающая элементарных вещей.

Все для меня могло закончиться совсем плачевно, если бы отец не настоял на том, чтобы мне выписали направления в нашу районную больницу в Мытищах. Но как туда добираться по лютому морозу на двух автобусах почти три часа? Машин тогда в поселке не было ни у кого, отец пошел к директору завода, на котором работал, и директор дал нам свою машину.

В районной больнице работали профессионалы, но время было упущено, у меня начались осложнения, и я пролежал в больнице аж четыре месяца. Эти врачи лечили меня упорно и правильно, в итоге они решили все мои проблемы.

И вот за эти четыре месяца я познакомился с большим количеством людей. Дело в том, что не было там детского отделения ЛОР, и мы дети, были вместе со взрослыми. Делать нечего, и я стал приглядываться к окружающим, знакомиться с ними, общаться. Как только в отделении появлялся интересный для меня человек, я тут же с ним начинал разговаривать. И взрослые охотно и дружелюбно отвечали мне на мои вопросы.

Человек любит, когда он хоть кому-то интересен.

Я помню парня десятиклассника, который со мной подружился и научил меня азам алгебры и так неплохо, что наша математичка потом удивлялась.

Был какой-то мужчина, которому я пожаловался, что до сих пор не могу найти и прочитать роман Дюма « Три мушкетера». Дело в том, что в нашем поселке была библиотека, но такие книги там выдавали по блату. Обычно, когда я приходил туда, то библиотекарша просто вываливала кучу книг советских авторов передо мной, бери только из них, а в саму библиотеку меня просто не пускала. Да если бы и пустила, то весь «дефицит» был у нее припрятан. Жена моя выросла примерно в таком же поселке, но у них видно читателей было меньше, и она читала Дюма без проблем.

Так вот этот мужчина сказал, что достанет мне Дюма. К нему пришла, как я думал жена, и он ее попросил сходить в библиотеку и взять «Три мушкетера». Когда дама ушла, я поинтересовался – а выполнит ли его жена это поручение? Мужчина засмеялся и сказал, что она ему не жена пока, а потому обязательно выполнит. И она принесла, но не «Три мушкетера», а «Двадцать лет спустя». «Трех мушкетеров» не было.

И вот я читаю в день по двести-триста страниц, за два дня книга прочитана на 2/3, но тут приходит эта дама и приносит «Три мушкетера». А мужчина этот выписывается через два дня. Я бросаю «Двадцать лет спустя» и начинаю читать «Три мушкетера». И ее я успеваю прочитать только на 2/3. Но уже здорово!

Или был парень, курсант Высшего командного училища имени Верховного Совета. Короче – кремлевский курсант. Я, конечно, от него не отходил, выспрашивал все, что мог. Он отлежал свои десять дней, стал выписываться, к нему пришла невеста. И вот он одет по форме, пожимает мне руку и, вдруг, вырывает из воротника эмблему – звездочку и дарит мне.

«Ты, что, – зашипела невеста. – Тебя остановит патруль!» Но курсант прощается со мной и уходит. Невеста идет с ним, оборачивается и смотрит на меня со злобой. Тогда я думал, что она так заботилась о нем, сейчас я понимаю, что она ревновала. Как ревнуют иногда молодые женщины, хоть к кошке, хоть к собаке, ибо все эмоции ее мужчины должны доставаться только ей.

Я мог подружиться с любым человеком вне зависимости от возраста. Моим другом стал десантник, фронтовик. Он всю жизнь отслужил старшиной, но, в конце концов, ему дали звание лейтенанта, и он был очень горд тем, что офицер. Больше всего его волновало, что ему после операции запретят прыгать с парашютом. К нему приходила женщина, тоже не жена, и приносила очень вкусные котлеты домашнего приготовления. Он отдавал эти котлеты мне. И я ему как-то деликатно, как мне казалось, посоветовал жениться на этой женщине. Он очень развеселился.

А один раз в столовой вспыхнула драка между двумя мужиками. Старый десантник вмешался, и оба драчуна сразу разлетелись по углам.

Встретил я в больнице и первого в своей жизни «демократа». Это был кандидат каких-то наук. Я что-то говорил про Америку, ругал ее, а он, вдруг, хитро прищурился и сказал: «А ты думаешь, что в Америке плохо?» И стал рассказывать, что у американца широкая душа, что американец имеет свой дом, машину, бассейн». И тут вмешался какой-то другой мужчина, и сказала, что хватит парню голову забивать ерундой. Кандидат наук замолчал. Я понял, что он говорит правду, и что, наверное, американцы живут не плохо, где-то что-то я уже слышал по этому поводу, но сам демократ мне чрезвычайно не понравился. С этой его ядовитой усмешкой. Был он «не наш».

Больница – это сосредоточение боли и страдания, и я стал внимателен к тому, как люди переносят страдания. Мужество восхищало меня, к слабости я был снисходителен. Один раз я пришел в ординаторскую на перевязку, там женщина-хирург осматривала пациента, и вдруг, он захрипел, забился от боли. Через секунды две-три она вытащила у него что-то из горла (аденоиды?). Мужчине дали полоскание, он выдавил из себя: «Что же вы ко мне как к скотине?» Я понял, что хирург сделала все это без заморозки, я видел, что она получила от этого удовольствие. Просто зафиксировал, как факт в своем сознании. Ко мне врачи относились бережно.

Позднее я прочитал у Ивана Ефремова про садистов-хирургов. О том, как эта профессия развивает садизм.

Мы очень, кстати, ценили медсестер, которые могли делать уколы без боли. Это очень важно, когда тебе впихивают за день по пять, а то и больше шприцов. Медсестер с «легкой рукой» все обожали. Но была одна, мы звали ее «метательницей молота», она просаживала шприцем чуть ли ни насквозь. Как только была смена этой красивой девушки, и как только она открывала дверь в палату, все затихали со вздохом, в котором читалось: «Мля».

Один мой сосед по палате придумал хитрую вещь, он повесил над своей кроватью лист бумаги, разделенный на две части, лист этот был символом его задницы, и он отмечал ручкой количество уколов с той и другой стороны, медсестры подходили, сверялись с бумажкой и знали, куда ширять на этот раз.

Тех, у кого была операция, особенно донимали уборщицы, их просили во время уборки не запихивать тапочки по кровать, ибо нагибаться прооперированным было нельзя, но они тапочки запихивали. И вот появился якобы один больной, который раз попросил, два, а толку нет. Но приходит уборщица в третий раз, шваркнула шваброй тапочки, а они ни с места, она еще раз, они неподвижны. Пациент для наглядности прибил их гвоздями к полу.

Но ко мне, повторюсь, медперсонал был более чем добр. Медсестры вечером звали меня к себе и давали ампулы с глюкозой. Один раз молодая медсестра тайком поделилась со мной жевательной резинкой, как офигительной ценностью. От нечего делать я стал делать солдатиков из пузырьков, медсестры делали уколы, а потом отдавали мне эти пузырьки. Мы, дети, бегали по больнице, шалили, играли в «Чапаева», используя для этого шашки. Мои «армии» из пузырьков тоже мешали. Вокруг были больные люди, но за исключением одного случая я не помню, чтобы кто-то относился к нам со злобой.

Особенно интересной была моя дружба с парнем, который попросил называть его Джоном. Ему было 18 лет, он был из Мытищ. Наши кровати стояли рядом. И он довольно часто пел блатные песни. Он знал их огромное количество. Впрочем, он знал не только блатные песни, но и весь тогдашний эстрадный репертуар. Свою тягу к пению он объяснил так: в детстве он со своим другом залез на чердак дома, где жил его друг, и там они наткнулись на мать этого парня, которая повесилась. Джон испугался настолько, что стал страшным заикой, и никто не мог помочь, пока один врач не посоветовал ему постоянно петь песни. Вот он их и пел, хотя заикаться давно перестал.

Мне очень не нравилась его кличка «Джон». Тем более что он был классическим представителем русского городского парня того времени. Но видно его друзья видели в нем что-то западное. Он занимался тяжелой атлетикой, у него была мощная шея, к тому же он носил очки, и, наверное, действительно в глазах местной шпаны походил на американца.

И вот лежит Джон на кровати и поет: «Извозчик за полтину вези меня скорей, я кровью истекаю от этих злых ножей». И концовка: «Был я честным уркаганом и дрался без ножа».

Тема драк, танцплощадки, как центра мира была в его рассказах постоянной. Один раз его пришли проведать друзья, эта была группа из пятерых громил. Вожак был с бакенбардами, у кого-то были нашейные цветные платки. Они были наглыми и уверенными в себе. Видать, это и были короли местной танцплощадки.

Но сам Джон был отнюдь не глупым. Я его спрашивал, что главное в тяжелой атлетике? Он отвечал, что мужество, и как-то понятно мне это объяснил, хотя вроде какая связь между подъемом железа и мужеством. Джон отработал год уже слесарем-инструментальщиком и говорил, что главное в этой профессии интеллект. Он не употреблял именно это слово, наверное, но я понял, что мозги здесь важнее чего-либо.

И еще, он был очень одинок. За все время к нему только один раз пришла мать и старшая сестра. Они мне очень не понравились. Я уже знал этот блатной женский тип. Обе толстые, накрашенные до жути, прокуренные, они смеялись каким-то визгливым смехом. У мамаши была татуировка на руке.

Но Джон был очень рад им. Они принесли ему всего лишь кулек конфет. После их ухода он высыпал половину конфет мне на кровать, это был барбарис. А я был перекормленным субъектом в смысле конфет. Но я взял его дар, потому что видел - ему приятно, что вот к нему пришла мать, и хоть что-то принесла, и он может поделиться.

Видно было, что у парня была тяжелая жизнь, видно было, что он был от природы умен, но жил он, как и большинство молодых людей его круга по понятиям. С девушками он был довольно груб. Здесь сентиментальность не предполагалась. С ним начала дружить какая-то девочка из женского отделения, он обошелся с ней довольно цинично. Я за нее заступился. Он сказал: «А ты думаешь, она, в самом деле, обиделась? Она целый год будет помнить и гордиться, что я ее выделил среди прочих».

Тогда мне казалось это бравадой. Сейчас я понимаю, что женщина, которую «выделили» и предпочли другим, будет помнить об этом не год, а всю жизнь.

По понятиям Джона я был ему другом. Был один эпизод. Мы бегали с мальчиком моих лет в столовой, там мужики играли в домино, и вот один ур*од подошел к этому мальчику и вылил ему зачем-то за шиворот стакан воды. Мальчик заплакал, мы очутились в палате, Джон спросил, в чем дело? Я рассказал. Он посмотрел пренебрежительно на ревущего мальчика, потом посмотрел на меня. Кровь бросилась ему в лицо, я помню, как оно мгновенно стало кирпичного цвета. Он расценил этот поступок, и как нападение на меня, на его друга. Не нужно забывать, что ему было 18 лет, ведь тоже мальчишка. Но он встал резко, пошел в столовую.

Он подошел к этому типу и вкрадчиво спросил, не хочет ли тот получить п-ды? Тип пытался иронизировать, но был явно испуган и раздавлен. Джон сказал, что найдет его в Мытищах. Потом положил мне руку на плечо и сказал, что если этот ур0д хоть пальцем до меня дотронется, то он ему сломает руку прямо здесь, в больнице.

Тип этот молчал и не шевелился. Мужики в столовой тоже молчали.

И еще Джон полностью знал песню «Бригантина», песня мне безумно нравилась, как все связанное с пиратами, но по радио ее передавали не полностью. Был там куплет про авантюристов, про густую кровь и пр. Джон выписывался из больницы и пообещал мне прислать текст этот в письме. И вот выписываюсь я из больницы, уже и забыл про свою просьбу, а мать мне отдает письмо. Там были какие-то мужественные, дружеские слова и текст этой песни.

Джон был образцово положительным для своей среды. Все лучшее, что могло у него появиться в этой среде, у него появилось: защищать слабого, держать слово, быть надежным человеком.

Но отметим, что уже в начале 70-х годов я встретил интеллигента, поклонника США, и просто рабочего парня, который очень гордился своей «западной» кличкой.

…А когда я все-таки попал в школу к концу учебного года, то мне были очень рады все, включая директора школы. Эту теплоту и заботу обо мне я не забуду никогда.

Большинство русских людей тогда, действительно, всегда готовы были помочь.

Александр Самоваров