Русская звезда Канн грезит о Мэрилине Мэнсоне

Валерия Гай Германика стала известной в 2005 году, когда в тесном помещении Театра.doc проходила демонстрация ее 50-минутной картины "Девочки", впоследствии получившей главный приз на "Кинотавре-2006" за лучший короткометражный фильм. Документальный фильм о трех подружках, коротающих последние деньки своего лета перед школой, впоследствии разросся до полнометражного - и в 2008-м Германика повезла на Лазурный берег картину "Все умрут, а я останусь". Из Канн девушка вернулась со специальным призом "Золотая камера" и через месяц уже показывала фильм на ММКФ. Дни.Ру встретились с режиссером в перерыве между ее судейством на XVII Открытом фестивале "Киношок" в Анапе.

- У тебя есть почитатели среди известных деятелей искусства? Поклонники даже?

- Не то что поклонники. С Ольгой Будиной, например, мы познакомились на "Кинотавре". Очень приятно было: я прочла какое-то интервью в "ОК!", где она меня похвалила, и потом мы общались на ММКФ, я уже об этом знала. А Митта, что всех дико поразило, когда на ММКФ не было мест, смотрел мой фильм стоя. Потом он подошел ко мне, мы пообщались, он сказал, что это хорошо – руку даже мне поцеловал.

- От кого ты бы хотела услышать комплимент своему творчеству – из тех, кто еще этого не говорил?

- Для меня действительно важно услышать комплимент от близких очень людей, они же меня знают лучше, чем зрители – зрители смотрят кино и говорят спасибо, это очень важно – быть идентичной своему фильму. А если выбирать из всех – то все эти люди уже умерли. От них я могу услышать комплимент только во сне. Наверное, Толстой, потому что он для меня очень важный человек. Толстой мой самый лучший психолог, самый мой близкий друг в литературе. Серьезно.

- В твоих фильмах есть какие-то скрытые отсылки к его творчеству?

- Там не может быть никаких скрытых отсылок, потому что Толстой объективен в области психологии. Это то же самое, что я сама отвечаю на свои вопросы. В своих "великих депрессиях" я читаю Толстого, и он мне очень помогает. Он сообщает мне более объективные и ценные вещи, чем кто-либо другой.

- Ты считаешь, что бывает объективное мнение?

- Да, мне кажется, существует такой термин. Это идея, которая пытается материализоваться. Она улетает в космос и находит точку свою, финал. Когда она доходит до этой точки, получается результат. И мне кажется, что есть какие-то объективные критерии оценки происходящего.

- По каким критериям можно твои фильмы оценивать?

- По критерию своей души, как твоя сущность ответит на фильм. Кто-то выйдет и будет плакать, кто-то смеяться. Человек сам для себя находит эмоциональный ответ. Мы достаточно эмоциональны, чтобы был повод посмеяться или заплакать, и достаточно эмоциональны, чтобы сказать, что это фигня.

- Ты расставляешь зрителю некие ловушки, в которые они должны попадать, точки, по которым следует ориентироваться?

- Я оставляю такие ловушки только для себя самой, и на этих вот ловушках я очень редко совпадаю со зрителем. Я знаю, на каком моменте могла бы заплакать – я не заплачу по одной причине: потому что мы в процессе фильма целый год, и ситуация проиграна. В фильме "Все умрут, а я останусь" есть сцена в подвале, когда Катя занимается сексом – это для многих сцена насилия, для меня это сцена первого секса. Когда мы сидели в соседней комнате за плейбэком, оператор снимал, и мальчик Кати Алекс раздевался и пытался как-то это совершить. И это было смешно, потому что дико стыдно – то, что я людей попросила это сделать. Я оставила этот момент для себя – я здесь улыбаюсь. И главная исполнительница этой роли тоже улыбается, потому что это наш пункт личный.

- В одном из интервью ты говорила о том, что некоторые документалисты во время съемок провоцируют своих героев на некие действия. Ты можешь манипулировать своими персонажами, хоть тебе и неловко?

- Я могу это делать, делаю это хорошо, качественно, продуманно. И это все правильно для меня – и это все только мои личные пункты, на которых я себе позволяю смеяться. Большое преимущество - иметь хороших артистов и платить им за это деньги. В контракте написано, что они все будут делать в соответствии с требованиями режиссера. И это спасает ситуацию. У меня снимаются только профессиональные артисты. В "Девочках", правда, снимались только девочки.

- А как у тебя технически вышло за этим всем наблюдать и с ними договориться?

- Договориться очень просто: дать им понять, что я такая же, как и они. А технически – просто была маленькая камера. Ходила с ними – вот так же, как с тобой разговаривала. Стояла камера – и я снимала.

- Почему ты берешь сюжеты только из жизни и не обращаешься к уже существующим литературным произведениям, классике?

- Все, что происходит в жизни любого человека, – это достаточно классический вариант, классическая история. Каждая ситуация в жизни человека – классическая. Не могла я ориентироваться и на чужие кинематографические произведения, потому что я не насмотренный человек. Я не знаю, что происходит в кино, не знаю, что в нем происходило.

- Тебе это не мешает?

- Мне это помогает. Я только про себя думаю, когда снимаю кино. Про себя и про зрителя. Я сначала себя спрашиваю, почему я хочу это сделать, а потом – почему я думаю, что это будет смотреть зритель. И зритель будет смотреть это, потому что у каждого человека это было. Я такая же обычная, как и зрители. Такая же нормальная – у каждого человека, который смотрел мое кино, происходило то же самое. Я не выдумываю, я не мечтаю в кино. Если бы я мечтала в кино, я бы придумала себе, что я еду на белом дико дорогом катере с Мэрлином Мэнсоном в Атлантическом океане. Летают чайки, мы с ним пьем какое-нибудь Chateau Margaux. Это моя фантазия. Если бы я это сняла, это был бы провал, потому что это только моя фантазия. А когда я беру ситуации из своей жизни или из жизни людей, которых я знаю, из личного опыта, понятно, что каждый человек найдет что-то свое.

- У тебя есть ощущение инакости по сравнению с другими людьми?

- Нет. Только одиночество. И поиск любви. Поиск любви есть у всех, и одиночество есть у всех. Только оно индивидуально у каждого.

- Это находит отражение в твоем имидже?

- Нет, никак это не выражается в моем имидже. Если бы я общалась постоянно с людьми мне чуждыми, наверное, у меня было бы ощущение, что я белая ворона. Я нахожусь в кругу людей, которые сами ко мне приходят, или я прихожу и говорю: "Возьмите меня в свою компанию!" Они мне говорят: "Ты своя, приходи".

- Какие это люди?

- Я людей вообще не разделяю на какие-то группы, подгруппы.

Есть родные люди и все. Это как первая любовь – определяешь по запаху, по манерам, по непонятным приметам. И так каждый человек.

- И что тебя тогда в Мэрлине Мэнсоне привлекает?

- Все вместе. Когда мне было 13 лет, это был мой кумир. Сейчас он для меня равноценен моим героям. Эйзенштейн, Тинто Брасс, Калигула, Черкасов, Камю – это много разных людей. И то же самое с Мэнсоном. Серьезно. Иногда мы сидели со своими друзьями-неформалами и плакали. И девочка одна очень плакала, ей было как-то плохо, вены себе порезала и сказала: "Во всех моих несчастьях виноват Мэрлин Мэнсон". У меня та же фигня. Если бы я не услышала никогда Мэнсона и не посмотрела его клипы, я бы никогда не стала режиссером. Это был первый персонаж конкретный, который меня толкнул на то, что я захотела что-то сделать: куда-то пойти, прославиться, рассказать людям о себе. Он же рассказывает людям о себе, а не просто так играет на публику. У меня появилась такая возможность – делать хардкор в кино. Каждый мой фильм – это рок-концерт, как у него.

- Каждый фильм – это возврат в прошлое, 14-летние девочки. Почему?

- Эти эмоции мне проще брать у 14-летних, кричащие эмоции я могу взять у них. Новый фильм, который я буду делать, будет про взрослых людей, в душе взрослых – я не про возраст говорю. У них тоже будут кричащие эмоции, до слез больные. Не могу пока рассказать.

- У тебя есть соавторы, которые помогают выстраивать сюжет?

- У меня есть драматург, Александр Родионов. Он пишет сценарии для меня. И в этих сценариях он выстраивает сюжет, драму, психологизм. А я просто снимаю то, что он написал. В жизнь людей я с камерой не влезаю. Как частное лицо, как Лера, я могу прийти в какую-то компанию, сказать, что мне хочется с ними потусить, чтобы узнать, что они там делают. И люди принимают, а некоторые отправляют – ну ладно, извините, пойду в другую компанию.

- То есть тебе не составляет труда вот так подойти к кому угодно и подружиться?

- Все проблемы, которые рождаются, это их проблемы. У меня нет проблем таких вообще. Когда я говорю, что не очень хочу тусить с человеком, – это моя проблема, а не этого человека, который хочет со мной общаться. Так же и у меня происходит. Главное - спросить: "Можно мне с вами?" Если я решила, что я буду врать, приходится перестраиваться, а если нет, то с этой правдой тебя либо посылают, либо ты становишься лучшим другом, потому что ты им сказал правду.

- У тебя есть желание донести своей дочке некий образ себя, матери, чтобы она правильно сформировалась?

- Нет, такого нет у меня сейчас. Когда ты ребенок, ты как животное. В смысле, светит солнце – и класс. Пошел дождь, и все равно приятно. Стоит молоко на столе – ты его пьешь, ты не просишь вина. Она и сама уже понимает, что я хорошая мать. Я человек очень консервативный. Мне главное, чтобы человек был хороший. Есть какие-то пункты, которые я ей даже не смогу объяснить, потому что она сама увидит это на моем примере. На меня удивляется даже моя мама. Я родила шесть месяцев назад, и когда забеременела, даже ни с кем не встречалась. И сейчас ни с кем не встречаюсь, не держусь за руку даже. И мама моя очень переживает по этому поводу, хочет, чтобы у меня был друг. А у меня так не бывает.

- Это позиция?

- Это не позиция, это отклик моей души. Хочется, чтобы один раз и на всю жизнь. Это даже собака видит. А ребенок это сам все знает. Это все складывается из нюансов, состояний. Это примета животного, природного. Есть люди, которые запрещают своим детям курить. Когда их ребенок начинает курить в 11 лет, они его по попе бьют. Но ребенок может сказать: "Мама, ты же куришь! Почему мне нельзя?" А мама скажет: "Нет, вот исполнится 18 лет, тогда кури". Мне кажется, это фигня. И мне было бы здорово, если бы моя дочь была такая же, как я, еще даже лучше.

- Каких качеств тебе не хватает в таком случае?

- Ощущения счастья. Это очень важно. Ощущения счастья глубоко не хватает. Ты смотришь кино – и любое кино тебе прикольно просто потому, что ты посмотрел кино. У меня такого нет – я замороченна. У меня это скорее ожидание чуда. Вообще кино – это развлечение, ярмарка. А можно просто прийти, посмотреть и сказать: нормально, все хорошо. Это называется глупостью. Счастливы же могут быть только блаженные, просветленные либо очень богатые. И то не такие, которые в себе копаются. Материально богатые могут быть счастливыми, но они все равно в себе будут рыться. А вот блаженные и просветленные – это настоящее счастье, потому что нет противостояния, конфликта нет. А нет конфликта – нет драмы. Нет драмы – нет кино. Нет стихотворения. Нет вообще ничего. Есть просто солнце, деревья, снег, река. Ты счастлив и все. Когда ты счастлив, ты понимаешь какие-то другие вещи, которые я не могу понять.

- Ты не пыталась примкнуть к религиозным течениям, чтобы обрести это ощущение счастья?

- Природа сама по себе религиозна. Ты не можешь найти искусственно навязанную религию себе, ты не можешь ее придумать. Она в природе заложена. Она духовная, а человек же по сути духовный персонаж.

- А как же люди, которые совершают плохие поступки – убивают, крадут? Они тоже духовные?

- Мне и непонятно, плохие это поступки или хорошие. Я бы хотела понять, а пока человек хочет понять что-то, определить, что плохо, а что хорошо, он несчастлив. А когда он говорит, что все хорошо, он счастлив, потому что это правильно. Главное, чтобы он был не шизофреник, а человек, который вспомнил в себе Бога.

- У тебя были подобные моменты, когда ты снимала фильмы?

- Когда мне удается какое-то произведение, я достигаю катарсиса животного своего, минимального уровня. Я там где-то, как таракан, около плинтуса ползаю. Потому что я достигаю удовольствия очень простого – человеческого. "Да, я очень крутая, я это сделала офигенно, давайте все на это посмотрим и поаплодируем мне", - то, что я поняла это, это какая-то доля того, что могла бы понять.

- Почему, как думаешь, ты кому-то не нравишься?

- Вот именно что я не нравлюсь, а мои фильмы нравятся, фильм - это продукт. А я раздражаю людей. Кино в принципе находит отклик зрителей, когда оно похоже на них. Когда кто-то из зала крикнет: "О, то же у меня соседка такое позавчера пережила!" Или: "О, это про меня!" Это полный успех, когда зритель узнал. Узнал не только себя – знакомого, соседа, собаку. А если зритель не узнает, то это шизофрения. Но это область фантазии твоей, которая только тебе свойственна. Я такой же зритель. И я людей так же узнаю, как кино.

Серафима Скибюк