Правда ли, что свобода принесла России лишь беды?

Критиковать предшественников - излюбленное занятие российских лидеров. Однако, осуждая 'хаос девяностых', путинский режим, похоже, преследует и другую цель - опорочить саму идею свободы. В первой части данной статьи мы проанализируем тезис о том, что именно демократическая революция якобы является причиной экономических неурядиц, постигших Россию. Во второй части мы проверим обоснованность другого утверждения: что ельцинская эпоха не принесла стране ничего, кроме 'хаоса'.

'Русское правительство, как обратное провидение, устраивает к лучшему не будущее, но прошедшее'. - Александр Герцен [1]

Для российской, и особенно советской политической традиции весьма характерно такое явление: правитель, пришедший к власти, старается принизить заслуги своего предшественника. Взбираясь по лестнице власти, будущие обитатели Кремля обязаны проявлять беспрекословную лояльность по отношению к действующему лидеру - без этого карьерного успеха им не видать. Но оказавшись у власти, новый хозяин Кремля укрепляет собственный авторитет, дистанцируясь от предыдущего главы государства. Наряду со слабостью политических институтов страны, подрывающей легитимность передачи полномочий, результатом подобных 'разоблачений' практически неизбежно становится персонификация власти - каждый лидер старается изменить политическую, социальную и экономическую систему по собственному усмотрению. Поэтому российская и - опять же и в особенности - советская история напоминает череду различных режимов личной власти: порой даже кажется, что речь идет о разных государствах под одним и тем же названием.

Таким образом, на первый взгляд в инвективах сегодняшнего Кремля в адрес эпохи 1992-1999 гг., которая изображается как полная катастрофа, нет ничего необычного. Утверждается, что в эти годы страну необоснованно и злонамеренно унижали, что она превратилась в 'несостоятельное государство', и, самое главное, в обществе воцарился 'хаос'.[2] Эту беспрерывно навязываемую аргументацию подхватили не только многие российские публицисты, быстро вспомнившие о приобретенных в советское время навыках 'соответствия линии партии', но и некоторые ведущие западные СМИ, обозреватели и эксперты.[3] Похоже их явно не волнует такой 'нюанс': в этом случае экономический бум должен был родиться непосредственно из предполагаемых катастроф предыдущих лет - в полном вооружении и доспехах, как Афина из головы Зевса.[4]

При всем соответствии национальным традициям пропагандистская кампания относительно 'эпохи хаоса' имеет некоторые черты, не вписывающиеся в рамки обычной модели. Во-первых, президент Владимир Путин пользовался - и до сих пор пользуется - большой популярностью в обществе, поэтому ему нет нужды укреплять собственную легитимность в ущерб предшественнику. 1990-е гг. отличались беспрецедентным по российским, и тем более советским, меркам масштабом и накалом критики в адрес властей (в газетах, по телевидению, в парламенте). Все многочисленные язвы ельцинского режима - как подлинные, так и воображаемые - уже в то время были обнаружены и вытащены на свет божий. Более того, по мнению ряда российских социологов, своей популярностью Путин во многом обязан тому, что он просто не похож на 'позднего' Ельцина - крайне немощного, зачастую нетрезвого, чье поведение на публике отличалось все большей непредсказуемостью и абсурдностью. Таким образом, раздувание вполне реальных просчетов и тягот ельцинской эпохи вряд ли могло ухудшить ее восприятие обществом - дальше было уже просто некуда.

Вероятное объяснение состоит в том, что повторяемый, словно мантра, тезис о 'хаосе' преследует куда более серьезную цель. В России прошлое часто используется как инструмент, призванный повлиять на настоящее и будущее. В данном случае Кремль надеется, что осуждение эпохи девяностых поможет ему успешно преодолеть трудности предстоящей передачи власти (или риски, которые возникнут, если Путин решит переписать конституцию и баллотироваться на третий срок), а также, что еще важнее, задать направление будущего развития страны. Никто ведь не спорит, что в 1990-х в России царила беспрецедентная в истории - разве что за исключением девяти месяцев между февралем и ноябрем 1917 г. - степень свободы. Идеологическая платформа посткоммунистического режима столь же очевидна. Как выразился один из ведущих российских политологов, она основывалась на двух 'простых идеях': 'первая из них состояла в том, что личная свобода - это основа процветания любого современного государства, а вторая исходила из утверждения, что у России нет иного пути, кроме следования западной модели развития'.[5]

Именно эту идеологию и эту модель нынешний режим, судя по всему, пытается заклеймить с помощью клише о 'хаосе'. Если период наибольшей свободы в российской истории не породил ничего, кроме нищеты и беспорядка, значит, демократия стране в принципе не подходит. Следовательно, необходима путинская протоавторитарная 'суверенная демократия' и 'властная вертикаль', в рамках которой исполнительная власть контролирует другие ветви власти и важнейшие отрасли промышленности (а то и просто владеет их ключевыми активами).

В свете столь важных последствий истинность аргумента о 'хаосе' заслуживает проверки. В частности, необходимо установить, во-первых, действительно ли главной причиной 'хаоса' стали либерализация экономики и демократизация, и, во-вторых, действительно ли 1990-е гг. были исключительно периодом хаоса.

Где искать корни 'хаоса'?

К середине 1980-х СССР представлял собой 'нищую сверхдержаву' (именно так был озаглавлен отличный научно-популярный труд о советской экономике, вышедший в 1990 г.), или, как по слухам выразился германский канцлер Гельмут Шмидт после визита в Москву еще в 1970-х, 'Верхнюю Вольту с ядерными ракетами'.[6] Стратегический ядерный паритет с Соединенными Штатами, первое место в мире по численности вооруженных сил, добыче угля и выплавке стали, большее количество танков в армии, чем у всех остальных стран вместе взятых - все это было достигнуто ценой невероятного самопожертвования, гигантских расходов, и экологической катастрофы. Миллионы заключенных погибли от непосильного труда, строя города, заводы, плотины ГЭС, добывая угол, алмазы и золото. Ради финансирования индустриализации колхозную деревню ограбили дочиста, морили голодом, и в конце концов она сильно обезлюдела.

К середине восьмидесятых потенциал экстенсивного развития экономики - когда рост достигается за счет практически неисчерпаемых трудовых ресурсов и сырьевых богатств - был почти исчерпан. Необходимость радикальной модернизации и реструктуризации народного хозяйства, очевидная еще с начала 1960-х, с каждым годом промедления становилась все актуальнее, а расходы на подобную перестройку - все больше. Однако советское руководство, скованное по рукам и ногам догмами марксизма -ленинизма и жесткими рамками сталинской государственности, было не в состоянии реформировать эту гротескную систему, где распределение ресурсов и цены диктовала политика и идеология, где в отношениях между экономическими субъектами и их отношениях с государством господствовал бартер, а не денежные расчеты, где отсутствовали реальные стимулы для усердной и эффективной работы, где затраты труда и ресурсов на единицу выпускаемой продукции на порядок превышали аналогичные показатели на Западе, а ручной труд использовался в таких масштабах, каких на Западе не знали с довоенных времен.

'Самоедская' экономика

В рамах экономической системы, которую публицисты в эпоху гласности окрестили 'самоедской' миллионы работников и сотни миллиардов рублей были задействованы в 'затратном' производстве низкокачественной продукции, не находившей покупателя - от обуви и трикотажа (так, почти 11 миллионов квадратных футов тканей, изготовленных в 1986-87 г., залеживались на складах, не находя спроса [7]), до гигантских и необычайно дорогих комбайнов 'Дон', которые через полгода выходили из строя, так что ни один колхоз не желал их брать, даже бесплатно.[8] По оценкам, до 30% рабочего времени и сырья в стране растрачивались впустую, а 'избыточные' трудовые ресурсы достигали 25% от общей численности работников - эти люди производили никому не нужную продукцию или использовались неэффективно: по несколько человек выполняли работу, которую мог бы сделать один.[9] Позднее постсоветской России придется расходовать до 39% ВВП на субсидирование нерентабельных предприятий, доставшихся ей в наследство от СССР.[10]

Из 600000 объектов, сооружавшихся в СССР, до 75% представляли собой 'долгострой' - из-за дефицита рабочей силы и материалов строительство затягивалось на годы, а то и десятилетия. Тем не менее каждый год принималось решение о тысячах новых строительных проектов - при том, что объем незавершенных работ и без того в три раза превышал возможности промышленности стройматериалов.[11] Кроме того, хотя сотни тысяч врачей, инженеров, физиков-ядерщиков и вузовских преподавателей регулярно отправлялись 'на картошку', до трети урожая зерновых и картофеля оставалось гнить на полях или терялось при транспортировке в элеваторы и на овощебазы. Большинство колхозов были убыточны, к 1987 г. их совокупная задолженность государству составляла 140 миллиардов рублей (примерно 17% от ВВП).[12] Год за годом при осуществлении гигантских ирригационных проектов затапливались миллионы акров плодородных земель; экосистемам рек и морей наносился катастрофический ущерб.[13]

'Нефть в обмен на продовольствие'

Темпы роста ВВП, в котором немалую долю составляли эти ненужные, а то и вредные 'производства', с конца 1970-х стабильно падали. По качеству практически всех видов продукции, за исключением передовой военной и авиакосмической техники, СССР все больше отставал от Запада. Николай Рыжков, назначенный при Горбачеве премьер-министром, с ошеломлением обнаружил, что страна ввозит все - от 'зерна и колготок' до станков, а половина химической, 80% легкой и пищевой промышленности работает на импортном оборудовании.[14]

Сельское хозяйство так и не оправилось от ран, нанесенных в ходе зверской сталинской 'коллективизации', которая по сути превратила крестьян в государственных крепостных. Страна, обладавшая крупнейшими в мире площадями плодороднейших черноземов, и занимавшая до 1917 г. одно из первых мест по экспорту сельхозпродукции, теперь была не в состоянии себя прокормить, и каждый год импортировала десятки миллионов тонн зерна - из него выпекалась каждая третья буханка хлеба.[15]

После резкого повышения цен на нефть в начале 1970-х СССР фактически получил возможность обменивать энергоносители на современные технологии, продукты питания и потребительские товары.[16] Однако в 1985-1986 гг. средняя цена на баррель нефти снизилась с 40 до 20 долларов (в ценах 2000 г.). Этот процесс продолжился и в девяностые: к 1998 г. нефтяная цена снизилась до 13,6 долларов за баррель, и лишь в следующем году начала увеличиваться, достигнув 18,4 долларов.[17]

Кризис бытовых условий

В 1990 г. СССР по среднедушевому объему потребления занимал 77 место в мире.[18] Чтобы купить молоко или яйца, приходилось часами стоять в очередях. В большинстве городов мясо поступало в продажу лишь дважды в год, накануне главных советских праздников - 7 ноября и 1 мая. Во многих крупных городах, например в Кирове на северо-западе России, людям выдавали талоны на покупку 900 граммов (менее двух фунтов) почти несъедобной колбасы в месяц.[19] Месячная норма на масло составляла 400 грамм.[20] За пределами Москвы и Ленинграда дети вырастали, ни разу не попробовав бифштекса, обычного сыра (в продаже был только плавленый), апельсинов или бананов.

К лету 1989 г. из 211 'основных продуктов питания' в продажу регулярно поступали лишь 23.[21]

К 1988 г. вечные очереди становились все длиннее, а товаров на прилавках оставалось все меньше.[22] В древнем российском городе Костроме, чтобы купить в универмаге детское мыло, родители должны были показать штамп в паспорте, удостоверяющий, что у них действительно есть ребенок моложе трех лет.[23] Летом 1989 г. в письме в популярный журнал 'Огонек' читатель рассказывал, что раз в три месяца получает по талонам две пачки стирального порошка, один кусок хозяйственного и один кусок обычного мыла.[24] Тем же летом, когда шахтеры Кузбасса забастовали, среди требований стачечников значились выдача полотенец и 800 грамм мыла, чтобы мыться после смены. Свой репортаж из Кузбасса советский журналист закончил словами: 'Нет ни мясных консервов, ни мыла, ни денег - и в ближайшее время не будет. Что делать? Только одно: нужно, чтобы нищета и отчаянье сменились надеждой'.[26]

Бедность: в 1988 г. ежемесячный доход 43 миллионов человек, или 17% населения СССР, лишь на пять рублей превышал официальный уровень бедности - 75 рублей (на черном рынке за них в то время давали 7,5 долларов).[27] Треть пенсионеров в городах и 80% на селе получали в месяц 60 рублей или меньше.[28] В целом до 80 миллионов человек (почти треть граждан СССР) получали менее 100 рублей в месяц и, как отмечалось в одной советской газете, 'едва сводили концы с концами'.[29] И вот какое 'наследство' получила Россия от СССР: по данным Федеральной службы государственной статистики, в 1992 г. доходы 49 миллионов человек (34% населения) были ниже официального 'прожиточного минимума'.[30] К 1995 г. их количество сократится до 25% населения.[31]

Образование и здравоохранение: Как отмечалось в докладе председателя Госкомобразования, в половине советских школ отсутствовало центральное отопление, водопровод, а туалеты располагались во дворе.[32] Шестая часть больничных койкомест (всего 571000) располагалась в корпусах без водопровода;[33] 19 % советских больниц не имели центрального отопления; в 49% - не было водопровода; в 45% - туалеты располагались на улице.[34] В дефиците были даже элементарные лекарства и медицинские принадлежности, в том числе аспирин, медицинский спирт, скальпели, резиновые перчатки, кетгут и марля. Одноразовые шприцы были редкостью. В начале 1989 г. потребность в таких шприцах составляла 3 миллиарда штук, а в наличии было всего 50 миллионов. Первый - по крайней мере, по официальным данным - случай массового заражения СПИДом в СССР произошел весной 1989 г. в детских больницах Элисты и Волгограда (городов на юго-востоке России): причиной стало многократное использование иголок для шприцев.[36] Детская смертность в стране была выше, чем на Барбадосе, Маврикии и в Объединенных Арабских Эмиратах.[37]

Жилье: У ста миллионов (более трети) советских граждан жилищные условия не соответствовали даже заниженным официальным 'санитарным нормам': 9 квадратных метров (менее 100 квадратных футов) на человека.[38] В Москве в очереди на новое жилье, чья площадь этим нормам соответствовала, стояло почти 400000 семей; в Ленинграде - почти 300000.[39] Сплошь и рядом целая семья - часто из трех поколений - ютилась в одной комнате в коммунальной квартире, деля кухню и санузел с несколькими другими семьями. У 15% населения своего жилья не было: они жили в общежитиях, бараках и полуподвалах, или снимали комнату.[40] Людям приходилось годами, а то и десятилетиями ждать установки телефона: в России он был лишь у 20% семей.[41] По протяженности асфальтированных дорог весь СССР уступал штату Огайо.[42]

Нравственный кризис: В стране воцарялись безнадежность и цинизм. Коррупция и воровство государственного имущества приобрели повсеместный характер: алкоголизм и аборты достигли беспрецедентного масштаба.[43] 'Страна спивалась, - пишет Рыжков. - Пили везде. До работы. После работы. В обкомах и райкомах. На стройплощадках и в цехах'.[44] С 1958 по 1984 г. производство водки удвоилось [45] (алкоголь был вторым по величине - после нефти - источником поступлений в бюджет: они достигали 12-13% от совокупных доходов государства [46]). В 1987 г. в вытрезвители попало 15 миллионов человек, а до 20% умерших в стране погибли от алкоголизма.[47] С 1964 по 1980 г. средняя продолжительность жизни мужчин в СССР сократилась с 67 до 62 лет.[48]

От кризиса к свободному падению: 1990-91 гг.

К 1990 г. проводившаяся Михаилом Горбачевым политика либерализации подорвала две главные опоры советской экономики: полицейский контроль и власть КПСС. В течение 60 лет именно 'органы' и партия не давали этой абсурдной системе развалиться, и заставляли ее работать с помощью кнута и пряника - страха и перспективы номенклатурных привилегий. Однако в отличие от коллег из бывших стран Варшавского договора, советская 'перестроечная' команда не смогла преодолеть идеологические табу и осуществить радикальные реформы.

Вместо этого, в рамках ужасающе неграмотной экономической политики, проводившейся с 1987 г., госпредприятиям было разрешено самостоятельно устанавливать зарплату работникам и цены на продукцию - при том, что государство по-прежнему снабжало их сырьем и выдавало субсидии. Директора, естественно, начали повышать зарплаты и цены. Кроме того, 'счет', накопившийся за десятилетия пренебрежения и 'экономии' на стариках, инвалидах, бедных слоях населения, был вдруг предъявлен к оплате: депутаты 'нового призыва', избранные в состав союзного, республиканских и местных Советов, требовали улучшить положение своих избирателей. Правительство отреагировало единственно возможным в тот момент способом: для выплаты увеличенных пособий и пенсий оно запустило печатный станок.[49]

Произошел взрывной рост денежной массы: в оборот были вброшены триллионы рублей, не обеспеченных товарами. Началась инфляция, превращавшая сбережения людей в бесполезные бумажки. В те дни москвичи шутили: один фунт стерлингов теперь стоит фунт рублей. Одновременно возник гигантский - и постоянно растущий - бюджетный дефицит; образовалась и большая внешняя задолженность.

Уже осенью 1989 г. ведущие советские публицисты, специализировавшиеся на вопросах экономики, предостерегали: финансовая самостоятельность предприятий при сохранении планирования и госдотаций разрушит остатки системы распределения и похоронит экономику под лавиной обесцененных рублей.[50] Правительство, однако, продолжало самоубийственные половинчатые реформы, о которых москвичи в то время говорили - это все равно что ввести для половины водителей правостороннее движение, а для другой половины - левостороннее. Именно осенью 1989 г. Василий Селюнин - пожалуй самый талантливый из публицистов эпохи гласности, писавших на экономические темы, - отмечал: 'Анализ снова подвел нас к выводу: распад экономики произошел не от того, что мы ввязались в перестройку, а как раз от задержки с реформами'.[51]

Тяжелый выбор

С каждым днем ситуация усугублялось, и спасение экономики от полного распада требовало все более жестких и болезненных шагов. 'Жизнь неумолимо поворачивает нас к тяжелому выбору из трех альтернатив, - объяснял Селюнин. - Первая: стабильные цены - и пустые прилавки. Вторая: быстро растущие цены - и товар в продаже. Третья: и цены стабильны, и товары есть, но по карточкам'.[52]

В конечном итоге, делает вывод Селюнин, только в условиях рынка может быть создана сбалансированная экономика, где за реальные деньги можно купить реальные товары - и товары эти будут в изобилии, дефициту придет конец. Чтобы экономика не истекла кровью, СССР должен отказаться от модели, в рамках которой 'плановая' реализация сотен и тысяч проектов 'высасывает из страны последние соки'.

'Опять говорю: решение тяжелое, - продолжает Селюнин, - зарплаты лишатся на какой-то срок десятки миллионов людей. Но тогда дефицитными станут деньги, а не товары, что является непременным условием, в сущности, синонимом оздоровления финансов'.[53]

Селюнин мог бы добавить, что самой ненасытной 'соковыжималкой' был советский военно-промышленный комплекс, поглощающий как минимум 25-28% ВВП.[54] (В 1998 г. Евгений Примаков, в то время министр иностранных дел, отмечал, что до 70% советского ВВП приходилось на 'оборонные или связанные с обороной проекты' [55]). Однако резкое сокращение военных расходов, без которого стране было не выбраться из кризиса, лишило бы средств к существованию 10-12 миллионов работников [56] - а с членами их семей речь шла как минимум о 30-36 миллионах человек из стопятидесятимиллионного населения России. Кроме них пострадали бы и миллионы других жителей населенных пунктов, возникших вокруг больших заводов, где 'градообразующие' предприятия обеспечивали практически всю социальную сферу, включая жилье, коммунальное хозяйство, школы, детские соды и больницы.

Дефицит как в военное время

К 1991 г. дефицит приобрел масштабы, невиданные со времен Второй мировой войны. Практически на все основные товары были введены талоны - даже в Москве. Появились очереди за хлебом, начались 'табачные бунты'. По данным общенационального опроса, проводившегося в апреле, масло в государственных магазинах удалось купить лишь 8% респондентов, яйца - 17%, молоко - 23%, муку и крупы - 6%.[57] Почти половина опрошенных заявила: 'В магазинах нет ничего'.[58]

Примерно в это же время личный помощник Горбачева Анатолий Черняев записал в дневнике: 'Конкретнее -- хлеб. Не хватает 6 млн тонн до средней нормы. В Москве, по городам уже очереди такие, как года два назад за колбасой. : Скребли по сусекам, чтоб достать валюту и кредиты и закупить заграницей. Но мы уже неплатежеспособны : Объехал : всю Москву [в поисках хлеба]: на булочных либо замки, либо ужасающая абсолютная пустота'.[59]

В сентябре 1991 г. КГБ докладывал руководству страны, что у 30% населения возникают трудности с приобретением сахара, масла, и любых мясных продуктов даже по талонам.[60] В том же докладе говорилось, что норма отпуска хлеба в одни руки составляет 250 грамм (примерно полфунта) в день.[61]

Каждый, кто побывал в Москве той осенью, никогда не забудет абсолютно пустые магазинные полки и мешки с картошкой на балконах у москвичей: российская столица готовилась пережить голод. К тому времени дефицит бюджета достиг 30% ВВП, а инфляция - пусть в основном и скрытая, ведь цены на большинство товаров оставались фиксированными - составляла 138%.[62] В октябре Внешэкономбанк, через который осуществлялись внешнеторговые расчеты, заявил о неспособности обслуживать внешний долг и дефолте по внутренним валютным счетам. У страны не было ни хлеба, ни золота: в российской истории подобное случалось очень редко, если вообще случалось. [63]

Двумя годами раньше Селюнин предупреждал: 'Не исключено, что время, отпущенное для управляемого процесса перемен, уже истекло. Если я и ошибаюсь, запас исчисляется не годами - месяцами, хозяйство разваливается на глазах. : Потеряв темп, мы все равно начнем радикальную перестройку, другого шанса на спасение у нас просто нет, однако вынуждены будем перестраиваться в обстановке хозяйственного хаоса'.[64]

Теперь это пророчество сбывалось.

Во второй части данной статьи, которая будет опубликована позднее, автор проанализирует утверждение о том, что 1990-е не принесли ничего, кроме 'хаоса'.